Корабли моей гавани

Как-то давно, когда они с Ольгой были еще любимыми дочками, Ваня приезжал к ним погостить на пару дней, вроде как, проездом. Они встречали его с матерью на вокзале в Киеве, у Ольги – тогда еще Оли – в руках были гвоздики, а она, Наталья, не слезала в рук отца, поэтому Иван показался ей маленьким, совсем ничтожным, хрупким. Таким он тогда и был, потому что все два дня просидел в их доме, не играя и не пытаясь даже выбежать вон из темного старинного дома, в котором сестры жили. Наталья помнила, как он сидел на диване, листая старый календарь, и о чем-то постоянно думал – почти болезненно, совсем неинтересно… Когда, много лет спустя, она в первый раз помогала ему снять с нее платье, она понимала, насколько сильно ошиблась тогда. Настолько, что не сумела признать главного мужчину в своей жизни в этом забитом войной и голодом ребенке. Не успела ли?.. К черту было все прошедшее и будущее. Она уже сорвалась с этой иглы. Теперь и отныне новая история с другими героями. И если ей станет плохо на этом пути, она просто вернется в свою комнату и исчезнет для них. Если уже не исчезла… Такие мысли посещали ее все чаще за последние два месяца. Она отставила бокал с вином на стол и вышла из комнаты. В распахнутое окно маленькой спаленки дул ветер – она дышала им. Длинные белые волосы лежали неровными волнами на красивых плечах. Она подумала, что сегодня явно переборщила с мужчинами. От нее были не то, чтобы без ума – она была уверена, что кто-то отныне и навсегда успел полюбить ее. Это раздражало. Она уже давно жила без принципов. Франциск неслышно скользнул в комнату, смыкая руки замком на ее тонкой, очерченной корсетом талии. Она была изумительно хороша сегодня – заставила его ревновать и явно позволила себе лишний флирт с Альфредом. Одна его рука скользнула по груди, другая мягко подтолкнула к тахте – Наталья стояла перед ним, улыбаясь, недвижимая и непокоренная, делая вид, что не знает, на какую именно сумму Франциск поспорил с Лизой, что переспит с ней. Она и на самом деле не знала, на какую. Главное, что больше, чем на кого-либо из девушек. Это грело. Фиолетовый шелк на ней скользил под его пальцами – она не была против его поцелуев, но не хотела терять его как человека. Высокий, воспитанный, он напоминал ей, если и не принца, то очень хорошую подделку. На него стоило терять время. Его стоило не пускать в стойло. И вообще… Она привыкала к нему быстрее, чем к Ивану в свое время. Может – не дай бог – этим все и закончится?.. Ей хотелось спать и пить без просыху – и все это вместе и безумно сильно. А еще она чувствовала себя очень красивой у этого распахнутого окна. Губы ее слегка склонились, на ощупь находя губы Франца – поцелуй был как обычно шероховат и сух, а от тепла его рта ей стало смешно. Она отклонилась от него и вышла вон, как только заметила, как внимательно рассматривает их в зеркало перед собой небрежный и нахальный Адольф. Собственно для него и было это зрелище. Наталья играла… — Чертовка! – усмехнулся Франциск, опускаясь в кресло рядом с немцем, попивающим дешевое вино с видом, будто в бокале Каберне Совиньон тысяча восемьсот девятнадцатого года. — То подпускает, то отталкивает… — мужчина всплеснул руками, не находя слов – Чего хочет, не могу понять… — Этот вопрос до тебя задавали все мужчины в мире, и не один не находил ответа… — спокойно отвечал ему Ад, пряча лицо в лацканах сюртука – Готовься хоть в этом быть таким же, как и все. Он поднялся к зеркалу, любуясь в его отражении, полураздетой Лизой, которая склонялась над очередным ухажером в узком проеме деревянной двери. Грудь, скрытая корсетом и длинная белая ножка кокетливо улыбались ему. Белоснежная кожа, нордические черты, грубость и страсть в одном флаконе – Елизавета Хердервари по матери, никогда не говорила, куда уходит ночевать сегодня и когда соизволит появится снова. Адольфу нравилась Лиза за ее искренность во всем, даже в пороке. Он знал, что Наталья не обладала этим достоинством. Это вызывало интерес и страх. За все время, что она была в их обществе, мысли Франциска посещали и его голову. От нее ждали всего – и ничего в тоже время. И только Лиза, смеясь, говорила, что все гораздо проще, чем мнят себе боги. — И не узнаем никогда… — задумчиво произнес он, вслушиваясь с еле слышный мотив песни, которую напевала Лиза, скрывая стоны. Привычка… *** — Работа Маркса «Капитал» есть самое полное и современное произведение, отражающее глубину человеческих отношений, меряемых валютными единицами. Актуальность работы в наше время активной борьбы иностранных националистических держав и нашей страны… И бла-бла-бла становилось совсем невыносимым. Болела голова. Подташнивало. Наталья сделала вид, что не замечает завистливых взглядов девиц со своего потока, кутаясь в пальто, скрывая лицо от восхищенных однокурсников. Она снова хотела спать и пить – но легендарная работа великого теоретика социализма заставляла тратить драгоценные часы молодости. Это раздражало. Она подумала, что если бы пошла-таки по стопам бабушки, то сейчас сидела бы на пуфе в белоснежных пуантах и улыбалась бы своему поэту. И темные кудри украшали бы ее лицо. И небо лило свет на ее плечи и губы. Иван бы гордился ею. Наконец, предмет всеобщего обсуждения на сегодня был найден. Опустив глаза вниз, она увидела прямо на своей груди большую брошь в виде пера и застежки. Безделушка, но стоит прилично, не по карману малюткам-студенткам, которые сейчас не могут отвести от нее неприлично возбужденных глаз. Эту брошку на нее надел вчера Франциск, когда она собиралась снова пропасть в рассвет, чтобы поспать хотя бы пару часов до утренней лекции. За нее она позволит ему поцеловать себя еще раз, уже сегодня. Оторвав осторожный взгляд от брошки, голубые глаза скользнули по рядам сокурсников и случайно поймали ухмылку временного сожителя, который не сводил с нее глаз. Знаком он показал ей на часы – намекая на самобытность времени, что ли… Наталья таких намеков не понимала, как не понимала Феликса вообще, как не терпела его внимания и вовсе, исключая тех редких минут, когда ему требовалось ее внимание. Она осознавала, что жила с ним, что позволяла ему иногда тискать себя, но не предавала этому значения. Он никогда не был и не будет ей другом – «любовник» есть максимум, к которому тот пришел. Пусть будет доволен и молится на ее грудь. Ей плевать. — Арловская! Извольте повторить, душенька, мою последнюю мысль! Резкий голос лектора бьет по ушам всех, кто вообще может слышать. Но такой поворот всех обрадовал. Наталья поднялась – на потеху толпе, на удовольствие самой себе – высокая, с собранными по-ученически волосами и оголенными по-дьявольски плечами и шеей, которых ласкал и нежил черный атлас. Брошь с ее корсета оскалилась во имя всех присутствующих. Девушки испытали почти оргазм от зависти, юноши мысленно раздевали ее. — «Капитал» есть труд Карла Маркса, в трех томах, который… Повторять слова машинально и без интонации не интересно, Наталья знала, как можно сострить и вылизать слова седеющего профессора, чтобы заставить всех смеяться, а его – за проявленное к ней неуважение – краснеть. Но, во-первых, она не была клоуном. А во-вторых – хватает пункта и «во-первых». — Кхм… Скучно, скучно, милая… Я понимаю, весна влияет… Сам был молод! — Это было давно, – с задних рядов голос Феликса звучал убедительно. Все улыбнулись, кто-то из девушек показушно умирал от смеха, закрывая ротик ладошкой. Все знали, что у Лукашевича отношения с Арловской. За одно это ее стоило презирать – и какая к черту брошка! — Но извольте-таки учить Теорию Марксизма! Это дело нашей родины, нашей новой страны! Ей стало немного жаль покрасневшее лицо профессора. Сын декана филиала университета и по совместительству ее сожитель явно переборщил. Зачем напоминать старику о его седине? Она и так скалится ему из зеркала. Наталья склонила голову в знак покорности трехтомнику Маркса. Вырез на ее груди стал еще более низким – мужская половина лекционного зала вместе с частью женской нервно сглотнула. Зависть к тем, кому позволено надевать такие брошки на такой вырез, жгла сердце комсомольцев побольше алого знамени труда. Наталья сияла почище чем флаг, гимн и даже шутки Феликса. Блудницы всегда во все времена были на виду. — Напишите реферат вместе с нашим новым преподавателем, — старик потер лысину, чувствуя, как у него пересыхает во рту. – На тему любой работы Маркса. И на экзамене сядете ко мне! «И ко мне… на колени…» — ответили ему сердца всех сидящих. *** — Чего? Она грубо вырывалась из рук Феликса, который прижал ее к стене прямо в туалете университета. Чертов поляк становится слишком назойливым. Она презирала его в такие моменты – атласный вырез нового платья будет смят, а за это можно и убить по Евангелию от Лизы. — Красиваааая… — голос протяжно сполз по ее шее к груди и ниже, зеленые глаза внимательно смотрели в ее, большие и равнодушные. За такие глаза, наверное, и сжигали на кострах инквизиции – как можно хранить в них целый мир и не любить его? У Ивана и Ольги были такие же. Но теперь в них шевелил пухлой ручкой и просил грудь маленький Миша. Наталья единоличная собственница пустоглазья всея Руси. Ей стало смешно и почему-то дурно от самой себя. — Ты не ночевала… дома. Где была? – резкий акцент Феликса вкупе с наглыми руками обшаривал ее тело. Одна рука уже по-хозяйски лежала на ее ноге, другая расстегивала пуговички корсета – если бы у него была третья, то, наверное, она бы уже была изнасилована и отброшена с небес своего лекционного триумфа. Наталья подумала, что у Феликса красивые глаза – а взгляд безобразен, и ей стало жаль его. Слишком уж он неравнодушен к ней. Будет больно, когда она соберется уходить. А то, что она однажды уйдет, было незыблимо для нее, как колыбель на месте ее кровати в доме с чугунными лестницами. — Какая разница? – пожала она плечами, так что прядь, выскользнувшая из прически, упала на его большую и мягкую, как у девочки, ладонь – и ему стало стыдно. Кто-то застучал нетерпеливо в дверь уборной, напоминая ему, что и у него до конца жизни мало времени, чтобы приручить ее. Он отпустил податливое тело, смущенно доставая сигаретку из пачки. Сигареты он курил мятные или с ванилью. Опять же, как девочка. Она сползла на подоконник, сминая свой атлас, чувствуя, как подкашиваются у нее ноги. Наталья была возбуждена – и возбуждена побольше, чем обычно, ибо сегодня ее возбуждала ее собственная красота, а любовь к себе приносит больше удовольствия, чем все прочее на земле. В ее случае любовь явно взаимна. Ни за что в жизни она не была так благодарна Творцу – или Карлу Марксу, если бога все-таки нет – как за свои покатые мягкие плечи, огромные пустые глаза и мягкую линию бедер. Ее красота приводила в изумленье. Ни Оле, ни Ване она не досталась. Поэтому они будут счастливы, а ей остается только переспать с Феликсом сегодня ночью и ничего больше. Или меньше, потому что он уже успел полюбить ее. Это раздражало. Мятый от странных и непонятных чувств к ней поляк смущенно курил, и дымом рисовал свой путь к Наталье. Никогда раньше он не чувствовал такой безнадеги как сегодня. Он давно любил ее, если это можно назвать любовью, и считал, что заполучив ее в постель, разочаровался в ней, но нет. Сверху вниз – как бог, как «Капитал», как мир и как прах – он видел, как она сияла сегодня на лекции, и как тускло улыбалась всем. Она редко смотрит вверх, и никогда не смотрит в людей. Она пустая и полная своей пустоты. Она собрание противоположностей и она до ужаса продажна и неподкупна. Как ему подчинить ее себе, как сорвать эту розу, обдирая пальцы и растоптав кусты, чтобы потом без сожаления выбросить в первый мусорный бак? Стоит ли она всех его усилий? Зачем она покарала его собой? И… Он закашлялся от едкого дыма, любуясь ее тонким профилем в сероватых разводах. Кто-то невидимый изо всех сил бил в дверь уборной. За окном умирал день. Решительно и спокойно, подойдя к ней, он провел пальцами по ее шее, срывая с корсета брошь, и выбрасывая ее из окна, под свет ее равнодушной улыбки. Наталья рассмеялась. За дверью стало тихо. Смачная пощечина о такую девчачью теплую скулу поляка разорвет тишину, падая к его ногам в распахнутое окно вслед за злополучной брошью. Сегодня она соберет вещи и покинет его, чтобы писать о Карле Марксе в тесной комнате Лизы, слушая сонное дыхание Франциска, который еще не успел полюбить ее. Это раздражало.