Записка От виконта де Вальмона маркизе де Мертей
Вы правы во всём, прелестнейший друг мой. И как же можно не повиноваться отчаянию в вашей просьбе, как не принять вас в объятия, защищая от всего мира. Но знаете, даже признавая полную и безраздельную власть Бога над ним, человек не может удержаться от сладости греха - так и я, признавая восхитительную правомерность вашей просьбы, не могу сейчас стать счастливцем, вручившим себя в ваши руки. Не более часа назад Атеннаис, моя Галатея, получила письмо, касающееся её мужа - то ли он воскрес, то ли оставил ей наследство, мне меньше всего интересны эти подробности, - но Азолан уже пакует мои вещи. Она спешно едет в Гавр, и я буду сопровождающим. Работа ещё не окончена, румянец на щеках прекрасной маркизы вызван скорее воспоминаниями о муже, взяли бы его черти уже окончательно, чем моей близостью… Карета маркизы подана, я должен бежать. Дождётесь ли вы меня у тётушки, или мы встретимся в Париже - я предстану перед вами творцом, завершившим свой шедевр, мужчиной, достойным вашей благосклонности. Быть может, это вас утешит. И кстати, мои поздравления удачному завершению с Бри-де-Жу. С глаз долой, мой прелестный друг, с глаз долой. Из замка ..., 25 марта 17…Письмо От виконта де Вальмона маркизе де Мертей
Либо вы умерли в деревне от скуки, либо позабыли меня в развлечениях Парижа, либо и в самом деле вышли замуж. Одно ужаснее другого, право, я страшусь предполагать, что означает ваше молчание, а вы знаете, мой прелестный друг, что я не из пугливых. Забудьте же то, что вас занимает, и воскресните для меня. Поверьте, это того стоит. Не льстя себе надеждой, что вы считаете дни с моего последнего письма (а вы считаете?..), напомню вам, а скорее самому себе, что в Гавре я уже дюжину дней. И ночей, но о них будет сказано позже. Беспокойство, захватившее Аттенаис ещё в замке, по получении письма, всю дорогу овладевало ей всё больше. Словно огонь разливался по её жилам - глаза блестели ярче, губы налились кармином, в движениях сквозили упругая сила и резкость, даже грудь, казалось, вздымалась чаще и полнее. С едва заколотыми наверх локонами, в скромном дорожном платье - о, она была прекрасна ровно настолько, насколько не стремилась к этому. Прихотливо украшенная строгая рамка официальных приличий общества только портила её. Именно тогда, сбросив лишнее, она засверкала как брильянт, не нуждающийся в вычурной оправе. И пускай исполнившее её оживление было лишь жаром лихорадки, я увидел образ той женщины, к которой стремился. Насколько же ярче зажжёт её пожар любви! Да, мой друг. Это короткое путешествие стало роковым для маркизы, и решающим для меня. Отныне я устремился не к полноте физической чувственности, а к более сокровенной чувственности духовной. Мне не достаточно оказалось стать любовником, но возлюбленным. Сама эта мысль для меня была забавной и пугающей одновременно - сила любви этой женщины бездонна и яростна, как бушующий океан, она преодолела саму смерть, и могу ли я дерзнуть?.. И как я могу не дерзнуть! В городе напряжение достигло апогея на четвёртый или пятый день… Чтобы вы представили себе это, вообразите завораживающую картину неотвратимого приближения бури: рваные чёрные облака закрывают небо, холодный ветер рвётся, хлещет по щекам… затем тишина, оглушающая, звенящая напряжением, и! Буря рвёт облака, ослепляет и оглушает, стегает землю струями ливня, мешая её с небом, и ты уже не понимаешь, где одно а где другое, растерянный и поверженный, но с горящим в груди восторгом жизни среди этой смертельного силы, ярости природы… О, мой друг, может ли бумага передать, можете ли вы хоть немного почувствовать то, что чувствую я! Сквозь суровый порядок этих строк, может ли проникнуть хоть капля жизни?.. Поиски маркизы не увенчались успехом, порывистую лихорадочность, предвестник грозы, сменило напряжённое затишье отчаяния. Вы знаете, он погиб в море, её муж. Необыкновенная глупость с его стороны, но я за неё лишь благодарен. Вам могло показаться, что я, так эмоционально описывая дела маркизы, не принимаю в них никакого участия. Это не так. С момента нашего знакомства у тётушки я был для неё… атрибутом места, что скрывать. Кем-то, кто скрашивает ею свою вечернюю грусть - и этим отвлекает от печальных мыслей. Лишь то, что я вызвался быть провожатым в этом не самом развлекательном путешествии, заставило её впервые взглянуть на меня, попытаться увидеть что-то за фасадом увивающегося за ней кавалера. Но будь я проклят, если она смогла разглядеть хоть что-то! Я был любезен, я был учтив… и это всё. С тех пор я не коснулся её ни ладонью ни взглядом больше того, что предполагают приличия и приятельские отношения. В дороге и в городе, я стал для неё рыцарем с опущенным забралом, тем, в ком она не могла разглядеть ничего - или увидеть всё, что хочет. Забавно: мы, мужчины, наши желания так просты! Но понять то, что нужно женщине способна только она сама… И то зачастую не в силах себе в этом признаться. А вот увидеть в мужчине не то, что он есть, а то, кем она хочет его видеть - этот фокус вы впитываете с молоком матери, кормилицы, всех женщин, начиная от самой Евы. В тот день, когда Аттенаис потеряла надежду найти мужа, море было неспокойно, и к вечеру волны яростно набрасывались на скалистый берег, сверкая алым в лучах заходящего солнца. Я провёл прелестное утро в обществе местных танцовщиц (надо привезти эту моду на «греческие» танцы в Париж!), днём маркиза как раз отсутствовала по делам, но уже её отсутствие за ужином меня насторожило. Никто не видел, куда она ушла. Полный ревнивого беспокойства, я озадачил слуг поисками в городе, а сам направился к берегу, то ли надеясь найти её, то ли чтобы побыть одному, мне уже сложно сказать… Главное, что я увидел её там. На скалах, почти у самой воды, среди яростных пенных брызг - на секунду я подумал, что она собирается покончить с собой, но она просто стояла, в промокшем и облепившем фигуру платье, с растрёпанными ветром волосами. Когда я подбежал к ней, то понял, что это истерика, без слёз или криков, но такая дрожь била её тело, когда я прижал её к себе, так сверкали её глаза! Право, в этот момент она была так прекрасна, что я был готов отдать жизнь, лишь бы стоять на этой скользкой скале перед бушующим океаном и иметь возможность держать в объятьях это существо, хрупкое, но обладающее такой силой… В гостиницу я принёс её на руках, практически без чувств, и был абсолютно уверен, что она сляжет - на следующий день за завтраком её не было. Однако, когда я пришёл осведомиться о её здоровье, она приняла меня вполне живая, стоя у окна и отослав служанку. Как объяснить вам, друг мой… Я наклонился поцеловать ей руку, и она словно упала в мои объятия - хотя, возможно, я сам прижал её к себе. Вчера, на берегу мы целовались, недолго и страстно, но это было влияние момента, стремление поделиться теплом, чёрт знает что ещё кроме любви толкает людей в объятья друг к другу. А днём, в благопристойной светлой гостиной… она дала мне губы, но с покорным осознанием, а не со страстью. Да, это то, что я хотел ещё неделю назад, но теперь! О нет, это не то, этого мало! Я вышел не попрощавшись, оставив её, и в минуту разочарования даже приказал Азолану паковать вещи - возможно, это-то и сыграло мне на руку этим же вечером. Я раздражённо стоял у берега, где шумно и зло бились о скалы волны, и вспоминал эту бурю, её срыв, свой срыв, когда она нашла меня. И если и есть в мире самый откровенный разговор - то это разговор, в котором не произнесено ни слова. Если и есть самый сладкий поцелуй - то это поцелуи с горечью слёз и солью океана. И нет лучше ложа для страсти, чем расстеленный на земле плащ под пологом ночного неба. И поэтому я пока здесь, наслаждаюсь страстью, над которой почти теряю власть. Я мог бы уехать прямо сейчас - и уверен, это лишь больше раздует пламя в груди непокорной Аттенаис. Мы оба знаем, что расстанемся в один миг, и именно потому этот миг не наступает. Так чувствуете ли вы морской воздух, пронизывающий это письмо, друг мой? Гавр, 8 апреля 17…