Гастелло

Еще сотни лет назад создал меня великий мастер, знающий свое дело, как никто до или после него. Когда выпиливались доски, из которых создатель выбрал лучшую для меня цельную основу, плавилось стекло, я прекрасно понимал, что я не такой, и после мастер называл меня чудом, вершиной своего творения. У него крупной дрожью тряслись руки, а лоб и нос покрывались крупными каплями испарины, когда он, надев свои тряпичные, в десятках местах уже протертые и изъеденные ползучими и летающими гадами, перчатки, вырезал тоненьким ножичком узоры на раме. Я тогда еще не открывал своего огромного ока – оно не было даже готово, но всем существом своим, раскиданным пока по разным местам в вонючей и душной мастерской, чувствовал и дрожь рук создателя моего, и его сбивчивое, вечно прерываемое приступами чахоточного кашля, дыхание. Мастер был болен уже очень давно, но никогда не переставал быть верным своему делу. Я знал, что донимает его не только боли в легких и капли крови, вылетающие вместе со слюной из его уст, а множественные бесы, населявшие сознание его. Я слышал голос каждого из них, как и мой создатель. Тот иногда настолько уставал от их присутствия, что не мог избавиться от мысли об уничтожении как себя, так и всего того, что его окружало. Изранив себя ножом, он со сверхсилой для такого жалкого существа бросал инструменты и чуть ли не разбивал в щепы и прах все, что попадало тогда в его руки, в том числе и мои части. Он вовремя одумывался, и если бы у меня была возможность шумно выдохнуть в знак того, что я чувствовал невероятное облегчение, то я бы каждый раз ее использовал. Кто бы мог знать тогда, что никакой силищи бы не хватило ни у него, ни у кого-либо еще в этом мире, чтобы на мне появилась хоть царапинка. Душа моя ранее не обитала нигде. Знаменовали ее появление на этой гадостной земле гром и молнии непрерывно сверкавшие в небе, когда лесорубы валили огромную сосну, которая была старше жизни, не то что любого из них. Эта сосна была основой меня, почти все части мои были сделаны из нее. Лесорубов, которые ни при каких обстоятельствах не могла прерывать работу раздражал тут же начавшийся ливень, шедший после этого момента еще несколько месяцев не прекращаясь ни на минуту. Одновременно небесная вода вдыхала жизнь в уже погибшую сосну а так же в то, чего пока что не существовало вообще. В это же время на другом конце света, когда грянул не уловимый никем из-за невероятного расстояния от места, где срубили дерева, до города, в котором стоял мой будущий обитель, гром, у мастера был обширный приступ невероятного гнева, вызванный непонятно чем. Сиделка, которую он нанял на деньги, с трудом отданные им наперекор старческой скупердяйской натуре, считавшей каждую монетку, безумно испугалась его желания порубить ее тесаком, что зачем-то лежал под подушкой мастера. Она отпрыгнула от кровати спавшего до того мастера и побежала было вон из комнаты, в которой совершенно не было света тогда, сносив своим массивным, хорошо откормленным и исхоленным телом все, что только попадалось на ее пути. Ей было все равно на вопли мастера, заглушавшие ее собственные кошачьи крики, а от разрушений мастер зверел еще больше. Тело его развивало какую-то космическую скорость, и куда бы не побежала сиделка, перед ее лицом возникала единственная заметная в кромешной темноте полусгнившая улыбка мастера, а над головой ее зависал тесак, который она в упор не видела, но чувствовала, как он может размозжить ее голову в любую секунду. Ее уже измучили невероятная одышка и начавшееся головокружение, из-за которого в любой момент она могла повалиться навзничь, когда рука, наконец, нащупала в темноте ручку двери. Все так же выкрикивая что-то совершенно нечленораздельное, она вылетела на улицу, освещенную полукругом только что взошедшей луны над темным и совершенно уснувшим городом, где от ее собственного крика в окнах начали зажигаться огни, а дети в своих теплых кроватях принимались плакать, думая, что по улицам несется чудовище. На следующее утро ее нашли посреди площади у фонтана почти без дыхания, но еще живую, с полностью поседевшими волосами, которые еще вчера по черноте были сравнимы только со мраком в комнате мастера, в которую никто и никогда из местных больше не входил. Сам он выбирался из нее только затем, чтобы забрать прибывшие материалы из города, прозванного уже дождливым, для его творения. С ним никто не решался заговаривать, не говоря уже о сиделке, которая спустя пару дней выжила из ума и выбросилась с третьего этажа лечебницы, в которую ее поместили, как только нашли, и разбилась насмерть. Мастер был рад, что его больше никто не донимал, кроме внутренних бесов, и принялся за работу надо мной, великим мной. На мое создание он потратил десять лет своей жизни, вечно какие-то детали его не устраивали. При этом, столько комплиментов я не слышал ни от кого, сколько хриплым голосом выдавливал из себя мастер, пока обрамлял стекло мое в сосновую раму – вещь, искуснее которой никогда не появится более. Рама сама по себе была произведением искусства, любая картина эпохи Высокого Возрождения бы поблекла, помести ее в эту раму, хоть та и была овальной. Око мое, тем временем, стояло в шкафу, накрытое темной материей. Все мироощущение мое основывалось на чувствах. Я по молекулам воспринимал запахи, мне часто было тепло или холодно, и я мог практически видеть погоду снаружи коморки мастера. Слышно было, как поют птицы за стенами, я слышал шаги людей, неспешно и статно без дела слоняющихся на улице или же спешащих по своим делам. Неведомым мне способом я прекрасно представлял, как выглядит тот или иной человек, хотя я уж точно не мог видеть никого из них за черной мягкой материей, деревом прогнившего насквозь шкафа и замшелыми как снаружи, так и внутри кирпичными стенами мастерской. Меня настолько возбуждало иногда понимание того, что я могу все это слышать, видеть, что я выше любого из присутствующих на земле живых организмов, что все мое существо дрожало, из-за чего рука мастера срывалась, а око в шкафу падало на бок. Как же мне было приятно ощущать, как волосы мастера дыбом встают из-за возможной его ошибки, я чувствовал животный страх его. Ошибки, правда, не было и быть не могло – я этим управлял и иногда даже мог направлять руку мастера так, как хочется мне и чувствовать его недоумение, с которым он подходил к шкафу, открывал его и возвращал око в его обычное положение и протирал его той же материей, которым оно было прикрыто. Бесы радостно шептали, что он создает адское нечто, и оно когда-нибудь разорвет весь мир в клочья. Мастер сам это понимал, но от этого работа приносила ему еще большее удовольствие. Мир он любил едва ли не больше старого стула с поломанной спинкой, на котором он сидел, когда корпел над моим прекрасным телом. С каждым днем экстаз мой дорастал до чего-то невероятного, когда я понимал, что я еще более приближаюсь к настоящей жизни. К вечеру казалось, что лучше я себя никогда не смогу почувствовать. Я слушал голоса людей и слепо смотрел на них, беззвучно подрагивая от понимания, что я выше, что после моего полного рождения я стану их владыкой. Тем не менее, за ночь, за эти моменты порой абсолютной тишины, я успевал приходить в себя, а утром все начиналось заново. Я всем нутром ощущал ничтожность этих двулапых тараканов, боявшихся всего на свете, тем более неизведанного. Не лучше их всех был и создатель, который за годы работы постарел лет на пятьдесят от непрерывных нервов. Часто он не спал ночами, работая надо мной, чего уж и говорить о том, что часто он мог вообще ничем не питаться неделями, боясь даже отойти от рамы из цельной части сосны. Из-за таких издевательств над самим собой он стал похож на ходячего мертвеца, едва находившего силы иногда выходить на улицу, где от него шарахались взрослые, а дети уже придумывали игры, в которых они будто бы убегают от самой смерти, и вечно болтались где-то под ногами полумертвого мастера, который не находил сил даже на то, чтобы кого-то из них отпихнуть или прикрикнуть на всех разом. Мне было интересно и странно наблюдать за маленькими человечками, еще не познавшими жизнь. Они чувствовали себя героями, не боявшимися даже смерти. Эти игры во взрослой жизни у людей трансформируются в нечто более высокое, хоть и движимое самыми противными и низкими инстинктами: они создали религию, убеждая друг друга, что после смерти можно попасть в лучшее место и считали, что смерть – их проводник. Только вот правда в том, что никакого места и нет. Однажды ночью наконец-то уснувший создатель почувствовал, что ему пришел конец. Не могу сказать, что я не приложил к этому рук. Мне ну очень хотелось воочию увидеть то, чем я запросто мог управлять. Невероятную сладость дарили мне мечты о том, как мне будут поклоняться, и больше я ждать не мог. Я разбудил его и заставил пойти к шкафу с оком. Мастер, еще более мертвый, чем всегда, взял стеклянный диск, все еще накрытый материей, и перенес к столу. Все еще не снимая материи, он продолжил работу. Я не хотел, чтобы он видел свое творение полностью до его завершения, так что все его действия происходили вслепую. Бесы не подавали голоса. Казалось, весь мир замер, когда соединялась рама и стекло. Как только произошло слияние, фактически, четырех стихий – дождевой воды, давшей мне жизнь, земли и воздуха, родивших ту прекрасную сосну, которая пошла мне на раму, и материал для стекла, огня, который этому самому стеклу придал нужную форму, я уже в полной мере почувствовал свое могущество. Мастер, на секунду ускользнувший от моего влияния, сделал непоправимое: он посмел сдернуть материю и кинуть ее на пол. Конечно, мне польстили горчайшие его слезы счастья за самую прекрасную вещь, которую он когда-либо видел, не говоря уже о ее создании, но такого обращения к себе я никак не посмел простить. Я заставил мастера ослепить себя его же инструментами. Чернющая кровь, брызнувшая из глаз создателя, разодранных острыми ножичками, заляпала чистейшую поверхность ока моего. Да как этот жук только позволил себе такое. Стол, на котором я лежал, дрогнул, и свеча упала на пол. Материя, кинутая туда мастером чуть ранее, внезапно вспыхнула. Огонь быстро распространился на всю мастерскую. Эта ночь была светлее дня, огонь был настолько ярок, что слепил глаза всем, кто его тушил, пусть и не надолго, и ликвидация пламени очень замедлялась, из-за чего от дома скоро не осталось камня на камне. Жители всего города так и не успели спасти его.