Гастелло

Недолго удавалось мне по-настоящему видеть мир. Из-за пожара стекло закоптилось и стало непроглядно черным, но, как и ранее, это мне не сильно мешало. Да и были вещи, которые волновали меня куда более сильно, нежели моя собственная чистота, точнее, ее отсутствие, которое, к счастью, скоро пропадет. Дело в том, что прямо сейчас сын мастера, удачно женившийся пару лет назад разгильдяй и олух, полный ноль в любой из наук или профессий, едет в давно забытый им город, где он многие годы назад, совсем не жалея о том, оставил своего дорогого батюшку. Тот отдал сыну некоторое количество своих сбережений якобы на учебу, но те были нещадно просажены за несколько месяцев в большом городе на женщин, игры и алкоголь, о чем отец даже не подозревал. С нетерпением я ждал прибытия поезда, как мог даже подгонял его, и тот на полных парах мчался навстречу мне. Вместе с ожиданием, к которому я уже так привык, возникло во мне безумно тяжкое чувство, которое, тем не менее, не очень-то меня донимало, и тягость эта в какой-то мере была даже приятна, и вот почему. Душа мастера теперь оказалась совершенно в моей власти. Вот он, его ад – теперь он на веки вечные заперт внутри меня. Я чувствовал его движения, хоть те и были скованны, и мне было так приятно ощущать свою власть. Захочу, он будет снова и снова втыкать ножи в свои пустые, покрытые уже запекшейся кровью глаза. Захочу, что бесы в его голове закричат с такой силой, что он захочет снова умереть, и будет умирать и умирать, надеясь, что все происходящее – просто дурной сон, и он вот-вот проснется, собственная смерть во сне разбудит его. Правда в том, что это никакой не сон, он не спасется и никто его не спасет. Пока я развлекался, люди из соседних домов вынули из-под завалов труп мастера, точнее те головешки, вонючие просто до одури, которые от него остались. Они поспешили убрать их в холщовый мешок и унести отсюда восвояси. Позднее их просто выкинут. Как хорошо, что это больше никому не нужно, тем более сыну мастера, который спустя сутки после того, как народ избавился от останков, стоял на платформе в раздумьях, как же ему добраться до родного городка, на дорогу до которого придется потратить не менее, чем полдня. Я прекрасно знал, что его волновала вовсе не внезапная и трагическая кончина отца, а некоторые его капиталы, которые находились где-то в подпольях дома. Кстати, я прекрасно знал, где конкретно надо выломать полы, чтобы увидеть под ними почти не тронутый пожаром сундучок, в котором находилась приличная сумма денег, и я собирался помочь в поиске сыну мастера. Плата за помощь была бы маленькой услугой: он бы элементарно забрал меня с собой. В этом разваленном городе делать мне было совершенно нечего. Совершенно же мизерная плата за то, что приготовил ему я. Как жаль, что это только на первый взгляд. Сын мастера прибыл к разрушенному дому. В городе о нем говорили не очень-то добро, полагая, что сын может оказаться таким же ополоумевшим нелюдимом, как и его отец. Отчасти, так оно и было, но у сына чердак поехал в другую сторону. Тот, не теряя времени, с пеной у рта принялся искать свое сокровище, когда спустя пару минут разборки завала увидел меня. Конечно, он понял, что это работа его отца, помогло ему одно слово, вырезанное в самом низу меня, на раме, ничуть не пострадавшей от огня: «Гастелло». Это была фамилия создателя и, конечно, сына. Гастелло младший так и замер тогда в полном восторге. Черными от копоти руками он протер стекло, и я вновь прозрел. Передо мной находилось лицо, искаженное в бесноватой гримасе с будто бы приклеенной улыбкой без нескольких зубов, потерянных в пьяных побоищах. Меня просто выворачивало от ощущения мерзости, когда тот начал дышать на меня, чтобы стекло запотело, и сын мастера мог бы постараться получше очистить получившееся окошко. Изо рта у него воняло стоялой водой. Тот же запах, многократно усиленный, чувствовал мастер, наверное, если бы у него глаза были на месте, они бы невероятно слезились. Я же, не теряя времени, безмолвно заключил запланированный мною ранее контракт с Гастелло младшим. Тот быстро докопался до сундучка и поспешил возвратиться к себе домой, где его ждала жена, прихватив, естественно, меня. Я заставил его снять рубаху, чтобы той он смог меня обернуть, и он повиновался, все принимая за свои собственные мысли. Ему чудилось, что меня из-за красоты могут украсть. Над этим его волнением я мог только посмеяться. Что ж, вот и пришло время навсегда исчезнуть из этого места. Я знаю, что в большом городе я получу куда больше эмоций. Столица. От одного названия пышет чем-то высоким, надменным, оно пахнет дорогим парфюмом и виски пятидесятилетней выдержки. В этом городе было столько всего, что в одночасье могло бы стать моим: все те бумажки и монетки, которые люди зовут деньгами, все величайшие богатства, которые, по сути, ничего не несут, но почему-то всем так нравятся. Эта была одна из вещей, которые мне просто было не дано понять. Но непонимание не мешало мне самому относиться к таким вещам, тем, за которые ведутся войны. Ощущение превосходства теперь не только над живыми, но и над неодушевленными созданиями переполняло меня, я лишь сладко наслаждался этим чувством. Всю дорогу мастер внутри меня выл своим хриплым, казалось, простуженным голосом. Он совершенно не хотел покидать своего дома, своей родины, за пределы которой он никогда в своей жизни и не выбирался. Проблем, как он говорил Гастелло младшему, ему и тут хватает. Сейчас же деться ему некуда. На самом деле если бы я захотел, он бы освободился от своих оков в стеклянной тюрьме. Только вот меня не могла не тешить власть над ним, потому и пусть мастера в великое и счастливое никуда был наглухо закрыт. Так же он не менее сильно оплакивал свои обгоревшие кости, лежащие сейчас неведомо где, и уж точно в планы мои не входили разъяснения ему, что валяются ли где-то его не преданные земле останки или их уже давно погрызли бродячие грязные псы, то никуда он не денется, душа его все так же будет пропадать во мне. Больше суток тряслись мы в набитом людьми поезде, но вовсе не они меня волновали, а то, что находилось в сумочках дам и карманах мужчин. С содержимым мне легко помог разобраться Гастелло младший. Наша командная работа была очень легкой для того, чтобы ее проворачивать. Мой попутчик подсаживался то к одному, то к другому пассажиру и завлекал его разговорами. Моя же задача, которую мне, конечно, никто не разъяснял – я делал это от души, состояла в том, чтобы удержать жертву в состоянии, сравнимым с легким опьянением, как можно дольше. Гастелло, не теряя времени, обирал несчастных, а те до самого конца поездки даже и не мыслили проверить свои сбережения. Спустя пару вагонов, сундучок мастера, как и карманы Гастелло, были полны монет и купюр разного номинала и происхождения; в поезде путешествовали не только жители этой страны, но ни меня, ни моего сообщника это не останавливало. Тот настолько разошелся, сняв несколько часов с рук пассажиров, что вскоре, совершенно этого не смущаясь и упиваясь неведомой ему доселе удачей, уже носил все эти часы на обоих тощих, покрытых черными волосками, руках. Не сказать, что мне было очень легко удержать всех людей в состоянии эйфории, но я справлялся. Мастер все понимал и бился во мне, как загнанный зверь. Мы сошли на станцию, как вдруг жертвы начали подавать голоса: один за другим я отпускал их из-под моего влияния, и внезапно они замечали, что деньги и некоторые вещи их испарились. Гастелло остановился, наблюдая за замершим на перроне поездом. Его глазами и я видел происходящее. К поезду уже бежали полицмейстеры. Позднее, те сломали голову над тем, почему из пострадавших никто не мог описать внешность подсевшего к ним молодого человека, в этом-то все показания были одинаковы, но кроме как «У него волосы такие… Рыжеватые», они ни из кого ничего выжать не смогли. С перекошенными лицами они выползли из переполненного поезда, сделав заключение, что в городе может вскоре начать орудовать целая банда цыган, занимавшихся грабежом. Через пару дней они распорядились развесить по всему городу ориентировки с обещаниями о вознаграждении всем помощникам следствия, но и это никак в последствии не помогло. Улыбался Гастелло, дрожал стеклом я, когда мы направлялись пешком к дому моего нового хозяина. Хотя кто кому еще хозяином являлся… Но об этом мне тогда думать не хотелось. Хоромы, в которые я был принесен, по роскоши были сравнимы только с дворцами королей и герцогов, и я просто упивался красотой и величием, пока меня проносили через все комнаты в самую дальнюю – комнату жены Гастелло младшего. Это не была спальня; вся комната была доверху забита преданным. Вся семья и я вместе с ними заключили, что тут мне самое место.

* * *

Спустя многие, многие годы Гастелло стал одним из богатейших людей всего мира. Он несколько раз переезжал из места в место, одно роскошнее другого, вместе со своей женой и подросшими детишками. Он сильно растолстел от вечных приемов – праздников обжорства, и поседел от медленно надвигающейся старости, которая никого не пропускает мимо себя. Я сейчас висел в мраморной комнате его нынешнего и последнего пристанища. Меня окружали мраморные стены, отделанные золотом, платиной и множеством драгоценных камней – Гастелло не поскупился на отдельную комнату для своего «талисмана». Стены украшало огромное количество сабель, мечей и кинжалов, всегда остро наточенных и до блеска начищенных. Я многие годы помогал сыну мастера промышлять грабежом, всячески защищая его и от полиции, и от народного суда. По моей воле все люди высоких чинов считали, что он занимает какую-то неведомую сильно засекреченную должность у государя; на деле же у него была огромная преступная сеть, распространявшая свои влияния как внутри страны, так и во многих других странах мира. Благодаря мне, никто так и не смог узнать, кто стоит за всем беспределом, что происходил по моей же воле. В дом Гастелло лились такие несметные богатства, что чтобы сосчитать стоимость всех, нужно было потратить несколько лет на оценку всего имущества. Я не мог не упиваться, наслаждаться как страданиями жертв, так и платой мне за мою скромную работу. Гастелло же чуть ли не молился на собственное отражение во мне. Иногда он приходил и вслух спрашивал советы. Я только чтобы подогреть его интерес ко мне иногда вздрагивал стеклом, и пару раз даже падал, не довод его чуть ли не до сердечного приступа. В дни без работы он просто приходил в мраморную комнату, часами протирал влажной салфеткой мою раму, которая не пылилась вообще никогда, ровно как и всегда кристально чистое стекло, и все гладил искусно вырезанные его отцом узоры на ней, впиваясь взглядом на вырезанную внизу его фамилию. Он совершенно не знал, что с востока на страну движется огромная буря, и имя ей война. Втайне от других государств восточные страны объединились в прочный союз, обменялись кучей полномочий и готовились к нападению на приграничные города их западных соседей. Они активно совершенствовали вооружение, создавали новое оружие и вели активные обучения новобранцев на территории всех стран союза. Главы западных государств просто отказывались верить в мощь их соседей: те всегда были более отсталыми в жизни от них, тех, кто диктовал моду и делал научные прорывы. Тем временем, в союзе появился единый диктатор, который приказал войскам начать нападение на вражеские границы. Он настолько красиво и завораживающе мог декларировать свои речи, понесшие впоследствии кучи разрушений, а пока только вдохновлявшие многотысячное войско на поход против их врагов. Гастелло так же, как и все те, кто предполагали нападение, смеялся над этими странами, не представляя даже, как хорошо обученная армия его родной страны отразит потужные атаки и в пух и прах разобьет эти несчастные союзные войска. Я лишь радовался и даже не собирался подавать сигналов, что ему и его семье пора бы перебраться в имения, находящиеся где-нибудь поглубже в стране. Судьба Гастелло, до которой мне не было никакого дела, уже была предрешена. Спустя несколько месяцев, когда союзная армия, уже получившая свое второе имя – Непобедимая, легко взяла несколько приграничных городов. Среди них и оказался тот, в котором находился Гастелло младший со своей семьей. Они и их слуги мирно спали в своих нагретых жаром тел кроватях с шелковыми простынями, какие были даже у садовника, и знать не знали, что знамя союза уже развевалось на крыше городской ратуши. Наутро захватчики взяли хорошо охраняемый дворец, окруженный когда-то живописными и полными дичи, а сейчас горящими лесами и лугами. Вся прислуга была убита на месте, а всю семью, не считая самого Гастелло, уже под конвоем вели непонятно куда. Сам же сын мастера в слезах прибежал в мраморную комнату, умоляя меня спасти его. Я в ту ночь интересовался захватом не более самого Гастелло, пересчитывая все мои богатства. Да, я мог быть совершено полноправным их владельцем, будь у меня человеческое тело. Посредником Гастелло был и будет являться, ничего, ни этот дом, ни все то злато и серебро, что он так копил, ни, конечно, я, никогда не принадлежали и не станут ни за что принадлежать ему. Все это было мое и только мое, потому что заработал это тоже я, пусть и управляя руками того, кто считал себя моим владельцем. По этой причине я и пальцем не пошевелил, когда тот, грязный и неимоверно уродливый в своей атласной пижаме, просил меня о его защите. Я продолжал безмолвно висеть, когда шаги и крики солдатов послышались в коридоре, ведущем в эту комнату. Потная и красная рожа Гастелло готова была взорваться еще до прихода захватчиков. Те уже успели повыносить некоторую часть сокровищ из хором четы Гастелло. Мой владелец в отчаянии упал на колени и надрывисто принялся читать какие-то неразборчивые молитвы мне, умоляя о спасении. Солдаты уже ломились в запертую дверь, когда он вдруг решил, что не позволит себе погибнуть от их рук и снял со стены небольшой кинжал с ручкой в виде орлиной головы с глазами-рубинами, и вонзил себе лезвие в левую нижнюю часть живота. Таких оглушающих и отчаянных криков, я не слышал никогда, даже сиделка мастера не орала так самозабвенно, как сейчас это делал Гастелло младший. Медленно, будто бы наслаждаясь лишающей рассудка болью, он, приложив огромные силы, повел кинжал слева направо, параллельно полу. Кишки его с тихим шлепком, который полностью заглушили визги. Солдаты продолжали биться с дверью. На пол полилась и кровь с некоторым запозданием. Видимо, сейчас он задел какой-то особо кровеносный орган. Я поражался его стойкости: уже весь его жутко смердящий кишечник находился на начищенном до блеска полу, а он все еще умудрялся держаться на ногах. Глаза его готовы были выскочить из глазниц, и он, наконец, перестал орать, когда солдаты наконец справились с несчастной дверью. Стоило ей с шумом удариться золоченой ручкой о стену, а солдатам, от изумления и ужаса закрывшим рты и глаза руками от жуткой картины, как Гастелло выронил окровавленный кинжал из рук, он громко звякнул о пол, рухнул на колени и почти тут же на живот, и так и остался лежать в комнате. Никому и подходить не хотелось к нему, что и говорить об уборке трупа, душа которого уже теснилась в стеклянной тюрьме. Через несколько часов и меня, и все антикварное оружие, включая и не очищенный от ставшей уже коричневой крови, кинжал, разложили по огромным ящикам и отправили на процветающий и предчувствующий власть восток.