Гастелло

Я прибыл ко двору завоевателя, Непобедимая армия которого уже взяла под свой контроль половину моей родины, но мне было совершенно все равно. Мне было чуждо ощущение, что я не на своем месте, я всегда находился там, где надо. Сколько бы раз меня не перевозили, какого бы стены не были цвета, какое покрытие было у пола – на все это мне было совершенно плевать, мне везде виселось одинаково. Я смеялся над женой Гастелло младшего во время жизни в нашем последнем пристанище, которая иногда в полутьме ночи в подушку шептала, что она смерть свою встретит здесь. Она была немного неправа. Вся интеллигенция, проживавшая в радиусе нескольких километров от города, которую только удалось выкурить солдатам Непобедимой армии, была публично расстреляна тем же вечером напротив дворца Гастелло. Красочное же было зрелище – небо цвета запекшейся крови на губах смертников, ни единой звезды, и вокруг пожары, пожары! Огонь пленил меня еще тогда, когда, корчась, передо мной на полу вертелся и завывал мастер. Жаль, что нескоро увижу я какое-либо пламя вновь, ведь находился я уже в руках нового хозяина, на этот раз – вождя. Тот был низким, но очень статным господином, каждое движение его было полно восточного изящества. Лицо его было всегда гладко выбрито; позднее ему очень полюбилось мастерски орудовать лезвием напротив меня. У него был пронзительный, но полный тоски взгляд, хотя в его черных, как угольки, глазах, никогда не пропадал какой-то свет. Будто он сожалел о своих деяниях из-за его же идей, но просто не мог поступить иначе с инакомыслящими. Но взгляд этот вскоре после моей с ним встречи сменился другим, полным беспощадной жестокости, а лицо почти навсегда сморщилось в гневной гримасе. Вождь буквально влюбился в меня с первого взгляда, как и оба его предшественника, сидевшие внутри меня: один с пустыми глазницами, а другой с внутренностями, свисавшими из вспоротого живота и неизменно волочившимися за ним. И без того имевший много дел, связанных с еще не оконченной войной, вождь никогда не забывал о мне, и я знал это. Он тоже без конца любил протирать меня бархатной тряпочкой, но на мне все еще никогда не оседало ни пылинки, а дерево осталось первозданным, таким, каким меня в первый и последний раз увидел мастер много десятилетий назад. Вождь никак не мог понять, что делать с плененным людом. С пережившими его нападения людьми он обращался наилучшим образом, если так вообще позволительно сказать о пленных. Да, все они сидели в одиночных камерах, что были чуть больше двух квадратных метров по площади и высотой около полутора метров, но любого из заключенных кормили отменнейшим образом. Дело в том, что в стране был переизбыток производства скоропортящихся продуктов, вот и приходилось куда-то их девать, потому что жители разраставшейся в огромных темпах уже Непобедимой Империи, а не союза государств, были безумно недовольны тем, что еда просто так пропадает. Вождь же нашел очень умное для того решение, и жители возрадовались настолько, что перепроизводство даже возросло еще больше. Да и вообще, люди Империи не ощущали войны внутри страны – все шло своим чередом. Они работали на заводах по двенадцать часов, за что получали плату деньгами и все той же едой. По правде говоря, деньги особо нельзя было потратить, торговля из-за войны была затруднительна. Магазины были пусты, а люди копили и копили непонятно на что. Хотя производство внутри страны шло на ура. Тем не менее, практически в каждой семье был по крайней мере один человек, который сейчас состоял в Непобедимой армии. Благодаря великолепной стратегии вождя, очень малое количество солдатов погибало, когда соперники терпели поражение за поражением, а жители их стран и пытавшиеся что-то предпринять войны голодали, погибали, почти не имея возможности отбить атаки, или попадали в знаменитую тюрьму. К сожалению, абсолютно все заключенные имели один срок вне зависимости от того, что они делали – подрывали ли поезда Империи с оружием, или же солдаты просто не захотели тратить порох, чтобы убить какого-нибудь крестьянина. Все находились в тюрьме пожизненно, и вскоре тысячи камер, пусть и таких маленьких, были переполнены. Да и перепроизводство как-то поубавилось, так что с пленными надо было что-то делать.

* * *

Через год вождь и армия уже завоевали несколько стран, руководители которых неизменно быстро сдавались и попадали в тюрьму, которая уже пухла от количества людей в ней. Нарушая порядки, некоторых людей селили по двое, при этом удостоверяясь, что говорят они на разных языках. Я, стараясь не терять времени, но и без излишней резкости, проникал в голову вождя. Сделать это было тяжелее, потому что убеждения его были практически непоколебимы. Как хорошо, что ума и могущества моего хватило и на него. Надо было всего-навсего надавить на единственный страх вождя – потеря власти. Такой же, как и у любого человека, прикоснувшегося к могуществу. Люди всегда считались вершиной всего, венцом творения некоей силы. Но что же, когда появляется человек совершеннее любого другого? Те, обычные, становятся для него такими же животными, как блохи, куры или овцы. А, значит, и обращаться с ними он может и должен подобающим образом. Именно это я ночами вливал в голову вождя, а тот раз за разом просыпался в ледяном поту, шел умываться, а после подходил ко мне и долго-долго всматривался куда-то вглубь меня, будто видел там бьющихся в агонии его предшественников. Сделать с этим он, конечно, не мог ничего. И в конце концов он поддался, сломился, как тростинка, и упал в меня, ту реку, которая теперь совершенно полностью управляло его судьбой и им самим. Как в мягкую перину упал он в мои невидимые объятья, отдал мне свою жизнь и душу. На следующий же день я взялся за дело. Очень уж меня донимала эта тюрьма, пленники которой все никак не хотели умирать. Голосом вождя я приказал неизменно верной ему страже привести в кабинет всех находящихся под арестом глав других государств. Ах, какие все они были замученные. Некогда изнеженные своей королевской жизнью, сейчас они были полумертвые от вечно неудобных поз. У многих уже пошатнулся рассудок. Я еженощно слушал их плач и стоны, страдания их меня уже доконали. Я был просто взбешен тем, что они никак не могли сдохнуть или при взятии их дворцов, или тут, и, зарядив хранившийся до того момента в ящике стола пистолет руками вождя, я выпустил каждому из четырнадцати государей, ровно столько же стран было взято, по пуле четко промеж глаз. Злость моя и тут не закончилась, потому что души их продолжали вопить, покидая уже бездыханные тела. Конечно, стрелять в воздух я не мог, потому я снова и снова заряжал оружие и стрелял по уже мертвым телам с таким упоением, с таким удовольствием и с такой жестокостью, пока в каждом трупе уже не было порядка десяти пуль. Комната была залита кровью, перемешанной то с чьим-то мозгом, то с развороченными внутренностями – уж невозможно было разобрать, где чье. Я приказал похоронить ошарашенных увиденным стражникам всех в одной могиле за городом у леса и отправился в собственное стеклянное тело. Вождь, неимоверно уставший и морально убитый из-за собственных деяний, тут же отправился спать и проспал он почти сутки. Я же не дремал и уже готов был продолжать зачистку. День за днем злость моя росла, с ней росло и число жертв. Я уже убивал всех без разбора – богатых, бедных, воинов, доблестных и трусливых, крестьян и рабочих. Главное, что все они гневили меня настолько, что стекло дрожало с каждым их шорохом все сильнее и сильнее. Люди, жители государства, безумно боялись, что молот моей ярости снизойдет и до них, потому вели себя не лучше тараканов, что бегают в подполье. Не сказать, что они были совсем уж неправы. Через год тюрьма опустела, и я взялся за пока еще свободных людей. Любой, кто подозревался в измене и был пойман на этом, отправлялся прямиком к вождю. А пойманы были все. Тем временем, вождь потерял всяческие силы и способность функционировать без моего вмешательства, из-за чего я понял, что пора менять его тело на какое-нибудь еще, потому как бы случайно и я, и вождь не заметили, что его ближайшее окружение приготовило заговор. Они сами боялись своего руководителя – как бы его окровавленные руки и до них не дошли, и решили, что лучше побыстрее бы его умертвить. Тело вождя мне уже надоело, от него веяло пылью и опытом, что был не по годам сравнительно молодому, но выглядевшему не меньше, чем на 70 лет, человеку. Меня бесила эта оболочка, она была дряхлой и скрипучей. Потому я заставил одного из приближенных вождя вылить целую бутыль крысиного яда в бокал утреннего вина для вождя. Тот выпил его и даже не поморщился от жуткого привкуса, непонятно откуда взявшегося – вино ему наливали каждый день из одной и той же бочки. В глазах его сначала позеленело, потом покраснело, а после и почернело уже навсегда. Жуткая боль и судороги по всему телу теперь всегда будут сопровождать остатки души обезумевшего вождя, что переселилась внутрь меня к двоим предыдущим. В стране произошла революция, жилище вождя было разграблено входе разгоревшейся после гражданской войны, длившейся несколько месяцев. Я же в это время валялся на непонятном складе вместе с различными ненужными вещами. Когда все улеглось, я за бесценок был продан на подпольном аукционе странной даме, которая всегда ходила только в красном.