Together burning bright

— О черт, прости, — сразу же извиняется Адам, отодвигаясь чуть ли не на полметра, как только я опускаю голову и смущенно отворачиваюсь. Скамейка далеко не длинная, и он оказывается почти на самом ее краю. Все происходит настолько быстро и спонтанно, что я даже толком не успеваю понять, как оно вышло. Однако факт остается фактом: Адам меня поцеловал, и теперь я до невозможности смущен. В своих мыслях я никогда не был против, и я предполагал, что рано или поздно это случится, но тем не менее я искренне удивлен. Ведь кому может быть приятно целовать меня? И хотя это едва похоже на настоящий поцелуй и скорее напоминает лишь неловкое, будто бы случайное касание, нескольких, казалось бы, ничтожных секунд оказывается более чем достаточно. — Все… все в порядке, — запнувшись, как-то совсем неуверенно выдавливаю я, и Адам отчего-то вздыхает. Мои щеки, наверное, до сих пор горят, и я не смею бросить и короткого взгляда на друга. Наконец Адам поднимается, застегивает куртку и протягивает мне руку с чуть покрасневшими от холода пальцами. Свои перчатки, теплые и мягкие, он всегда отдает мне и никогда не принимает возражений. — Пойдем: холодно становится, — говорит он, и я так же встаю со скамейки и даю руку своему другу. Другу, который бы непременно меня поцеловал, если бы я позволил, и который это только что сделал. Другу, которому я, возможно, даже и ответил бы, если бы не был настолько поражен. Другу, с которым мы смотримся как уже долго встречающаяся пара, но с которым мы ни разу не обсуждали наши отношения. В меня никогда никто не был влюблен, и я не знаю, как реагировать на то, что месяц назад сказала мне наконец вернувшаяся из клиники Эйприл. Я не знаю, как реагировать на то, что Адам действительно влюблен в меня, и я не знаю, что с этим делать. Только в тот момент я окончательно осознаю и начинаю верить, что все его слова — чистая правда. Одна идея, что я могу кому-то нравиться, для меня абсурдна. Во мне нет ничего особенного, и меня не за что любить — я этого не заслуживаю. И я тем более не заслуживаю любви Адама, который столько сил, времени и нервов потратил на меня. На то, чтобы я пришел к какому-никакому внутреннему равновесию. На то, чтобы я вернулся к более-менее нормальной жизни — без врачей, без обмороков и без каждодневного самобичевания. Как мне кажется, после всего меня должны мысленно проклинать и немного ненавидеть, а не любить. Только вот Адам, видимо, совершенно иного мнения. — О чем опять задумался? — спрашивает меня друг, с которым мы абсолютно спокойно, будто так и нужно, идем, держась за руки, через парк. Под ногами шуршат разноцветные листья, и, наверное, это одна из немногих вещей, что я люблю в обычно дождливой, промозглой, нагоняющей депрессию осени. Сегодня на улице довольно прохладно, и временами неприятно задувает ветер, то и дело забираясь под куртку, но на подобные мелочи я не обращаю никакого внимания. О чем я думаю? О том, что мне приятны наши прогулки, например. Но, вопреки этому, я спокойно отвечаю совсем другое: — О том, как холодно, и о том, что я хочу отдать тебе твои перчатки. — Нет. Категорически нет, — отвечает Адам, лишь сильнее сжимая мою ладонь, и почему-то я почти уверен, что он улыбается. Так же глупо, как и я. — Придешь в субботу на матч? — неожиданно спрашивает Адам, отрывая меня от бессмысленного разглядывания плавающих на поверхности кофе маршмеллоу, и добавляет: — Мне было бы приятно. Мы сидим в полупустом кафе за столиком у окна, и в этом есть что-то необычайно уютное и привычное. Это место вызывает у меня множество воспоминаний, и я точно знаю, что одно из них получило бы статус дня нашего первого свидания. Почти настоящего. Разве что без цветов и прочей ерунды. — Ты же знаешь, что я никогда особо не интересовался. Я даже не уверен, что правила все верно понимаю, — уклончиво отвечаю я, стараясь отказаться, несмотря на то, что, в сущности, у меня нет никаких важных дел в выходные. — Эйприл тебе расскажет правила. — Только этого мне еще не хватало, — я не хочу вновь начать смущаться, и я пытаюсь отшутиться, но спокойно-серьезное лицо Адама не располагает к этому, и я уступаю: — Хорошо, я приду. Услышав это, Адам улыбается, широко и искренне, но затем, буквально через мгновение, становится опять каким-то напряженным и задумчивым. Я смею предположить, о чем он размышляет, однако, даже если я прав, мне не хочется говорить о том, что его гложет, сейчас. Я не готов. Я не готов к разговору о нас. Только сегодня наши желания с Адамом в корне расходятся. — Что происходит между нами? — спрашивает он, и его лицо становится таким печальным, словно теперь, после того, как я почти поборол болезнь и почти избавился от навязчивых мыслей, единственное, что его волнует, это то, чувствую ли я к нему что-нибудь. Что происходит между нами? Нечто, уже далекое от дружбы, но и ничуть не близкое к отношениям. Передружба-недоотношения — то, что находится где-то между. И мне кажется, что если я перейду ту или иную границу, ничего хорошего не произойдет. Ведь кому может быть приятно любить меня? — Я не знаю, Адам, — честно отвечаю я, не глядя ему в глаза, и ощущаю лишь неловкость. Чтобы куда-нибудь деть дрожащие от волнения руки, я начинаю крутить чашку, но это мало помогает. Адам снова тяжело вздыхает, второй раз за вечер, и запускает пальцы в волосы, чуть отросшие к началу года за лето. Мне не нравится ситуация, мне она совершенно не нравится, и я ничего не могу с этим поделать. Несмотря на то, что я испытываю к Адаму глубочайшую симпатию, я не могу признаться даже в ней. — Извини, я… — я не выдерживаю столь гнетущей тишины, повисшей между нами, отодвигаю чашку и резко вскакиваю с места. Слова то ли повисают в воздухе, то ли застревают в горле, но я не заканчиваю предложения. Я просто еще раз за что-то извиняюсь, разворачиваюсь и направляюсь к выходу. Лишь на улице я понимаю, что Адам, не меняя позы, остается сидеть внутри и за мной не идет. Это сложно назвать ссорой, но, вероятно, мы действительно ссоримся. Впервые за все время. Мы играем в молчанку всю неделю и только в субботу на матче встречаемся. Мы пересекаемся взглядами, но мы по-прежнему не говорим друг другу и слова. И я отчетливо ощущаю, будто что-то важное так и осталось невысказанным. — Ничего не хочешь объяснить? — спрашивает Эйприл, поворачиваясь ко мне, когда мы наконец садимся. Я не вижу ее глаз, скрытых за огромными очками с темными стеклами, но я почти физически ощущаю, насколько пристальный, почти прожигающий ее взгляд. До начала игры остаются считанные минуты, и на стадионе из-за многочисленных болельщиков так шумно, что у меня уже немного побаливает голова. И пусть от количества людей и стольких внешних раздражителей я испытываю некоторый дискомфорт, я не жалею о том, что решил пойти. — Не понимаю, о чем ты, — отвечаю я, когда на самом деле в этой ситуации все кристально ясно. То, что между нами что-то происходит, видят все. — Мэтт, я не слепая, — Эйприл снимает очки, в которых она так похожа на стрекозу, и, вздыхая, закатывает глаза. — Что за кошка между тобой и Адамом пробежала? — Неважно. Я не хочу об этом. — Как страус, я вновь предпочитаю спрятать голову в песок, чтобы в очередной раз скрыться от того, что мне не хочется обсуждать. — Ты не сможешь постоянно избегать этого разговора, — словно прочитав мои мысли, бросает Эйприл, вновь надевая очки, и, ловко меняя тему, добавляет: — Игра начинается. Когда она произносит это, я решаю сосредоточиться на том, что происходит на поле. Я вижу игроков, которые выстраиваются в линию, но из-за шлемов, надетых на головы, сидя достаточно далеко, я не могу понять, кто из них Адам. — Если что, Адам под восьмым номером. Он квотербек — лидер команды нападения, — говорит Эйприл, наклоняясь к моему уху — иначе бы я уже и не расслышал. — Ведь ты не против, если я буду немного комментировать? Я, не поворачиваясь к девушке, киваю. И мне действительно становится интересно и более-менее понятно, когда Эйприл начинает все пояснять. Якобы страшные термины оказываются вовсе не страшными. Снэп — мяч в игре. Даун — отрезок игрового времени, начинающийся снэпом. Квотербек — тот, кто получает практически все снэпы. Кик-офф — начальный удар после тачдауна. Всю первую и вторую четверти Эйприл говорит, говорит и говорит, и я лишь молча удивляюсь, как ей это только не надоедает. В течение третьей — лишь изредка что-то сообщает. Последние пятнадцать минут мы оба заинтересованно смотрим игру, и я почти не нуждаюсь в объяснении того, что творится на поле. Полтора часа пролетают незаметно. В овертайме необходимости нет, отрыв очевиден: семь очков сверху. Команда Адама побеждает, и я, пусть и не являюсь огромным фанатом, ощущаю такую гордость, словно это и моя победа. На радостях Эйприл бросается обниматься, и я ловлю себя на том, что она больше не такая костлявая, как раньше. Впрочем, как и я. Болельщики медленно расползаются, и некогда шумные трибуны пустеют, но мы с Эйприл остаемся сидеть на своих местах — нам некуда торопиться. И я, и она будем ждать Адама, сколько бы времени ему ни потребовалось. С Эйприл мы говорим на удивление мало. Она беседует со мной беззлобно, спокойно, вежливо, но крайне неохотно, словно и не хочет. Я не хочу ее чем-либо расстроить и выбираю самые нейтральные темы, никак не затрагивающие вес, похудение и процесс восстановления. Впрочем, мне и не нужно об этом спрашивать: я сам через все это проходил. Через полчаса мы наконец-то покидаем стадион, но вовсе не потому, что нам пишет Адам, а потому, что нам пишет одна подруга Эйприл. Она сообщает, что произошла потасовка и ее участниками оказались Адам и игрок из его же команды. И хотя, оказавшись у выхода, мы узнаем, что их сразу же, как это только случилось, расцепили, Адам стоит у стены и зажимает рукой, вероятно, разбитый нос. С одной стороны, я хочу побыстрее подойти к нему и спросить, как так вышло, с другой — я боюсь, что он не захочет и говорить со мной. Однако и Эйприл не спешит. Она, тихо ругаясь, долго копается в своей сумке и что-то усердно ищет. Наконец она достает упаковку бумажных платочков и буквально заставляет меня взять их. — Иди к нему, — спокойно говорит она и, легко улыбнувшись, прежде чем развернуться на каблуках, напоследок бросает: — Только потом расскажи мне все. Лишь когда Эйприл скрывается за поворотом, я понимаю, что мне придется говорить с Адамом и что меня это пугает, словно между нами действительно произошло что-то совершенно ужасное. Однако я пересиливаю себя, делаю глубокий вдох, считаю до десяти и иду к нему. Адам, кажется, замечает меня только тогда, когда я оказываюсь прямо перед ним. Исподлобья глядя на него, я протягиваю бумажный платок, но мой друг остается неподвижным. Он смотрит на меня настороженным, словно неверящим взглядом, и мне неуютно от этого. И тогда я решаюсь в кои-то веки проявить инициативу. Я сам протягиваю руку и беру ладонь ничуть не сопротивляющегося Адама. Нос действительно разбит, и я, как бы это ни выглядело со стороны, прикладываю к нему платок, вытирая кровь. Адам, кажется, удивлен, но он опять же не высказывает никакого протеста. Но, когда я тянусь за вторым платочком, он меня останавливает, и я вздрагиваю, чуть не уронив всю упаковку. Он меня останавливает, но не говорит ничего из того, что я ожидаю. Он, благодарно улыбаясь, говорит «Спасибо». — На нас смотрят, — зачем-то произношу я, сидя рядом с Адамом в автобусе и все так же аккуратно прижимая к его носу платок. Кровь, вероятно, уже не идет, и я, чтобы наконец нормально поговорить с другом, убираю его. — Тебя это волнует? — спрашивает Адам — к счастью, без какой-либо агрессии или раздражения в голосе. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь к окну. И хотя мне по-прежнему кажется, что Адам не настроен вести диалог, я не могу больше молчать: — Так что произошло там? Из-за чего была драка? Возможно, мне не следует этого спрашивать, возможно, я и не выведаю всей правды, но от неопределенности только хуже. И с этой мыслью ко мне приходит и осознание того, что, быть может, то же самое постоянно ощущает Адам. Ему неизвестно, чувствую ли я к нему что-нибудь, и он, как и я сейчас, мучается. И поэтому, когда он фактически ничего не отвечает, я наконец понимаю, насколько это гадко, когда ты чего-то не знаешь. — Это не имеет значения, — говорит он. — Теперь — не имеет. Мне становится странно обидно и неприятно, когда я слышу это, и мне становится еще хуже от осознания того, что я поступаю точно так же, когда ничего не говорю. Слова вновь так и остаются невысказанными, и я, не в силах выдавить и звука, поворачиваюсь к Адаму и обнимаю, утыкаясь в грудь, надеясь, что он все поймет. Мой друг никак на это не реагирует, он неподвижен, как мраморная статуя, и, когда я уже задаюсь вопросом, а все ли я правильно делаю, он обнимает меня в ответ. И через секунду я отчетливо слышу, что его сердце бьется так же быстро и гулко, как взволнованное мое. И я больше не боюсь, что Адам меня оттолкнет. Мы сидим в объятиях друг друга как минимум несколько остановок. Я не знаю, о чем думает Адам, да и думает ли он вообще, но я точно знаю, что заботит меня и что я уже не могу держать это в себе. И хотя я определенно имею проблемы с грамотным формулированием своих мыслей, сейчас я не имею права молчать. Когда мне наконец удается окончательно успокоиться, я произношу то, что должен был произнести еще в кафе: — Я хочу поговорить. Поговорить о нас. Однако я не получаю ответа, и в который раз за день мне кажется, что такому, как я, не стоит без необходимости и открывать рта. Я снова ощущаю себя полнейшим идиотом, так не вовремя ляпающим что-то, и единственное, что мне сейчас хочется, так это провалиться сквозь землю. Но, когда я собираюсь отстраниться, Адам не дает мне этого сделать. Он лишь обнимает меня сильнее и спокойно сообщает, что мы едем к нему. Больше мы не разговариваем: все проходит в молчании. Мы молча доезжаем до дома Адама, который находится чуть дальше моего, молча раздеваемся, молча проходим на кухню и так же молча сидим друг напротив друга, пока кипятится вода. Пять минут ожидания, кажется, превращаются в вечность, и я вздыхаю с облегчением, когда из носика чайника начинает идти горячий пар и Адам встает, чтобы заварить чай. Он делает все медленно, не торопясь, и это действует отнюдь не успокаивающе. И поэтому, когда передо мной оказывается большая темно-синяя чашка, а Адам усаживается напротив, моя неуверенность достигает своего апогея. Я забываю все то, что собирался говорить, и непроизвольно у меня вырывается одно обреченное «Черт». — Я… я не знаю, с чего начать, — честно признаюсь я, глядя на Адама и снова упрекая себя в своем страхе. Секунду он внимательно смотрит на меня, а затем, выдыхая, говорит: — Тогда начну я, — а после выпаливает почти на одном дыхании то, что впоследствии крайне смущает и удивляет меня: — Как бы ты ни относился к себе, я хочу, чтобы ты знал: тебя люблю я. Я не представляю, что у тебя творится в голове, но, если я тебе неприятен, так и скажи, если же я ошибаюсь — дай мне знать. От неопределенности только хуже. На мгновение я теряю дар речи: я поражен словами Адама. Все, что происходит сейчас, кажется слишком нереальным, слишком идеальным и слишком хорошим для меня. Такое просто-напросто не может происходить со мной. Я этого не заслуживаю. — В меня никогда никто не был влюблен, — говорю я себе под нос — и, как оказывается, слишком громко: Адам меняется в лице и становится каким-то напряженно-состредоточенным. И, поскольку сейчас мне есть что сказать, я, чтобы уж точно не потерять запал, отворачиваюсь и продолжаю: — Я не знаю, каково это — чувствовать бабочек в животе, я не знаю, каково это — целовать любимого человека. Все это мне неизвестно. Но… это не значит, что я не хочу этого узнать. Как только я заканчиваю фразу, в комнате повисает пугающая тишина. Адам молчит, и я закусываю от напряжения губу. Адам не прекращает молчать, и я, определенно переусердствовав, уже ощущаю металлический вкус во рту. Адам отодвигает чашку и встает с места, и я невольно вздрагиваю. И лишь когда Адам подходит ко мне сзади, обнимает и, наклоняясь, целует в макушку, я понимаю, что все в порядке. А после, уже в коридоре, прощаясь со мной, он впервые целует меня по-настоящему, и в какой-то момент мне даже кажется, что я что-то чувствую. Что-то непривычное, но до невозможности приятное. Что-то, что, вероятно, люди называют порхающими бабочками.