Степени

Нейтан не чувствовал ни влаги, ни холода, пролетая сквозь плотный и толстый слой облаков. Первое, что он смог ощутить после того, как оторвался от земли – это раскинутый перед ним бесконечный космос. Абсолютный. Глубочайший. Заполненный мириадами миров. Распахнутый от горизонта до горизонта. Готовый растворить в себе и впитать без остатка. Если бы… Как бы это было хорошо… Позади оставалась невысказанная правда и бурно оплётшие её недомолвки и ложь; страх потерять любимое прошлое, и страх обрести тайно и остро желаемое будущее; перезревшие цели; переросшие оболочки, ставшие настолько толстыми, что Нейтан чувствовал, что для него самого там, внутри, уже не остаётся места. Дорога, уводящая от ада, которой он так тщательно придерживался, но которая почему-то не привела его ни к чему, похожему на рай. Позади оставалась жизнь, которую он строил почти четыре десятка лет, но которая – уже не в первый раз, и теперь тоже – казалась совершенно чужой. Там оставалось ещё не привыкшее к нему правительство и уже отвыкшая от него семья, его новый стол в Вашингтоне и старый – в родительском доме. Позади оставалось всё. И ложное: идеальное, но отторгаемое. И честное, которое никак нельзя было принимать. Там оставался Питер: его восстановленные способности, его желание понять и нежелание принимать предательство, его упрямо сдерживаемые слёзы и сбитая на ребре ладони кожа, снова отросшая почти до бровей чёлка и дрогнувшие на последних словах губы. Позади оставалось всё – и ничего, кроме беспросветной водяной взвеси, добросовестно сокрывающей всю, в пределах видимости, землю. От горизонта до горизонта. Соприкасающуюся по периметру со вселенским звёздным шатром. Даже здесь Нейтан ощущал себя внутри чего-то – огромного, но замкнутого. Земля с одной стороны, остальная вселенная – с другой, а между ними – он, продолжающий лететь вверх, и сам не знающий, зачем он это делает. Просто там, выше, воздух был холоднее и чище, и легче проникал в лёгкие, покалывая их, но помогая очищать самые глухие закоулки, освобождаться от накипи и шелухи. И Нейтан летел, и остатки оболочек соскальзывали с него, по одной на каждый преодолённый вверх метр, и запреты и зароки срывались за ними вслед. Их было так много, что он не смог бы сказать, есть ли в нём что-то, кроме них. Оставалось ли хоть что-то от него самого, или они вытеснили всё и, долетев так до края самого чистого, самого холодного воздуха и сбросив последний балласт, он обнаружит, что Нейтана Петрелли больше нет. Что от него осталась одна видимость, которая просуществует лишь до первого сильного порыва ветра и развеется в разреженном воздухе, рассыплется среди звёзд, растворится среди туч. И всё… Но он не хотел умирать. Нет, совсем не хотел, даже если так могло бы показаться кому-то, кто мог бы сейчас наблюдать за ним. Хотя, конечно, ему следовало бы не дурить, и с самого начала отправиться в Вашингтон, или хотя бы в родовое гнездо – туда, где легко можно было бы продолжать придерживаться устроенной им самим линии существования. Где подавляющее большинство окружения либо не заметило бы его внутренней трансформации, либо даже одобрило бы её, как это сделали бы – он был уверен в этом – мама и Трейси. Им двоим от этого точно было бы счастье. Да, наверное, многим бы это принесло и материальные и эмоциональные блага. Он ведь умел быть удобным, положительным и полезным, и в состоянии абсолютного самоконтроля наверняка сумел бы украсить жизни всех, находившихся в зоне его влияния, людей – так он думал раньше. Он бы не смог – был он уверен сейчас. О нет, всё бы так и было – и блага, и польза, и одобрение, и комфорт. Но не слишком долго. Он не знал сколько, но точно не всю жизнь, если считать, что около половины он уже прожил. И даже не десять лет. Питер уверял, что будущего президента хватило на четыре года, да и то к своему истечению эти года уже мало походили на то, что он себе заранее напридумывал. И вот он летел – и понимал, что он ещё даже не взошёл полностью на эту стезю, а там уже всё не то. Что если он вернётся, облачаясь и закупориваясь вновь со всех сторон – то это будет притворство даже не наполовину, а на все сто. И что сохранённая жизнь Питера, конечно же, это всё окупит. Но дать примерному сенатору энергию для длительного поддержания этого маскарада она не сможет. И счёт приемлемому притворству – полезному и с человеческим лицом – пойдёт не на десятилетия и даже не на годы. Нейтан не знал пределы собственного терпения и выдержки, но последние месяцы убедили его, что стоик из него – так себе. Он не выдюжит и года. Он либо превратится в монстра, либо сойдёт с ума. Либо сорвётся и… …Питер бы на его месте захотел бы, наверное, стать одной из звёзд из манящей вверх дали. Питер – мечтатель, Питер – глупец, Питер – фантазёр. Каково ему таскать в себе всю вселенную? Принимать всё и вся – и дары и испытания, и «правильного» старшего брата и «неправильную» любовь к нему. Легче или тяжелее, чем осознавать, что это вселенная таскает тебя? Таскает, жалеет, укачивает между небом и землёй, между звёздами и облаками, не зная, то ли выплюнуть тебя, такого правильного, но неудобного, вновь на землю – оставляя влачить надуманное существование, то ли зашвырнуть на небо, запрятывая между звёзд – даря надежду когда-нибудь поймать на себе затуманившийся взгляд своего наивного младшего брата и, исступлённо засияв мигающей переменной, вызвать у того незапланированную улыбку. Какой романтический бред… Наверное, от нехватки кислорода, у Нейтана помутилось перед глазами, заволакивая волшебное мерцание; настолько, что на короткий момент он, кажется, даже лишился чувств. Или он просто слишком увлёкся бессмысленными рассуждениями, и перестал воспринимать то, что происходило с ним и вокруг него. Слишком. Это всё – было слишком. Слишком – умереть от закончившегося кислорода. Быть звездой для брата, даже на одну секунду – это слишком. Это Питер – «little star», а он – никто. Нейтан не видел для себя места на земле. Но и для неба он не подходил. Ни жить. Ни умереть. Ни упасть, ни взлететь. Нигде. Никогда. Никак! Он рухнул вниз, ослепший от недостижимых звёзд, едва удерживая в этом свободном падении своё прыгающее сердце. Он дождался окутавшей его влаги и только тогда остановился, посреди облаков, тёмных и непроглядных, ещё не грозовых, но зреющих для дождя и, наверное, для молний. Мокрых – мгновенно пропитавших его одежду до самой нитки – и, на удивление, тёплых, особенно после предкосмической холодной пустоты. Господи… Внутри него будто сжался кулак, заставляя обхватить себя за живот и скрючиться в позе эмбриона, кружась в этом беспощадном в своей ласковости тумане, потеряв всякое представление о том, где верх и где низ. Он всё сделал, всё, как должен был, но, Господи… что же дальше? Что!? Грудной клетки не хватало ни для сердца, ни для лёгких. Вселенная, таскающая его, всё ощутимее ужималась, не умещая в себе его торчащие во все стороны противоречия. Дышать становилось труднее, но Нейтан этого не замечал. Влажная колыбель обволакивала его со всех сторон, даже в таком, скукоженном состоянии, своим текучим теплом наполняя его, как губку, пробираясь до самых дальних пор, самых узких капилляров. Когда он осознал, что всё, что он делал в жизни – он делал ради Питера? Кажется, это случилось ещё до Кирби-Плаза… Да. В тот день, когда мать позвонила ему и сообщила, что Питер умер. Это случилось именно тогда. Было солнечно, и когда он ворвался в дом, тот весь был залит светом. Мать в чёрном стояла на фоне окна. Мёртвый Питер пах совершенно по-живому. Нейтан помнил эти несоответствия: солнце, когда мир должен был плакать хотя бы дождём; родной запах Питера и остекленевший взгляд его открытых глаз; и то, как все стали вести себя, когда тот ожил: будто ничего особенного и не произошло, мать – по своему цинично-этикетному обыкновению, Пит – по своей всепринимающей привычке… и только он, Нейтан, ещё долго не мог прийти в себя, потрясённый открывшейся ему нехитрой истиной: он есть – пока есть Питер. Его младший брат, абсолютно непригодный для нормальной, с точки зрения любого порядочного Петрелли, жизни. Впрочем, как оказалось, не Петрелли. Однако, как выяснилось, не брат. Ещё бы понимать, что это значит… Всё было так просто, когда за любым своим действием или словом они видели общую ДНК. Их любовь – это биология, говорил иногда Питер, объясняя свои нескрываемые эмоции. У них одна кровь, говорил сам себе Нейтан, обнимая такого непохожего на себя брата и млея от этого обычно больше, чем показывал. То, что подобной близости не было ни в одной из их знакомых семей, их не смущало. Питер с самого рождения был не такой, как все, и самого себя Нейтан тоже полагал особенным. Дополагался… Какое откровение для свято чтящего клановость отпрыска респектабельного семейства: общая кровь – ничто. Или почти ничто. Их близость была обусловлена чем-то другим, и Нейтану одновременно было совершенно понятно – чем, и при этом абсолютно не хотелось облекать это «что-то» в слова и раскладывать его на составляющие. Что-то уникальное. И что-то закономерное. И нерушимое. Нерушимое. Нерушимое… Захотелось плакать, но он не мог. Горло, грудь, рот были словно забиты солью, так всё горело и распирало, но он не мог выпустить эту невыносимость наружу. Его лицо не было искажено болью, глаза не щипало. Щёки были мокры, но не от слёз, а от прижимающихся к ним облаков. Влага конденсировалась и собиралась в капли, и капли катились и катились, по лбу и вискам, по щекам и носу. Огибали губы, притормаживая на уголках; стекали по подбородку, щекотали шею и пробирались под рубашку, хотя там, под ней, и так уже давно всё было мокро. Он пропитался весь. Небо пробралось и под одежду, и под кожу, и под мышцы. Питер был бы счастлив от такого. Он любит небо. Любит солнце и дождь. И ветер. И летать. И всё не зря, если он снова может летать. И жить. И исцеляться. И спасать мир. И любить небо. Питер честный. Он не умеет врать, но под любой ложью умеет разглядеть правду. Он чистый. Любое чувство, исходящее от него, истинно и непорочно. Когда Питер судорожно льнул к нему тогда, на крыше, в несколько рывков вжимаясь в его колено, он – даже без скидки на жажду – был невинным. Когда искал губами его сердце, целуя обнажённую грудь – праведным. Без натяжки, без поиска подходящих оправданий и объяснений. Он не пачкал этим, а освящал. Тогда как каждый лишний удар своего сердца в его сторону Нейтан считал дьявольским набатом, зазывающим в преисподнюю. Питер умел принимать любые правила, удобные для Нейтана, но только до тех пор, пока они не противоречили его картине истины. Он мог убегать от очевидного, но только пока не утыкался в какую-то только ему ведомую стенку. Он мог пренебрегать очевидным и шагать в пропасть, и, вопреки ожиданиям оставшихся на «берегу», идти дальше по пустоте так, словно ступал по гранитной дорожке. У Пита совершенно другие руки. Меньше и аккуратнее. И кожа. Тоньше и светлее. Долго казалось, что он просто всё никак не повзрослеет, и что вот ещё год или два, и кожа загрубеет, фигура закряжится, кости станут тяжелее, суставы – заметнее, шея – крепче, плечи, грудь и подбородок – шире. Но этого так и не произошло. Питер вообще из тех, кто мало меняется с возрастом. Больше всего он изменился не в три, не в семь, и не в шестнадцать, а когда вернулся из Ирландии. Короткие волосы, проступившие мышцы, поджатые губы и складка на переносице. Это было больно видеть – зная, что ничего из этого не появилось просто так. Это сделало его более земным. Отодвинуло их друг от друга и заставило посмотреть с расстояния. Это ослепило новой гранью их близости, и Нейтан до сих пор не знал, это открыло им глаза на давно назревавшее, или именно в этот момент втиснуло между ними что-то новое. Он не был идиотом, и понимал, что, поведи он себя по-другому в последние дни – и сейчас не торчал бы посреди туч, а умирал от вины и наслаждения в одной постели с Питом. И Пайнхёрст была бы уничтожена. И формула тоже. И потом Питер легко и без кошмарных терзаний сопел бы на изгибе его плеча, и не умел бы летать. И исцеляться. Нет, он почти не сомневался, что Питер не принял ещё небратскую сторону их любви. Тот не сделал ещё один из своих удивительных шагов в пропасть. Но он стоял наготове, он не смотрел на Нейтана, но сжимал его руку и ждал. Терпеливо ждал, когда его старший брат – добровольно и весьма важно всегда несущий ответственность за себя и за него – прозреет и поймёт, что идти-то больше и некуда. Некуда. Скажи… Пит… Некуда? Начисто забывшись, Нейтан кружился в небесной утробе и в хаосе мыслей о брате – всё менее связанных, всё более рваных. Вспоминая, как их крутило между бетонными стенами на уровне неведомо какого этажа. Вспоминая круглые глаза Питера и его восторг, несмотря на десятки метров под ногами и соскальзывающие пальцы. Выпускной. Остатки поцелуя на прикусываемых губах – и ладони, закрывающие пылающее лицо. Смущение – и упрямая дерзость в противовес. Подростковый аттракцион эмоций, где обязательно нужно взлететь на самый верх, войти в самый крутой вираж, заглянуть за самый пугающий поворот. Шестилетний идеалист. Демонстрационная версия. Облачённый в костюм специально по случаю очередного пафосного приёма. Переполох на фоне лёгкой музыки и негромких переговоров на дорожках сада. Грязь на белых манжетах, исцарапанные руки и перепуганный вопящий найдёныш на них. Даже не щенок. Ещё хуже. Мяукающий потрёпанный лишенец. И всё тот же восторг под разлетающимися ресницами – до разъяснения с отцом – тот терпеть не мог ни грязь, ни кошек, ни детской непосредственности. И потемневшие веки и упрямо сжатые губы – после. И космических масштабов любовь и благодарность – после звонка Нейтана одной знакомой, не устойчивой ни перед «милыми малышами», ни перед ударными дозами целенаправленного обаяния капитана команды. Всегда и всё космических масштабов, любое чувство, каждая мечта, без размена на что-то более реальное. Так раздражающе. Так – чаще втайне – восхищающе. Услышать «плач» – и полезть в кусты за оградой. Увидеть сон – и шагнуть с крыши. Увидеть картину – и отправиться в Техас спасать безвестную школьницу. Услышать мысли – и ринуться спасать в одиночку мир. Принять решение – и дёрнуться в будущее за жаждой. С зашкаливающим пульсом и распахнутыми глазами. С чужой кровью на щеке или с собственной – на затылке. Подставляться вместо брата под пули, взрываться вместо безумца над Нью-Йорком, умирать и оживать. Он должен продолжать всё это делать и дальше, он должен видеть сны и читать мысли, быть невидимым и двигать предметы, летать и оживать. Летать. И оживать. И исцеляться. До гладкой кожи и отсутствия любых телесных напоминаний. Хотя после заживших ран у него всегда оставалась кровь… Сгустившаяся липкость на волосах на месте вытащенного осколка. Высохшие потёки после падения с несовместимой с жизнью высоты. Капли. Смазанные следы. Подпёкшиеся корочки. Кровь, даже после регенерации. Кровь, как остаточное напоминание – на полностью исцелённой коже: тёплом затылке, гладкой щеке, заживших костяшках. Кровь… Нейтан поморщился, ещё сильнее перехватывая себя руками. Что-то было не так. С кровью, воспоминаниями и забытьём. Что-то вносило диссонирующую ноту во все последовательно осуществлённые планы, во все ровно вышагиваемые воспоминания. Выбивало из тягучего кружения, заставляя вернуться в реальность, почувствовать мокрую, тяжёлую одежду и захрипеть от недостатка кислорода, насильственно раздирая лёгкие. Очнуться… Вспомнить – космических масштабов – мольбу Питера остаться, и его проведённые по рту пальцы. Его обычные пальцы. Меньше и аккуратнее, тоньше и светлее. И ребро ладони. И протянувшийся по нему неровный багряный след. Сочащийся, но без потёков. Свежий. И даже не собирающийся заживать. Мелкой, незначительной деталью напоминающий о – ставшим вдруг самым значимым – последствии сегодняшнего дня: Питер не вернул себе способность регенерировать. * * * Небо издевательки шепнуло – ну что, опять облажался? – и Нейтан будто провалился в болото: сердце дёрнулось из тонущего тела; лёгкая водяная взвесь, только что укачивающая в своих объятьях, сдавила так, будто он был уже на самом дне. Нежданно обрушившийся страх – не за себя – был настолько парализующим, что он едва им не задохнулся. Всплеск адреналина застил сознание, но уже через мгновение вернул возможность дышать и сопротивляться – страху, небу, самому себе. И действовать, не размышляя, в отсутствие планов и времени особенно бесчинно. Нейтан кинулся вниз, обмирая от мысли, что Питер вряд ли его там дождётся. Зачем-то опустился на землю, будто не поверив тому, что увидел с высоты. Нервно прошёлся по примятой траве – как ему казалось – по следам брата, и нелепо замер на месте, на котором тот недавно стоял. И, будто отзываясь на эту растерянность, в его кармане ожил телефон, коротко провибрировав и известив о входящем сообщении. И ещё об одном. И ещё. Пока Нейтан, борясь с промокшими карманами, пытался до него добраться. Без десяти полночь. Ещё бы знать, во сколько они сюда прилетели. Разбуженный экран слепил, заставляя прищуриться, чтобы суметь добраться до контуров и смысла высвеченных на нём букв. От Пита – бухнуло сердце, впитывая в себя это понимание. Все без исключения – от Пита. Несколько предупреждений о недошедших звонках, и одно смс. Пустое. Без единого слова или знака. То ли случайное, то ли… Может, он ошибся, или при доставке произошёл сбой? Нейтан проверял это уже в небе. Телефон скакал в руках, пальцы дрожали, и, быстро сдавшись – в страхе обронить его – Нейтан ринулся к более насущному: необходимости немедленно, прямо сейчас, в нескольких десятках километрах и минутах лёта от Манхэттена, услышать голос… Голос, который совсем недавно так нещадно жёг его слух, так больно резал сердце. Минута. Вызов. Ревущий навстречу ветер. Пустые гудки. Ещё минута. Новый вызов. Ничего… И не вытерпеть, кажется, больше ни секунды, хотя уже приходится тормозить, чтобы не наткнуться в низких тучах на особенно высокий шпиль. Снизиться, петляя в прямоугольной разлиновке улиц. Решить нелёгкую дилемму: проверить ли присутствие невидимого брата на их (после всего на ней произошедшего) крыше, или поверить глазам и очевидному, но не желающему укладываться внутри пониманию, что кроме умения летать, Питер скорее всего сейчас не может ничего. Ни исцеляться, ни становиться невидимым. Пролететь мимо, проскребя взглядом по плоской поверхности между выступов, антенн и выходов на крышу. И полететь домой. Смутно удивляясь, когда это квартира Питера стала ощущаться домом. Изнывая от нетерпения настолько, что хотелось орать от невозможности преодолеть эти последние сотни метров хоть на мгновение быстрее. Стараясь не замечать едко тлеющий страх не найти там того, кого искал. Или найти, но слишком поздно. Господи, ну почему он не берёт трубку!!! Нейтан пребольно ударился о стену, слишком резко спикировав на балкон, но, не замечая боли и не прерывая миллионного по счёту вызова, с размаху принялся освобождать защёлку рамы. Под истерический звон стекла, срывая ногти и боясь думать, почему никто не прибегает на этот шум, и почему за несчастным, вставшим у него на пути, окном так оглушительно темно! Впечатлённая его отчаяньем, защёлка не стала долго сопротивляться и, визгливо крякнув, освободила путь, доводя до апогея и изнывание, и страх, и лихорадку. Открывая тёмный провал окна без единого признака жизни, кроме неожиданно звонкого и такого знакомого сигнала вызова, доносящегося откуда-то из недр погружённой в непроглядную темень квартиры. И больше ни шороха, ни отсвета. Ничего. Посмотрев на экран своего телефона, по инерции крепко сжимаемого в руке, Нейтан с трудом сфокусировался на коротком «Пит», набираясь от этих нескольких букв веры в лучшее и, следуя на доносящийся из квартиры звук, с остановившимся сердцем перешагнул через подоконник.