Степени

Ночь накрыла Питера беспросветным куполом пасмурной беззвёздной темноты. Он не знал, сколько простоял так, бесплодно щурясь в безответное небо, уверенный, что Нейтан не вернётся, и даже втайне не мечтая об этом. Он не ждал его. Наверное, он просто пытался его отпустить, но, честно говоря, ничего у него из этого не выходило. Всё, до чего он досмотрелся – это до занывшей шеи и до темноты, перекочевавшей в него с неба. Она должна была быть умиротворяющей, эта темнота, но почему-то от неё становилось только хуже. Как будто внутри него, одна за другой, гасли лампочки, и всё, связанное с Нейтаном, постепенно меркло, поглощаемое этой мглою. Как будто он лежал в застенках мистера Бишопа, в сером костюме, под серым одеялом лицом к серой стене и приучал себя не думать о брате. Как будто где-то рядом, за деревом, стоял гаитянин, научившийся не удалять воспоминания, а лишать их смысла. Оставляя картинки, метки, лица, даты, но полностью избавляя их от эмоциональной нагрузки. Превращая мир – в пустой контейнер, режущую боль – в тупое, постепенно меркнущее нытьё, а страх и вовсе растворяя в себе до последней градинки холодного пота. Защищая своего подопечного от чего-то более острого, но не обещая, что это будет ему во благо. Кальцинируя. Охлаждая. Этот пришелец, эта темнота – она определённо что-то убивала в нём. И чем дольше Питер стоял так, тем больше в нём что-то отмирало, позволяя легче дышать, но бессмысленнее жить дальше. Жить дальше… От одной только мысли об этом его чуть не вырвало. Не потому что всё было противно, или потому что кружилась голова. Наверное, по подобным причинам выворачивает человека, привыкшего находить в одном и том же сосуде чистую воду, а однажды глотнувшим не глядя, и только после этого обнаружившим, что на этот раз там оказалась какая-то гадость. Жить дальше? Похоже, он тоже, как и Нейтан, превращался в своего двойника из будущего. Они были там отличной парочкой. Мёртвый президент и уставший террорист. Но сегодня они всё-таки успели изменить будущее, а значит, не будет конфронтации, не будет войны и гибели планеты. А будет что-нибудь обычное, они разойдутся с ним по разным углам мира, и будут обычно проживать свои жизни. Или доживать. Впрочем, плевать на формулировку. Кажется, об этом говорил сенатор, предлагая «жить дальше». Сенатор… Человек, поправивший галстук и улетевший в пасмурную даль. Какие-то дальние недогашенные лампы истошно замигали, отчаянно сопротивляясь наступлению окончательной темноты и причиняя настоящую, не тусклую боль. Внутренности будто снова ошпарило кислотой. Нет, тот человек – он не мог быть Нейтаном. Не мог… Он не мог им быть… Его Нейтан – он всё ещё был с ним! Там, куда ещё не успела добраться темнота, где ещё тлел оставшийся свет, и теплились остатки их разбитого круга. Просто что-то произошло, и их стало двое – людей в костюмах, с талантом убеждения и шрамами на подбородке. Да, всё было именно так. Они были почти идентичны – но их было двое. Питер ещё не до конца представлял себе все их различия, но не сомневался, что, спустя некоторое время в одиночестве, при желании он очень в этом преуспеет. Он прекрасно понимал, насколько жалок, глуп и безумен сейчас. Он осознавал, что это подмена, уловка, только отдаляющая принятие реальности… Но он вцепился в неё и очень не хотел отпускать, настолько ярким оказалось это давно притупившееся ощущение брата рядом. Не хотел отпускать. Не сейчас. Сейчас – ему нужно было «жить дальше». Но не по заветам улетевшего человека, а по желанию брата. Образ сенатора тяжело, но неуклонно поглощался хмурым туманом. Образ Нейтана всплыл в памяти так легко и быстро, как будто только этого и ждал. Питер не сдержал надрывного горестного смешка – даже так старший брат умудрялся спасать его. Бросив и отрёкшись, но никак не повлияв на память о себе. Боже… да захоти он, Питер мог бы запереться с этой памятью в любом месте, где он бы не смог пересекаться с сенатором Петрелли, и её хватило бы до самого конца его жизни, настолько бесконечным было хранилище его воспоминаний. Бесконечным и всеохватывающем. Спроси Питера сейчас – и он не смог бы назвать ни одного события, так или иначе не связанного с Нейтаном. Прямо или косвенно, с ним было связано всё. Он был везде. Он был всегда и повсюду. Живым. Обаятельным – на первый взгляд, закрытым – на второй, но в действительности всегда полным совсем не поверхностных чувств. Он мог быть любым – и довольным, и сердитым, и грустным, и смеющимся – но никогда он не был пустым. И, закрыв глаза, можно было легко представить, что он здесь, рядом, и, также проводив взглядом своего улетевшего заблуждающегося двойника, теперь стоит и, глядя на мучения брата, привычно прячет за усмешкой переживание за него. Дальше можно было бы представить, как он подошёл бы и, положив руки на плечи почти совсем сдавшегося Питера, встряхнул его, и в полномасштабном, развёрнутом режиме старшего брата начал подначивать и давать снисходительные советы. Но быстро бы скатился в неподдельное волнение, и, не обращая никакого внимания на чисто ритуальное сопротивление, притянул бы к себе. Или просто похлопал бы по плечу и фирменно улыбнулся, что тоже было бы здорово и знакомо. Но он не подойдёт и не дотронется, не обнимет и не улыбнётся. По крайней мере, если открыть глаза. А открывать их придётся, потому что надо ведь «жить дальше». Но ведь можно же ещё представить, что его здесь нет, но он где-то там, впереди, ждёт, и, конечно же, знает обо всём, что здесь творится. И хотя Питер не знал, что лично ему дальше делать и как лично ему дальше жить, но он легко представлял, чего бы от него ожидал этот невидимый, отделённый от улетевшего сенатора, Нейтан. На что бы одобрительно кивнул, на что – поджал губы, на что – сдержанно, но горделиво хмыкнул. Тот бы хотел, чтобы Питер послал к чёрту весь этот проклятый день, открыл свои трусливые глаза, но не продолжил бы пялиться в небо, транслируя в него свой жалкий молчаливый скулёж, а отправился бы домой. Смыл бы там с себя всю боль и копоть, вспомнил, что в последние сутки почти ничего не ел, и заказал бы еду на дом: пиццу или что-то подобное, «вредное», но сытное – из того, на что сам Нейтан обычно взирал неодобрительно и свысока, но при «вынужденных» обстоятельствах уплетал невозмутимо, быстро, и всегда больше половины. А потом бы лёг спать, закрывая за этим днём дверь и разрешая себе перенести на завтра всё, что не давало сейчас ни жить, ни дышать, ни открывать глаза, ни думать о будущем. И если всё так и сделать, то Питер смог бы, засыпая, представить себе, как Нейтан приходит к нему и, ободрительно сжав за предплечье, смотрит обнадёживающе и серьёзно, обещая свою поддержку и на завтрашний день, и на любой последующий, если на то будет необходимость. Или энергично отмахивается, занятый чем-то своим, куда более важным и значимым, чем беды младшего брата – и делает это так, что в это сразу же верится: а ведь и правда, не так уж и глубоки эти беды. Не так уж непоправимы. Питер открыл глаза, снова утыкаясь взглядом в тёмное пастельное безмолвие. Занывшее было, сердце сбилось, и – будто только что обнаружив себя над пропастью – панически замельчило, выбираясь наверх, возвращая ритм, отбиваясь всё менее испуганно, всё более упрямо и жёстко. На разрыв. Поднимая жгучую волну несогласия и страха. Переходя на своём безмолвном режиме со скулежа на вой. Проклятые грёбаные небеса… Проклятое всё! Всё! Всё!!! Нихрена он не спас этот чёртов мир! Потому что либо всё – либо ничего! Нельзя убить одного, чтобы спасти миллиард, если только этот один – не ты сам! А значит, ничего нихрена он не спас, если стоит сейчас под этим ублюдочным беспросветным небом и думает о Нейтане, как о мертвеце!!! Боже, прости… Боже… Пусть его искорёжит от боли, пусть он сдохнет от утомления, но он не отпустит своего улетевшего сенатора, что бы с тем ни случилось. Даже если всё закончится, как в будущем… Пусть лучше он умрёт, зная, что сделал всё для того, чтобы вернуть Нейтана! Настоящего, живущего, а не существующего! Пусть лучше умрёт, чем жить вот этим бредовым суррогатом, постепенно превращаясь в городского сумасшедшего, бродящего по Манхэттену и бормочущего со своим несуществующим возлюбленным братом! Или просто возлюбленным… Боже… Пусть… Только бы пережить этот день. Один только день. А завтра снова будут силы. Они будут. Они точно будут… * * * Перемолотый шквалом навалившихся на него эмоций, сгребая последние силы и волю, Питер оглянулся, только сейчас озирая место, ставшее свидетелем… свидетелем чего-то, чему он не мог подобрать определения. Вытянутая опушка, длинные, попирающие низкое небо, деревья. Наверное, всё-таки лес, и освещения нет, и только плотные облака, просвеченные снизу почти у горизонта, указывали направление, в котором был город. Должен был быть. Ему нужно домой… Прямо сейчас. Немедленно. Избегая смотреть на небо и прикусив губу, Питер поднялся в воздух. Невысоко, над верхушками самых больших деревьев, но не долетая до нижнего края облаков. Голова была в норме, но все ощущения были настолько притуплены, что приходилось насильно заставлять себя анализировать окружающую обстановку и только потом действовать в соответствии с этим. Наверное, следовало бы хотя бы удивиться вернувшимся способностям. Но удивления не было, и тело и разум воспринимали всё это, как должное, как будто и не сомневались, что рано или поздно умения управлять дарами снова понадобятся. Какое предательство тех целей, что Питер так упорно отстаивал всё последнее время. Каким это всё теперь казалось незначительным… Он не отпустит Нейтана. Пусть тот делает, что хочет, отталкивает, как может. Предаёт, игнорирует, прячется, бьёт по больному. Нужно придумать, как сделать так, чтобы тот его услышал. Это ведь всё рикошетом, это всё на двоих. Нужно успеть… Дать время остынуть – немного – и найти, удержать, не дать больше возможности сбежать, не затащив снова в их круг – силой ли, шантажом или уговорами. Лучше – в попытке спасти – сломать всё сейчас и разом, чем, испугавшись сиюминутных последствий, оставить гнить на года. Только где же завтра его искать? Питера вдруг охолонула мысль о том, что Нейтан вообще не собирался никуда возвращаться. Мысль бесформенная, неконкретная и незаконченная, но леденящая несомым с собою ужасом, и едва не заставившая вернуться его обратно. Искать Нейтана прямо сейчас? Возвращаться? Искать ночью? В лесу? Или среди туч? Метаться в мокром мареве, в надежде наткнуться прямо на наслаждающегося бессмысленным воздушным барахтаньем и ожидающего его с распростёртыми объятьями брата? Кое-как выудив на лету телефон, он выбрал из списка имя Нейтана. Безликий голос сообщил, что абонент находится вне зоны связи, и предложил перезвонить позднее. Разум заволокло невыносимостью. Под ногами проносились уже знакомые небоскрёбы и, сжав зубы, Питер резко спикировал в проулок, на который выходили окна его квартиры, но, не удержавшись в слишком лихом манёвре, пронёсся мимо, едва успев притормозить уже у самого асфальта. Не пытаясь вернуться и пробраться домой через балкон, он машинально зашёл в подъездную дверь и поднялся к себе на этаж. В коридоре было темно и тихо, номер квартиры слабо поблескивал в проникающем через окно уличном свете. Дом встретил равнодушием и звёздно-полосатой кружкой. Питер закрыл за собой, превозмогая желание прямо на пороге стечь на пол, прошёл в комнату, и неприкаянно застыл посередине, уставившись через окно на стоящие напротив дома и освещаемое ими снизу небо. А ведь Нейтан мог бы сейчас быть на крыше – настигла его очередная мысль, бесконечно невероятная, но въедливая и колючая. Теоретически – ведь мог бы? На крыше сейчас хорошо – снова оживились его мысли, плавно набирая градус безумия. Там всегда хорошо. Как тогда, когда он полетел, сам, на глазах Нейтана, а тот, наконец-то, не стал это отрицать. А перед этим он долго сидел один на выступе и, жестоко страдая (где теперь те причины для мук?), смотрел вниз, и Нейтан, наверное, чуть с ума не сошёл, увидев его там, практически висящим над пропастью. Он ведь фактически тогда шантажировал своего упёртого и невыносимого кандидата в конгрессмены. Грозился спрыгнуть, если тот не признает, что они оба могут летать. И они потом так крепко обнимались… Питер отчётливо вспомнил ту свою эйфорию – от полёта и признания, от близости и от силы рук перепугавшегося за него Нейтана, и лёгкой шершавости от его наросшей за день щетины. Он прижимался к нему щекой – он вспомнил – и тёрся ею об успокаивающе шепчущие губы и тонкие шрамы на подбородке. … Все эти подкашивающиеся ноги и переполненные лёгкие. Всё было уже тогда. У них обоих – всё это было уже давно. Даже если они этого не осознавали. Скажи им тогда, и они бы отскочили друг от друга, как ошпаренные. Произойди такое сейчас, и… Рот наполнил солёный привкус, и, рефлекторно успокоив языком прокушенную губу, Питер подмял её зубами. Уставшие мышцы всё-таки напомнили о себе, и он добрался до кресла, опустившись и провалившись в его мягкую глубину, подгибая к себе ноги. Но тогда когда же это всё появилось? Ну не в детстве же! Он не помнил ничего похожего на «выстрел», после которого мог появиться тот первый несерьёзный покатившийся комок, выросший к настоящему времени в лавину, подгребающую под себя всё и вся. Но это мог быть и не выстрел, а лёгкий шёпот, прокатившийся эхом по уже нетвёрдому склону, коснувшийся его невесомым пухом – заскользившим дальше и совсем не грозящим в дальнейшим такими масштабными последствиями. Или вообще ничего могло не быть, никакой точки отсчёта. А могло быть – множество, этих точек, почти каждый день, почти каждое слово, и уж точно каждое мгновение, проведённое в их личном круге. И это куда больше походило на правду. Но тогда бессмысленно искать их… Ничего уже не изменить. Если только не попросить гаитянина стирать всё по очереди, в обратном порядке, в поиске того самого момента невозврата. Искусанная до крови, онемевшая губа уже не спасала, и Питер впился зубами в ладонь, одновременно закрываясь ею сам не зная, от чего. Скукоживаясь и с силой смеживая веки. Он мог принимать правила Нейтана. Мог делать вид, что не замечает новых «проблем». Но отказываться от того, что у них уже было… это было вне пределов его способностей. Даже обнаружив, что всё самое сильное, самое запоминающееся, самое важное было насквозь этими «проблемами» пропитано. Сейчас он не верил сам себе, что мог быть настолько слеп. Где же были его сны? – они ведь никогда не молчали о важном. Где была его интуиция тогда? И где сейчас его грёбаная интуиция, когда она так нужна!? Где все эти чёртовы способности, раз уж они вернулись? Где тот везучий идиот, способный спрыгнуть с крыши в надежде полететь!? И где Нейтан? Телефон всё также молчал. Боже… где Нейтан?…