Степени

Поверить было сложнее всего. Их обоих спасало именно то, что им никуда не нужно было торопиться. Что в первые минуты они оба не соображали вообще ничего, и самые первые шаги перехода на другой уровень были пройдены без контроля сознания, в абсолютной слепоте, на одних инстинктах. Что потом им была дана вечность на то, чтобы осознать – они могут целоваться, не формально, по-настоящему, дурея от каждого воплощённого микро-желания того, что они могут делать, соприкасаясь губами – залечивая ли слюной укусы, толкаясь ли в рот языком – и ничего с этой вечностью не случится. Что земля не расколется, и ничего не взорвётся, и никто не умрёт; что если кто-то и потребует с них компенсацию или расплату за это наслаждение, то только они сами. Что это не просто наслаждение. Это нечто, без чего они – по собственной ли вине, или по воле судьбы или обстоятельств – именно сейчас не могли больше продолжать ничего делать. Вообще ничего. Потому что за минуту-полчаса-час до этого – когда телефоны разрывались от неотвеченных звонков – они даже дышать нормально не могли. А теперь… они даже не сказали бы, могут они дышать или нет, они добрались до самого мощного из тех, что когда-либо имели, источника жизни, и даже дыхание стало для них не необходимостью насыщать организм кислородом, а ещё одной из возможностей общения и обмена. Ведь дыханием так замечательно можно было «коснуться». Им можно было что-то сообщить. Его можно было прочесть и впитать. Его можно было сплести в один ритм, им можно было всё смягчить. Сначала, не торопясь, подчинить его себе, выровнять, войти в свой темп – а потом подчиниться ему самим, уплыть в самый шторм бесстрашно и безоглядно, как на воздушной подушке. Уже зная, что рано или поздно волны захлестнут их, но имея возможность привыкнуть, полностью созреть к их появлению. И хоть немножечко поверить. Что это правда. Это – с ними. Это – несмотря ни на что. И они не тонут. Они плывут. Они дышат. Вместе. И мироздание, кажется, не возражает… И они привыкали. И ни один из вдохов не делали раньше, чем были к нему готовы. Не совершали ни одно из движений, если на то не возникала острая необходимость, предполагающая только один вариант сиюминутного развития событий. У них всё происходило, как в первый раз. Не только между ними, а вообще. То, что было обыденностью с другими – сейчас сопровождалось самым кристальным изумлением. Они были как девственники, только без обременения в виде полагающихся для первого раза неловкости и комплексов. Было, например, настоящим откровением выяснить, что можно целовать не только губы. Не беспорядочно тычась, и не стирая щетинами друг другу кожу, а по-настоящему. И по-разному. Добираясь до шеи, влажно и с тайным ликованием спускаясь до ключиц; или в порыве нежности посасывая мочки ушей; или плотоядно прикусывая подбородки. Или… Или… Нейтан первый, Питер следом, даря и тому возможность испытать, сколько наслаждения доставляет стоять, пошатываясь, откинув назад голову и подставляясь под эту стихийную ненасытность. Обнаруживая, насколько насыщеннее становится при этом запах заласканной кожи – и, подчиняясь новой волне возбуждения, возвращаясь по проторенному пути назад. Накатами, то атакуя рты друг друга, увеличивая интенсивность – то замедляясь, утешая и зализывая истерзанные губы. Так невозможно. Так – уже вечность как – недвусмысленно. Руки давно жили собственной жизнью. У Нейтана – полностью подчинённые рефлексам, у Питера – наитию. Первый задавал темп, второй – ритм. У них складывалась просто идеальная система. Хотя Питер по-настоящему испугался, когда Нейтан с усилием, будто переступая через порог, отодвинулся от него. Пока не понял, что тот утягивает его в сторону спальни и кровати. Той самой кровати, в которой ни тот ни другой, по очереди оставаясь здесь в одиночестве, уже давно не могли спокойно спать, одолеваемые тоской и выматывающими мыслями друг о друге. Кровати, уже давно ставшей общей, но не разу ещё не разделённой ими одновременно. Теперь это тоже казалось недоразумением. Теперь… на фоне творящейся неизбежности… - Всё хорошо… – горячим и несколько заплетающимся шёпотом уверил Питер, когда Нейтан вдруг притормозил на полпути, затаивая дыхание и преткновением становясь на пути несущих их волн. Но тот только тяжело и принуждённо повёл головой и поднял на него взгляд, полный жгучей смеси несанкционированного отчаянья и не собирающейся отступать страсти. Взгляд мятежный и очень далёкий от фразы «всё хорошо». Выводящий Питера из режима только лишь «следования», и автоматически переводя его на режим ответственности. Как это уже бывало. В этот последний год… Когда оказалось, что не всегда старший должен быть самым сильным. Даже если сам Нейтан так не считал. Хотя… боже… это ведь было совсем не сложно, это было даже легко и так трогательно – перенимать у него бразды правления ситуацией. Ни на секунду не умаляя его силы, проводить его там, где в одиночку он был слеп, поддерживать там, где не держали ноги. Питер любил эти редкие моменты, но не любил то, что их вызывало. Эмпатия, до этого момента пребывающая в глубоком шоке, пробужденная острой, действительно важной необходимостью, снова чуть не отправилась в перезагрузку, попав между жерновами слишком противоречивых чувств. И своих – и чувств Нейтана. Питер поднял руку и, нарочно стараясь быть не слишком нежным, провёл ею от макушки до лица брата, зарываясь по пути в волосы, оглаживая все линии и черты, и, вернув к себе его потерявшийся было взгляд, встретил не терпящим умолчания немым вопросом. С трудом балансируя между состояниями ступора и взрыва, Нейтан медленно, будто нехотя добрался до поработившей его руки. Переплёлся пальцами и, поцеловав ладонь, повернул к Питеру повреждённым местом. - Ты не умеешь исцеляться, – пояснил он таким тоном, будто сообщал о дате скорой смерти. Как будто сам факт неумения регенерировать автоматически укорачивал жизнь брата до трагического минимума. - Угу, – чувствуя, как отпускает нагрянувший было страх, вежливо промычал тот. Не зная, радоваться или снова плакать из-за причин, приведших Нейтана в столь печальное и несвоевременное состояние. Тот стоял такой взволнованный, такой терзаемый виной, страхом, а ещё – всё смягчающей нежностью и отказывающимся сдаваться вожделением. О, его замечательный старший брат. Блюститель самим же придумываемых правил. Поборник идеалов. Умеющий защищать правду, но не всегда умеющий её видеть. С принципами, но без наития. Готовый рискнуть планетой ради ничем не гарантированной защиты жизни брата. Чувственный, но не чувствительный. С опытным и горячим (боже…) телом, и наивным пугливым сердцем. Прославленный любовник, боящийся любить. Прислонившись к оказавшемуся за спиной косяку и обхватив Нейтана за талию, Питер потянул его на себя, как будто заранее зная, что тот не сможет на это не отреагировать и непременно захочет вдавить его в, пусть и вертикальную, но всё же поверхность. - Ты тоже… – раздался его голос, с трудом проникая в сознание брата сквозь пелену охватившего того нового помутнения, – тоже не умеешь… Это должно быть что-то важное – то, что этот голос говорил, но Нейтану было очень сложно разделить необходимость вникать в смысл этих слов – и необходимость продолжать вдавливать Пита в стену. Столь неожиданно свалившийся страх на фоне горячего возбуждения казался особенно ледяным. Сковывающим. Заставляющим до скрежета сжимать зубы. Он тоже не умеет исцеляться – с трудом выудил из хаоса мыслей Нейтан посыл брата. И это что-то значит. Тот что-то пытается этим объяснить. Тому должно было быть больно. Если не там, где в него вминались чужие бёдра, колени, грудь и руки, то там, где вдоль позвоночника в спину впивалось деревянное ребро дверного проёма. Он тоже не умеет исцеляться – продолжало биться в мыслях Нейтана – и это ставит их обоих на одну ступень на шкале безопасности. Сам он, ошарашенный контрастом льда и жара, практически не ощущал физической боли. Она ему не мешала, наоборот, с ней было легче. Она была понятнее и подконтрольнее. И, даже с закрытыми глазами, помогала лучше чувствовать Питера – живого, здорового, не собирающегося умирать и, кажется, имеющего на эту жизнь множество планов. Одна степень риска. Одинаковые причины для страха. Да разве может быть у них что-то одинаковое?... Нейтан вздрогнул, когда его стиснутых губ коснулась волна дыхания, а за ней, сразу же – предваряя новый цикл жизнетворного сумасшествия – тёплый и влажный язык. Одинаковые возможности жить… Он так и не понял ничего связного, но ощущение неотвратимой, уникальной беды отступило, не избавив полностью от беспокойства, но переведя его в другую плоскость – туда, где всё имело совершенно определённое решение. Решение, кажется, одинаковое для них обоих. И, что было сейчас особенно актуально – решение, не требующее немедленной реализации. Способное подождать. Напряжение постепенно оставило его, губы расслабились и впустили напористого завоевателя, столь же наивного, сколь и решительного. Отпустив последние мысли о страхе восвояси, и снова полностью погружаясь в ощущения, Нейтан оторвал Питера от стены и, преодолев последние несколько шагов до кровати, рухнул на неё вместе с ним. * * * Мир вокруг кружился так, будто, коснувшись покрывала, они продолжили падать дальше. Тело Нейтана, распалённое сладостной властью над прижатым к стене извивающимся «противником», и лишённое этой власти на те несколько секунд, что потребовались им для того, чтобы добраться до кровати, потребовало всё это счастье обратно. Истратив весь свой самоконтроль на то, чтобы аккуратно уложить Питера на спину, Нейтан сдался на волю своим уже смешавшимся с умениями инстинктам, и, навалившись сверху, впечатал его в кровать. Закрывая собой от всего остального мира. Защищая собой. Укрывая. Наверное, всё-таки за что-то наказывая. И одаривая. И клеймя. Зубами, губами, руками, всем собой. Почти не удерживая собственного веса, всей тяжестью заявляя о себе. Питер был просто сметён этим. Можно лишить духа, ударив в солнечное сплетение, или сознания – ударив по голове. Но он не знал, что нужно было сделать, и куда ударить, чтобы произошло то, что происходило сейчас с ним. Всё, чем он сейчас мог управлять – была эмпатия. Всё остальное, его дух, его сознание, его тело – жило вне его, своей собственной жизнью, если и подчиняясь кому-то, то не ему, а Нейтану. Как будто это не он выгибался, словно ему было мало тяжести придавившего его тела, и непременно хотелось ещё усилить сплавляющее их напряжение. И не он, согнув немного ногу, добавляя им новых точек соприкосновения, вызывал у Нейтана спазм всех мышц и чуть ли не остановку сердца. И не его соски, истёртые трущейся о них рубашечной тканью, пульсировали блаженной болью. И не в его живот впивалась металлическая пряжка ремня. И горел под отправившейся гулять по его телу рукой тоже не он. Он ничего не делал. Он только чувствовал. Себя. И его. Его – даже сильнее. Насыщеннее. Острее. Не так, будто он сам себя вжимал в кровать. А так, будто он одновременно чувствовал и свою и его разливающуюся по телу сладостную тяжесть. Так, будто они обменялись сердцами, и он сам едва не плачет от непривычной для себя сдержанной надрывности – и может только надеяться, что Нейтан оказался готов к той прорве чувств, что населяли сердце его безтормозного младшего брата. Он чувствовал его. Впиваясь пальцами то в его волосы, то в рубашку, то в покрывало. Откинув голову назад, цепляясь взглядом за блики на потолке, и задыхаясь – чувствовал. Так знакомо и так ново. Раньше, чем Нейтан догадывался скользнуть губами ниже ключиц – чувствуя его озарение. Заражаясь его шальным азартом прежде, чем тот решался пробраться ладонью ниже пояса шорт. По предвкушению предугадывая действия. Постепенно замечая, что исступление Нейтана отзывается пронизывающими иглами в его собственном животе, а приступы нежности – томительной слабостью во всём теле. Брошенные на время губы пересыхали быстрее, чем он успевал их облизывать. Глаза уже давно блестели не от слёз. Он полыхал от действий и заливающих его эмоций Нейтана. Впитывал в себя его холодное безумие и доводил его до кипения. Он знал, что не услышит от брата – по крайней мере, сегодня – ни слишком громких стонов, ни умолений. И он не ждал. Позволял ему за двоих ласкать, а себе – за двоих быть откровенным. Зная, что они оба наслаждаются и тем и другим. Со всей простотой принимая то, о чём раньше ему не хватало наглости даже думать. * * * У Нейтана пульсировало всё. Мысли, сердце, член, подушечки пальцев, губы, даже, кажется, само пространство вокруг него пульсировало, то разрастаясь, то коллапсируя. Он уже давно перестал вдавливать Питера в кровать, обнаружив – тоже, как впервые, будто издеваясь над всем своим прошлым опытом – что небольшое, горячее и пропитанное испариной расстояние между телами открывает множество новых, незнакомых до сих пор возможностей. Фантастических и сумасшедших. Его снедало смутное подозрение, что он не в полной мере контролирует свои действия, не зная, то ли радоваться этому обстоятельству, позволяющему не испытывать неловкости первого раза с Питером, первого раза с мужчиной, в конце концов; то ли переживать, боясь натворить что-нибудь не то. Но что-то подсказывало ему, что «не то» он натворит вряд ли, и поэтому он старался не слишком вздрагивать, после отступа очередной волны умопомрачения обнаруживая себя то буквально насилующим языком рот Питера, то оставляющим пальцами синяки на его бёдрах. То нависшим сверху, двигающимся вниз, по гортани, ямке между ключицами, ключицам, медленно скользя по коже губами. Не мокро, очень легко, собирая запах, вдыхая, осязая его. По пути цепляясь за сосок и в потрясении замирая, нуждаясь в паузе для того, чтобы осознать значимость этого необычайного события. Будто не зная, что с ним таким – маленьким, со вжавшимся ореолом и торчащим кончиком – делать. Чувствуя, как усиливается вся его распоясавшаяся жизнерадостная пульсация, и грозит полнейшей и преждевременной катастрофой. Он обнял брата обеими руками, плотно удерживая того на месте, и припал к причине своего потрясения приоткрытым ртом. Мягко прижав языком, и обводя вокруг большим пальцем мышечный контур грудной клетки. Разгораясь нежностью к засопевшему и выгнувшемуся Питу, воспаляя мозг изумлением ещё одного нового открытия, и обнаруживая в себе – именно сейчас – новую потребность – прижаться всем телом. Голым телом. Без одежды, которая до сих пор, кажется, всё же больше помогала, чем мешала, но – именно сейчас – стала вдруг казаться категорически лишней. Именно сейчас… Тем более что рубашка уже давно оказалась выправлена из брюк, и даже наполовину расстёгнута (когда? кем?). А шорты Питера сползли почти до середины бёдер (господи), и, уже давно ничего толком не скрывали. И руки Питера (он снова мог читать мысли?) решительно вцепились в ремень, гремя пряжкой и нелогично одновременно пытаясь уже стянуть брюки вниз. Именно сейчас… Именно сейчас… Немного отстраниться, чуть съехав набок, предоставляя Питу больше пространства для его ожесточённого сражения с застёжками и брюками. И чуть самому не задохнуться, когда тот, потеряв терпение, толкнул его, заставляя упасть на спину и, оседлав, неожиданно споро начал справляться с одеждой. Так решительно, так твёрдо. Так – будто всю жизнь мечтал об этом. Как будто это были не просто дорогие тряпки, а само олицетворение всех ненавистных ему оболочек и скафандров. Стиснув зубы. То ли сосредоточенно, то ли сердито сверкая глазами из-под упавших на лоб волос. Припечатав одной рукой грудь, второй – быстро разбираясь со всеми пуговицами и замками. И, наконец, ловко и беззастенчиво стаскивая с Нейтана и брюки, и рубашку, и… …растерянно застывая над разоблачённым телом, остановив руку на полпути движения к резинке самой последней части одежды. Сводя Нейтана с ума и почему-то вызывая приступ ностальгии. Заполняя его голову бессвязными – …господи, Пит… ты такой Пит… ты везде – Пит… мой… Пит… – и не оставляя почти никакой надежды на то, что ничего из этого не оказалось произнесено вслух. - Пит… Приподняв бёдра, Нейтан сам избавился от последней на себе преграды, и, поднявшись и усевшись перед братом, рассеянно, как во сне, потянул его на себя. Оборачивая его застывшую руку вокруг своего торса, закидывая вторую себе на плечо, обхватывая – мягко – и увлекая в самый опьяняющий поцелуй из всех, что у них сегодня были. Укачивая, отвлекая. Снова уводя. Стягивая с него несчастные шорты и выпутывая их с его, кажущихся сейчас невероятно длинными, ног. Укладывая снова на кровать и приступая к новым открытиям. Уже догадываясь – ещё не разумом, но уже своей взращиваемой интуицией – что Пит реагирует не только на прикосновения, но и на эмоции, и неизвестно на что больше. И – не имея никаких сил удержаться от того, чтобы не воспользоваться этим – расщедриваясь на все чувства, на которые только был сейчас способен; смело раздаривая привычные; и, мандражируя, «предлагая» те, которые раньше предпочитал не замечать. Как будто и правда вместе с одеждой слетели ещё какие-то незамеченные раньше, слишком приросшие заплатки оболочек… * * * Ни один из них не думал ни на шаг вперёд уже достигнутого. Ни у одного из них не было плана сегодняшней ночи. Это было несомненной милостью для обоих, то, что каждая следующая дверь открывалась только тогда, когда благополучно была пройдена предыдущая. Но когда задыхающийся и покрытый испариной Питер, упершись пятками в постель, недвусмысленно подался вперёд бёдрами и в беспамятстве простонал: - Нейтан… – на того будто высыпали кубики замороженной кислоты. Ледяной и проедающей. Каменея всем телом, он оторвался от распалённого, фактически предлагающего ему себя брата, и не смог сделать ничего лучше, кроме как уткнуться за его плечо, в подушку. Как последний идиот. Он пытался продышать это оцепенение и накопить силы. То ли для того, чтобы вернуться немного назад, осторожно прикрыть эту распахнутую Питом дверь, и остаться резвиться на уже изведанных территориях, то ли чтобы рвануть вместе с ним вперед – только теперь уже точно зная, что, сколько бы ни было впереди дверей – они все будут открыты. Все. До единой. Потому что толкнув эту, они уже не смогут больше остановиться. Он был идиотом и, кажется, трусом, и искренне не понимал, как могут одновременно подкатывать паника и возбуждение, и он пытался с этим справиться, но хуже всего было то, что он, как всегда при энергичном оберегании брата, снова фокусировался на чём-то одном, категорически упуская из вида всё остальное. Например, ту «мелочь», что Питер уже там, «за дверью». Что он уже отворил, уже вошёл, уже открылся, и это уже никак не повернуть вспять. Нейтан – не осознавал, что слишком долго сомневается и слишком явно мучается, и заражает его страхом, и выпускает его руку и фактически оставляет его – решившегося и вошедшего – одного. Питер – всё ещё чувствовал, что летит, но уже не чувствовал, что вдвоём. И летит уже не в небо, а куда-то вниз, и больше никто не ждёт его на полпути, чтобы поймать, и под ложечкой сосёт, а на глаза наворачиваются чёртовы слёзы. И он понимал, что не имеет права удерживать, заставлять или выпрашивать, но всё же чувствовал дикое одиночество – и своё и Нейтана, и неизвестно, которое пронзительнее, и только это дало ему силы обхватить его голову и, притянув к себе, не решаясь смотреть в глаза, куцо ткнуться во влажный висок. Затаивая дыхание. Не столько услышав, сколько поняв по вернувшимся, щекотнувшим шею губам: - Пит… – хотя если бы не лёгкое «т» на конце, то это можно было бы принять за поцелуй. И вторя ответным: - Нейтан… – с паузой в конце, прячущей за собой и невымолвленное «пожалуйста», и страх, и надежду, и знание, и обещание. Выдыхая только тогда, когда его снова смяли в объятьях, а грудь сдавили так, что для воздуха там совсем не осталось места. Окончательно оставив подушечное укрытие, Нейтан прижался к Питеру лбом. Как будто выбираясь из нечаянной ямы – решив всё же не сдаваться – упрямо и тяжело дыша, меняя мучение ледяное на мучение выжигающее. Резко скатился набок – на уже давно безбожно сбитое покрывало и развороченные подушки – и потянул Питера на себя, подсаживая коленом повыше, обхватывая ртом его задёргавшийся кадык и свободной рукой привлекая к себе за бедро. Врезаясь в их одну на двоих бесповоротность со всего маху, с грохотом захлопывая предыдущую дверь, и разом отмыкая все оставшиеся. * * * Ночь истекала. В комнате было совсем жарко. После безумного марафона поцелуев, после подготовки, в которой было куда больше упоения, чем техники, разгорячённые, вспотевшие, одуревшие, с беснующимся пульсом – они лежали совсем как в детстве. На боку. Сросшись в одну неразделимую фигуру. Зная необратимость последнего шага, неожиданно увязнув в наслаждении его ожидания. Питер – скрутившись в клубок. Нейтан – обхватив его сзади. Проживая эти мгновения «до», любя их не меньше, чем ещё не наступившее «после». Оба – наивно пережидая, когда сердца перестанут рваться наружу, и до ломоты стискивая друг другу переплетённые, перепачканные в смазке пальцы. Безуспешно пытаясь хоть немного «протрезветь». Всё больше пьянея. Словно играя в игру – кто же первый вздохнёт/шелохнётся/сойдёт с ума. Нейтан облюбовал выпирающий прямо перед ним шестой позвонок и пытался утихомириться возле него губами. Питер впивался ногтями в его руку и утопал во всё более и более наглых волнах возбуждения – им как будто было всё равно, что он лежит без движения, и что без капитуляции сейчас пока никто и пальцем его не тронет, чтобы помочь хоть как-то с этим самым возбуждением справиться. Чувствуя скорое своё поражение, но не собираясь слишком легко отдавать победу бесчестному любителю позвонков, он окаменел всем телом, надеясь этим принудительным спазмом хоть немного приглушить невыносимое гудящее напряжение, но от этого всё стало только хуже. Или лучше. Или… о, чёрт! И спешное ослабление ничуть не помогло, и с каждым новым мгновением всё только усугублялось. Да что же… Ну как же! Часто задышав, Питер зашевелился, заваливаясь вперёд, окончательно сдаваясь в этой неозвученной игре, распластываясь, прижимаясь к постели грудью, иллюстрируя полную, тотальную невозможность терпеть ещё хоть секунду… …и охнул, резким, на грани грубости рывком возвращённый в прежнее положение. Шеи опять коснулось горячее дыхание, а ожившие руки, на контрасте с только что заявленной силой, слишком, до безумия нежно обвили его предательски нестойкое тело. Такое привычное – и такое непривычное тело. За порогами сладострастия Нейтан привык совсем к другим. А это, своевольно ёрзающее в его руках, так знакомо пахло и так знакомо куталось в объятиях. И тут же сбивало с толку отсутствием какой-либо мягкости; напрягало и завораживало своими жёсткими мышцами, каменным вжавшимся животом, испачканной в смазке дорожкой волос и – почему-то особенно остро – узкими бёдрами. …это Пит, – звенело непрекращающимся лейтмотивом в уже давно уплывшем сознании Нейтана, то усугубляя немыслимость, то, наоборот, успокаивая. …это Пит, – думал он, и неспешно, будто нехотя, подавался вперёд, пока только прижимаясь, изнемогая и от прикосновений и от лихорадочных мыслей. Стискивал за бедро, фиксируя на месте – и скупо и хрипло выдыхал почти что настоящий стон, чувствуя почти что умоляющие встречные движения брата. …это Пит, это же мой Пит, – сходил он с ума от этого «танца побеждённого», освобождал того от хватки и, лаская, «встречал» его неудержимые подмахивания освободившейся рукой. Нейтан едва ли понимал, что с ним на самом деле творится. Он вроде бы вёл в этой «битве», но абсолютно не был уверен, что он здесь истинный главнокомандующий Тело охватило знакомое, но настолько неуместное сейчас предвкушение, что ему понадобилось усилие, чтобы вспомнить, что точно такое же охватывало его за несколько мгновений до взлёта. И никогда больше. По крайней мере, раньше. Сознание застило адреналиновой вспышкой – больше от неожиданности, чем от испуга. Захотелось немедленно оплести лежащего перед собой совсем уже «разбушевавшегося» Пита всеми конечностями – даже зная, что и без подобной «швартовки» никто и никуда сейчас не улетит. Но этот разгорячённый «причал», ничуть не сбиваясь на возникшую было заминку, так естественно и безоглядно продолжал самостоятельно насаживаться на приостановившие свою «победоносную» деятельность пальцы… что Нейтана накрыла абсолютная уверенность, что если он сейчас куда-то и взлетит – то только вместе с ним. Застыв, он вцепился зубами в холку своего пылающего божества и всё меньше понимал, зачем ему какие-то там победы, и почему, собственно, до сих пор лишь пальцы… А Питер вжимался и вжимался, бездумно, безумно. И тихо – неосознанно, даже не догадываясь о том, как это воздействует на его летающего супермена – поскуливал, когда, наконец-то… Господи-господи-господи… так медленно… да что ж так медленно!? Да откуда Нейтан брал столько грёбаного терпения! Для себя! И сил! Для этой стальной хватки! Для того, чтобы не дать позволить… о, господи… да ничего не дать позволить! Так осторожно… И всё-таки так больно – физически – до всхлипа, до заколотившихся в висках отголосков, до остановки дыхания. И сладко – и от этой самой боли, и от понимания, что именно происходит и с кем, и от дрожащего скопления эмоций. Необходимо… необратимо… теснее некуда… или только кажется, что некуда… ведь вот же… ещё… да сколько же ещё? Так и не дыша, Питер даже не сразу осознал, что плавное вторжение закончилось; и только когда он судорожно хватанул ртом воздух, Нейтан соскользнул онемевшими от напряжения пальцами с его бёдер, перехватил поперёк груди обеими руками – ещё ближе подтаскивая, подтягивая к себе – и уткнулся лицом между его лопаток. И на этом самом тесном сближении замер, давая привыкнуть к себе. * * * Они оба замерли. А может, это мир вокруг них застыл, беря паузу для того, чтобы вписать в какие-то там свои реестры новый, свершающийся прямо сейчас, вопиющий факт. Исчезли звуки, мерцающие блики на стенах, не стало ни движения, ни времени, ничего, исчезло всё, кроме горячей болезненной пульсации внизу и вспарывающих пустую тишину синхронно прерывистых вдохов. Вот так… Так… Как оказалось – вопреки всем невозможностям и мукам – совсем не сложно. Закончить поиск пересечения всех их истин, принципов и правил на самой сомнительной, как переживалось раньше, точке. Почувствовать, как расслабляются сердца – на максимуме физического напряжения. Застыть, позволяя этому моменту пройти сквозь них, запоминая его и впитывая, и, одновременно подтолкнувшись, медленно заскользить вперёд. Вперёд и вперёд, уплывая далеко без малейшей оглядки на берег, не чувствуя страха ни перед глубиной, ни перед темнотой, ни перед распахивающейся перед ними вселенной. Легко раскачиваясь, как на лодчонке, будто они не в полумраке на разворошенной постели, а далеко-далеко в море, и никого вокруг на тысячи километров, и – после безумия шторма – почти что штиль. Где Нейтан весь обратился в движения, размеренные и тягучие, словно только это помогало ему хоть как-то сохранять рассудок. Где Питер – удивительно быстро привыкнув телом, но продолжая оставаться в удивительном изумлении умом – парил, не чувствуя, где верх и где низ, и бесконечно долго и бесконечно медленно падал-падал-падал затылком назад, и кружился, и не было притяжения земли и влекущей пустоты неба, не было ни воды, ни воздуха, был только Нейтан, насквозь пропахший облаками, обнявший его, укутавший собой, удерживающий в этой колыбели невесомости. И всё… Господи… и всё… И всё… Ещё… Питер изогнулся с протяжным выдохом-стоном, теснее, по животному прижимаясь к брату, усиливая ощущение близости и не предполагая, как выглядит сейчас в своём ненадуманном движении. Ещё… Колыбель качнулась в невесомости, лишая его той опоры, что у него была, опрокидывая его на спину, и мир, крутанувшись, перевернулся – и остановился на глазах оказавшегося прямо напротив Нейтана. Таких близких, таких родных, таких тёмных, таких жадных глазах Нейтана. Отпускающих в полёт до этой наконец-то появившейся точки притяжения, закручивая мир теперь вокруг оси их взглядов. С размаху зашвыривая в космос, где не чувствовались ни гравитация, ни затёкшие мышцы, ни боль, ни смущение от раскинутых ног. Где всё было честное и первородное. Все виды материи, все виды излучения, звёзды, пульсары, расширяющиеся границы и ожидание сверхновых. Слипшиеся тела, стекающаяся с виска капля пота, соприкасающиеся с каждым толчком губы. Зашкаливающий пульс. Блуждающая дрожь. Сцепившиеся взгляды. Тяжёлый, задурманенный, из-под полуприкрытых век – у Нейтана. Лихорадочный – у Пита. То оттеняющийся безумием, то «плывущий» так, что Нейтан начинал волноваться за его сознание. - Пит… – шептал он и замирал, когда тот, теряя фокусировку, слишком сильно откидывал голову назад. …чувствуешь? – уже не вслух, но всеми фибрами заливая между ними узкое пространство. Одновременно с медленным, но нестерпимо чувствительным после замирания движением. …это я… – тоже мысленно, заставляя снова и снова идентифицировать себя, встречая выгибающееся навстречу тело, и возвращающийся взгляд, и ответное, бессвязное, безмолвное, но такое понятное – …это ты… это ты… это мы… Утверждая права, на исходе неторопливого наступления впиваясь в губы, и снова отступая назад. И снова вперёд. И снова. … Пит… чувствуешь? …Пит… – не отпуская взгляда, на одном из откатов отстранившись почти до положения сидя, и скользнув между их животами рукой. Питер смотрел почти не моргая, мутным взглядом. Просто смотрел, голодно считывая в глазах Нейтана повторяющиеся по кругу «слова», и подавался вперёд. Они заполняли его – вместе с каждым толчком проникая и накапливаясь всё больше. И он мог вместить очень много – но не бесконечное количество, и, вопреки желанию продлить всё это, в какой-то момент он почувствовал, что не выдерживает. Точнее, не выдерживает его тело, оказавшееся в этом любовном действе самым слабым звеном. Этот медленный мучительный ритм. Эта знающая своё дело рука. Этот пронизывающий насквозь взгляд. Эта несомая им «информация»… Питер выгнулся с невнятным всхлипывающим шипением, жмурясь и сжимаясь – невольно утаскивая за собой куда более «выносливого» на вид брата. Тот еле удержался, но всё же не сбился. Только тоже закрыл глаза и, сосредоточившись лишь на укачивающем ритме, продолжил. Уже без игр и взглядов. С серьёзным, раскрасневшимся и влажным лицом. Набирая темп и всё интенсивнее двигая рукой. Пережимая именно там, где это требовалось. Обводя большим пальцем по набухшему, иссочившемуся средоточию физического наслаждения именно тогда, когда это было нужно. Чувствуя, как дёрнулась под чуткими пальцами жилка, и как начало меняться дыхание находящегося почти в прострации брата. - Пит… – снова открыв глаза, позвал он его, на этот раз вслух, не без труда набрав достаточное для этого количество воздуха, – Питер… – и ещё раз, протяжно, – Пи-ит… – и ещё чуть резче подался вперёд. Цепляясь совсем уже расфокусированным взглядом за зрачки, ресницы, капли пота на лбу, напряженное лицо брата, Питер коротко замер в предспазматическом ожидании – и провалился в экстатический туман, улавливая краем разума своё бесконечно звучащее имя. Наверное, только из-за этого вербального повторения не проваливаясь окончательно в беспамятство. Сжимая в беспорядочной, сладкой судороге застывшего на эти мгновения Нейтана, заливая семенем его руку, просачиваясь сквозь пальцы густым и горячим. Умирая от любви к нему. К его одновременно победному и потрясённому виду, к его поднесённым к губам испачканным пальцам, его прикрывшимся на секунду глазам и участившемуся пульсу. К нему… Питер сжал ногами его бёдра и снова потянул на себя. Легко принимая новый, куда более яростный темп. Не разбирая смешавшиеся стоны – кровати, вбивающегося в него брата и самого себя. Он всё-таки смог… Нейтан… он смог… Ему больно – эмпатический канал чуть не разрывался от льющейся от того счастливой боли – но он смог… только выдержал бы… Нейтан… ну же… вот так… вот так – с размаху – так легче… Нейтан… давай же… вот так… Последние толчки тот придержал. Вышел почти полностью, на пределе терпения, и снова вошёл, напряжённо и глубоко. И во второй раз. А на третий – остался внутри, импульсами заполняя собой; падая на грудь Питера, утыкаясь между его ключиц, хрипло выстанываясь в ямочку между ними. И дыша, дыша, дыша, и до хруста стискивая его плечи, и продолжая вжиматься. Настолько долго, что это стало становиться странным, но он всё никак не мог заставить себя подняться, и Питер так ласково, едва касаясь, гладил его спину, и спазмы всё не иссякали… только зачем-то начали перебираться с живота к груди, а сердце, вместо того, чтобы успокоиться, начало колотиться ещё сильнее… и этот чёртов комок… он уже просто раздирал горло… И Питер… зачем он это делал?… Питер… Тот, такими же ласковыми движениями пальцев пробрался сквозь его волосы и, коснувшись губами макушки, шепнул: - Давай, Нейт… давай… И, обхватив за голову, оберегающе прижал к себе. Пряча от себя и ото всех. Делая вид, что не замечает закапавших на него слёз.