Степени

Тихо… Так тихо… Он часто «останавливался» теперь, и оглядывался на текущее мимо время. Удивлялся тому, насколько легко промчался первый день. День, когда казались неизбежными постэйфорийные муки, но которые так и не пришли. Удивлялся каждому последующему. И второму, и третьему, что полетели, не требуя от него никакой платы. И, быть может, ему и было бы тяжело переныривать поначалу из ночи – в утро, из вечера – в ночь, но балласт, скинутый им в день крушения Пайнхёрст был столь велик, что – какими бы сложными ни должны были быть новые обстоятельства его жизни – по сравнению с прошлым грузом они казались облаком лёгкого пуха. Объёмного, но совершенно невесомого. Мягкого. Обволакивающего. Уютного. Поглотившего всё, что когда-то вызывало резь в груди и барабанных перепонках. С которым стало так тихо… Тихо там, где когда-то сиреной выл страх за брата. Спокойно там, где стучалась обида на мать. Безмолвно там, где нашептывались заветы отца. Там, где всё это когда-то глушило, отрезая большую часть диапазона. Где между всплесками прочих амплитуд, усугубляя глухоту, разливался белый шум его наваждения. Всё это исчезло, оставив после себя лишь отголоски фантомного, постепенно затихающего гула и неописуемое облегчение. И способность различать то, что раньше было недоступно. Не только шарахаться от громких звуков – но слышать всё: детали, колебания, малейшие нюансы. Мир словно умылся этой тишиной. И, избавляя от стадии «похмелья», распахнулся навстречу. Хотя, конечно, даже без «похмелья» всё не могло обойтись без последствий. Всё неизбежно должно было измениться, Нейтан был в этом уверен! И ему было бы проще, если бы эти изменения настигли его сразу же. Может быть, больнее – но проще. Он готов был ко многому, и был настороже, и ждал, чего угодно ждал – вины, сожаления, новых страхов, падения в ад, ощущения всеобщего осуждения; грохота, взрыва, ультрачастотного писка – но ничего этого не было, и в конце концов наступил момент, когда это ожидание, само по себе стало напрягать больше, чем большинство из ожидаемых последствий его покушения на рай. А ещё рядом был Питер. Буквально – ночью, незримо – днём, всегда – в их круге, всегда – в пределах эмоциональной досягаемости. Обычный Питер, становящийся всё более спокойным, выглядящий всё менее уставшим, но при этом абсолютно не изменившийся Питер, не претендующий на власть ни над одним человеком, но всё также вмещающий в себя всю вселенную – вместе с самим Нейтаном, вместе с их ночами, зажившими шрамами, неразглаживающимися уже морщинами, и разными взглядами на устройство мира. Вместе со всеми их телесными «грехами» и сердечными «преступлениями». Не так, будто у них просто не было выбора и им пришлось на это пойти, а так, будто это вообще был лучший вариант развития событий из всех, что только можно было представить. Лучший – и правильный, и да пусть призрак отца, перенёсший по этому поводу сердечный «призрачный» удар, больше никогда не возвращается. * * * - А если бы мы всё же были кровными? – спросил Нейтан Питера через неделю или две. - То всё произошло бы позже и гораздо мучительнее, – ответил тот мимоходом, не отвлекаясь от облачения в униформу. - Произошло бы? - Если бы мы до этого дожили, – то ли всерьёз, то ли иронизируя пропыхтел Питер из-за закрывшей его лицо упавшей чёлки, завязывая шнуровку на правом кеде. - Ты это знаешь? – решился Нейтан на ещё более нехарактерный для себя вопрос, чувствуя настойчивое нетерпение некоторых задворков своего подсознания в разрешении каких-то там штук раз и навсегда. Может быть, не всех напрягающих «штук», но многих и категорически важных. Чем сумел, наконец, оторвать новоиспечённого парамедика от его увлекательных сборов и обратил на себя его пристальный и немного удивлённый взгляд. - Ты тоже это знаешь, – уверенно сказал в итоге тот, и полез за шкаф в поисках второго кеда. * * * Единственное, что, кажется, напрягало Питера в эти дни – это новости обо всём, что касалось нового агентства. Он не высказывал ни единого «против» и ничем не мешал, и, не помогая прямо, немало помогал косвенно – когда нужно было поговорить с полностью излечившимся, но замкнувшимся, засобиравшимся в Индию Сурешем; когда согласился присутствовать на собраниях ещё неофициального правления ещё несуществующего агентства. Когда разговаривал с матерью во время напряжённых пауз их «дискуссий» на троих. Когда молчал о главном, без лишних слов зная всё, что было нужно, в том числе и то, что Нейтану для осознания было необходимо немного больше времени. Он, как всегда, возвращал людям веру в самих себя – в лучшие варианты самих себя – даже когда просто находился рядом, и если раньше Нейтан это вроде бы чувствовал, но не особо понимал, то теперь это ощущалось почти физически. Но что-то всё-таки сковывало Питера, и это «что-то» проявлялось только в те моменты, когда речь заходила об агентстве. Однажды, когда Нейтан убедился в том, что ему это не показалось, он решился заговорить об этом, но Питер как будто не понял вопроса, сказав, что просто волнуется за него. Ну ещё бы… После всего, что с ними произошло, волнение друг за друга из въевшейся привычки как-то незаметно переросло в одно из насущных состояний. И чтобы идентифицировать его, не нужно быть быть Мэттом Паркманом, и даже матерью не нужно было быть. Но Питер тревожился сверх этого, а объективных причин для подобных тревог за себя Нейтан не видел. Не считать же тот доклад в сенате угрозой для жизни! Уж точно не после вирусов, формул и взрывов. * * * На исходе одного из тех дней, уже засыпая, прижимая размякшего Питера спиной к себе, Нейтан, неожиданно для самого себя, подхваченный волной накатившей на него благости, замурлыкал старую колыбельную. Она выбралась на свет не спрашивая его, ничуть не забытая, но до сих пор свято хранимая в самых надёжно запечатанных уголках памяти. И он, наверное, даже не осознал бы этого её случайного высвобождения, решив, что просто привычно повторяет её про себя, если бы не вынырнувший из охватывающего их сна, прислушавшийся к едва разбираемым словам и практически переставший дышать, Питер. На секунду в комнату вернулась тишина, но бесконечно грустный выдох где-то там, за плечом застывшего брата и заколотившееся под ладонью разбуженное сердце, не оставили Нейтану выбора. - Спи, маленькая звезда, – прошептал он, малодушно попытавшись вложить в голос хоть немного ехидства или хотя бы ворчливости, но, кажется, абсолютно втуне. Заёрзав, Питер только сильнее прижался к нему и захватил в плен его руку, как будто та была сделана из золота, усыпанного бриллиантами. - Я уже не маленький, – объявил он пленённой ладони, мгновенно возвращая на четверть века назад и эту ночь, и себя, и Нейтана, заставляя того мысленно захлёбываться старыми-новыми словами, которые когда-то произносились так легко, но которые сейчас, уже который день, почему-то застревали ещё на выходе из сердца, боясь неизвестно чего. - Конечно же, нет, – иррационально ревнуя к своей руке, за то, что её опять обхватили, затискали, да ещё и переплелись с ней пальцами, пробурчал он брату в затылок, шевеля дыханием его волосы, – хотя меня ты так и не перегнал, – мстительно добавил он и, безуспешно попытавшись ухватить губами ухо покусившегося на его руку вора, сдавшись, уткнулся носом в шею, туда, в самое беззащитное, самое мягкое и тёплое место. - Наверное, уже и не перегоню… – Питер немного откинул голову назад… и снова сбился с дыхания, скорее чувствуя по вибрациям, чем слыша, как Нейтан продолжил мурлыкать колыбельную, – наверное… – по инерции повторил он и замолчал, онемевший от хрупкости и невыносимости творящегося прямо сейчас волшебства. Творящегося не самого по себе, а Нейтаном. Господином сенатором. Снова довёдшим его до головокружения, но на этот раз не умелыми ласками, а совершеннейшей глупостью. Малостью. Касанием губ, беззвучно проговаривающих почти забытые слова. Очередным доказательством того, что он здесь… с ним… в их круге, на ночь превращающемся в кокон… и больше не боится самого себя… От сонливости не осталось и следа. Питер сглотнул застрявший в горле воздух, уталкивая затоптавшуюся на пороге горечь, и, надеясь, что он не слишком сильно сдавил «украденную» у Нейтана драгоценную руку. Хоть бы это никогда не кончалось… Нет, он не замахивался на бессмертие, ему бы хватило и обычной жизни. Им бы хватило. Им. Покажи ему ещё недавно картинку из нынешнего настоящего – и он не рискнул бы в это поверить. Но это было – и рука, и дыхание на затылке, и смешавшиеся запахи, и слившиеся в один пути… и глупости, и малости, и уже даже поддёвки и споры… и то, о чём не только говорить, но даже думать было сложно – настолько ошпаривающим было это чувство. Чувство, вроде бы всегда присутствующее между ними, но испытывающее сейчас какое-то невообразимое перерождение… Это было. Он едва научился верить в то, что это не один из его снов, но это было. И теперь оставалось всего-ничего – это всё сохранить. Выжить самому – что не казалось ему слишком сложным, и помочь выжить Нейтану – и вот с этим возникали проблемы. Тот уже уснул, мерно дыша и умудряясь по-прежнему крепко удерживать. Питер до солёного привкуса прикусил щёку, стараясь не дёрнуться и никак не выдать себя. После всех последних событий он ожидал, что теперь всё будет проще. Спокойнее. Безопаснее. Но в тот день, когда Нейтан рассказал ему об агентстве, Питеру приснился новый сон. Новый сон о сенаторе Петрелли. О брате. О том, кто прижимался сейчас к его спине, даже в царстве Морфея защищая собой от любых гипотетических опасностей. Новый! Грёбаный! Сон! Совсем короткий сон… Падающие осколки стекла и Нейтан среди них, летящий спиной вниз. В сознании и жёстко смотрящий на кого-то, оставшегося наверху. И всё продолжалось вроде бы неплохо, осколки продолжали лететь к земле, а он останавливался и взмывал вверх. Но потом странно дёргался, как от удара, откидывая руку, и всё опять происходило в полной тишине – ни звона, ни криков, ни выстрела – и пиджак был застёгнут на все, и не было ни расплывающихся красных пятен, ни брызг, только тускнеющий взгляд и тень сожаления на лице, и Питер не знал, пуля ли это была или что-то ещё. И Нейтан падал – и в этом падении, прямо в воздухе, умирал. Видеть такие сны, когда всё вокруг разваливалось на части, было очень страшно. Но видеть их, когда вокруг царил покой, и Нейтан тихо дышал рядом – оказалось несравнимо страшнее. Больше всего хотелось отмахнуться от этих призраков грядущих бед, закутаться с головой в свой кокон счастья и безмятежности, отрицая всё, что творилось снаружи – и будь что будет. И если бы речь шла только о нём одном, Питер, наверное, так бы и сделал – настолько чугунная усталость сковывала его при мысли о том, что хоть он и добрался до своей обетованной земли, но долгожданный покой так и не обрёл. Но речь шла о Нейтане. И поэтому вариантов просто не было.