Степени

Выделенные для агентства временные помещения находились в Вашингтоне, но со следующего месяца начиналось строительство собственного здания, недалеко от Нью-Йорка, на территории, на которой в будущем, при необходимости, можно было выстроить целый комплекс. Приближалась дата подписания указа, и предстояло решить, оставит ли Нейтан пост сенатора, чтобы возглавить агентство, или продолжит тихо курировать его, а директором станет кто-то другой. Других, настолько же подходящих, персон не было, но во избежание слишком активного вмешательства со стороны президента и любых других любопытных со стороны, затягивать с этим вопросом не стоило. В итоге, было решено, что во главе временно встанет миссис Петрелли – её кандидатура должна была вызвать наименьшее количество вопросов от непосвящённых, и позволяла не торопиться и не мельтешить. Фактически же принимать решения должен был некий условный совет правления, состоящий, помимо директора, из его заместителей. Всё те же, в основном, лица. Беннет, Паркман, Суреш, пара человек из бывшего штаба Нейтана. Почти каждый – со своим подразделением. Не так много, но для начала хватало. Лишних людей не должно было быть. Слишком многие жизни от этого зависели. Питер продолжал отказываться от подобного «креста» наотрез. Но всё также продолжал помогать. Он возвращал тех, кто когда-то спасал этот мир, но разочаровался в нём. Ной продолжал искать тех, кто был опасен. А потом они начали искать новых людей со способностями. Беннет – методично, с лихвой применяя накопленный в Прайматек опыт, за исключением того, что на этот раз не было никаких экспериментов и вербовок, пока – только наблюдение Питер – сам не заметив как. Приглядываясь к тем, кто рядом, пролистывая новости, прислушиваясь к разговорам. На дежурствах, во время вызовов, в госпитале, у Нейтана в сенате. Что-то вертелось у него в голове. Что-то, подстрекаемое всеми произошедшими событиями, всеми судьбами, нелепыми случайностями, часть из которых едва не стала фатальными. Что-то о том, что нужно заранее понять и заранее помочь тем, кому это было нужно. Показать, что есть и другие. Подать руку до того, как обнаруживший в себе способность человек начнёт падать. И задолго-задолго до того, как причинит вред себе или кому-нибудь другому – случайно или нарочно. Эти мысли были ещё далеки от того, чтобы сформироваться во что-то внятное, но, по крайней мере, это не была вялая пустота, прикормленная фразой «ты не можешь спасти всех». Это были ещё малоосознаваемые, но всё же конкретные действия, диктуемые пока что одной только интуицией. Питер чувствовал в себе зреющее нечто, и радовался уже одному этому факту. Ещё бы не его продолжающиеся сны – и он был бы, наверное, счастлив, как никогда. А сны, спустя неделю после подписания указа, участились. Теперь они приходили почти каждую ночь, и редко когда Питеру удавалось пережить их, не разбудив брата. Тот возмущался, что Пит и в детстве не давал ему спокойно выспаться; приносил попить, переворачивал прохладной стороной одеяло и наотрез отказывался отпускать спать отдельно. Примерно в это же время на горизонте снова объявился Данко. Он заявился прямо к Нейтану и неожиданно предложил сотрудничество. На замечание, что директором вообще-то является миссис Петрелли, только скупо усмехнулся и сказал, что его интересует разговор именно с сенатором. Что бы ни означала эта его новая тактика, Нейтану она понравилась ещё меньше, чем открытое противостояние, но, обсудив это с правлением, он решил, что лучше держать Данко в пределах непосредственной видимости. В агентстве уже состояло несколько «посторонних» сотрудников, вежливо предложенных президентом и тщательно изолированных от львиной доли дел взращиваемой организации. Наличие там ещё одного резидента почти ничего не меняло. Кабинет Мэтта Паркмана – вот же «совпадение»! – находился по соседству с этой «президентсткой гвардией», и их регулярные встречи были вполне естественны. А то, что при этом кто-то имел возможность читать чьи-то мысли – об этом «гвардии» вовсе необязательно было знать. Да, это было не совсем тем, о чём мог мечтать Мэтт, да и сам Нейтан, но пока что у них не было выбора. Пока. Пока другие люди не были готовы. Пока от этого зависели их собственные жизни. * * * Мэтт не успел прочитать ни одной мысли Данко. Точнее сказать – ему даже не представилось возможности. Тот просто пропал. Не пришёл в агентство, не заявился в сенат. А отправившийся по его адресу Беннет обнаружил Эмиля рассеянным, недоумённым и весьма избирательно не помнящим ничего, связанного с людьми со способностями. Беннета он не узнавал и вообще был недоволен его визитом. Осторожно проверив немногочисленных членов его «кружка» ненавистников способностей, Ной обнаружил похожую картину. Их память была не просто стёрта, она была ещё и изменена, и тот, кто это сделал, был хирургически точен и на удивление кропотлив – они практически не поняли того, что произошло. Всё бы ничего, но это был не гаитянин. И не Питер. А значит, сделать это мог только один человек. Сайлар. Значит, он остался. Значит, не уехал. Его пытались найти – и Беннет, и Питер – но тот явно не желал быть найденным. Тем непонятнее было его вмешательство. И Питера оно удивляло тем больше, что только он, мать, да, наверное, проникшийся его снами Нейтан, знали, насколько на самом деле был опасен для них Эмиль Данко. Но откуда об этом узнал Сайлар? Ной тщательно проверил все подпаленные «обрубки» памяти Данко (придраться было не к чему), и на всякий случай не стал сразу снимать того с наблюдения. Как бы там ни было, с того дня Питеру перестал сниться умирающий на лету среди осколков Нейтан. * * * Этот Данко – он был не самым худшим человеком на земле. Во всяком случае, он был честен и с другими, и с самим собой. Внутри Сайлара кипело целое месиво всякого непонятного дерьма, у которого не было ни внятной причины, ни приемлемого объяснения, ни хоть какого-то выхода, и его новое развлечение – приходить в дом к человеку, которому он самолично подчистил память – ни облегчало, ни усугубляло его зашкаливающее смятение. Невидимым, конечно, приходить… она частенько ему помогала, в последнее время, эта невидимость. Ему было тошно. И от самого себя – больше, чем от чего-либо другого. Ему было муторно, и ни ледяная вода в дУше, ни ледяной ветер на высоте воздушных трасс, ни беспробудные многочасовые сны не помогали вытравить из себя эту разрастающуюся плесень. Он приходил к Эмилю почти каждый день и смотрел, как тот сначала мучается, пытаясь связать оборванные концы с концами, мало ест и почти не спит. Как постепенно начинает воспринимать это, как данность; как латает не прихваченные дыры рубцами новых обстоятельств. Как быстро находит работу в службе безопасности одной среднего размера фирме, как продолжает оставаться видавшим всякое воякой, учится дежурному нейтральному выражению лица на работе, но всё также отпугивает соседей своей не выпячиваемой жёсткостью, даже не глядя на них. Как возвращает здоровый сон и дюжий аппетит. Как продолжает жить один, и это могло бы вызвать сочувствие к нему, но главными словами в этой фразе были – «продолжает жить» – и Сайлара едва не вывернуло наизнанку, когда он осознал, что не прошло и месяца с тех пор, как он вроде бы испоганил Данко жизнь, а тот перемучался, отряхнулся, и замаршировал дальше ещё бодрее и размашистее, чем раньше. В то время как Грея буквально корёжило неизвестно с чего. Иногда ему хотелось скинуть невидимость и обрушить на Эмиля ушат той правды, от которой он так тщательно его избавлял. Иногда ему казалось, что сделай он так – и тот превратится в человека, с которым будет можно поговорить. Потом он вспоминал, что является квинэссенцией того, что так яростно ненавидел Данко. Потом – что на свете есть как минимум один человек, которому он может рассказать всё, что угодно, и тот не отшагнёт назад. Потом – что по какому бы пути и как бы близко он бы не подошёл к этому человеку – всегда, чёрт, всегда! – ещё ближе будет стоять другой! Как липкая плёнка между ними. Саркастичный бдительный свидетель, сволочь с колючим языком, который в иной жизни, в ином мире, может, даже и понравился бы Сайлару со своими пикировками и словесным садо-мазо. Но в этой! Но в этой… …этому ублюдку хотелось перерезать горло. Ни одной мысли о Нейтане Петрелли не обходилось без скачка адреналина. За последний год Сайлар успел скопить по отношению к старшему Петрелли просто невообразимое количество ярости. Тот походил одновременно на всех людей, когда-либо предавших или причинивших боль. Не будучи знакомым с ним лично и не имея причин выдвинуть прямые обвинения в чём-то, Сайлар с лихвой нагрузился косвенными. И это было удобно, иметь подобный образ человека-сточной канавы, в чью сторону можно было слить все свои обиды, кого легко можно было обвинить в том, что тот крадёт у Сайлара единственную возможность довериться. Что тот настолько искусный манипулятор, что Питер сам не понимает, что его просто используют. Что тот настолько прожжённый циник, что по пути к своим целям походя, даже не замечая, подминает под них всё, что попадается ему на глаза. Каждое пересечение, каждое упоминание, каждое последствие поступков сенатора Петрелли всякий раз давало Сайлару новый трафарет для отрисовки ненавистного образа. И этот самый образ менялся очень мало, каждый новый шаблон почти идеально ложился на предыдущие, и всё было складно и красиво. И Сайлар почти привык к нему, испытывая в основном зудящую досаду по поводу его присутствия в этом мире, и вовсе не хотел перерезать ему горло… …до тех пор, пока не встретился с Петрелли лично. И ведь все трафареты остались на месте. Все, кроме одного: при всём своём цинизме и умении манипулировать, этот ублюдок оказался очень честным. Не так, как Данко, прямолинейным правдорубом, а по-своему, ублюдочно-дипломатическому. Стоял, смотрел, разговаривал, если и угрожая, то только взглядом; пытался понять, и больше всего боялся, что их «переговоры» разбудят Питера. Не потому боялся, что тот что-то там услышит, или заставит всех троих немедленно подружиться (какая же мерзость), а просто потому, что прошлой ночью из-за видений выспаться не удалось, а прошлым днём у сенситивного парамедика выдалось не самое лёгкое дежурство, и сейчас тому требовался полноценный, ничем не потревоженный сон. Ещё боялся, что Сайлар очередным своим появлением внесёт новую порцию смятения в жизнь Питера, а она только-только начала устаканиваться, эта жизнь. Он боялся – один этот факт оказался чуть больше того, что Сайлар готов быть понять о Нейтане Петрелли. Он боялся не за себя, и не за свою карьеру, и не за имя своей семьи; он боялся за Питера – и это вовсе было из ряда вон. Он был разморенным и очевидно уставшим, ему не нравилось это ночное вторжение, ему не нравился сам Сайлар, но, несмотря на имеющиеся причины, он не испытывал к ночному визитёру ненависти и не хотел мстить – как когда-то Суреш. И не собирался использовать, раз уж тот ему подвернулся – как когда-то это делали… постойте-ка… все, кто только сумел выйти за рамки страха к «убийце и маньяку». Он, гад, гасил в себе все вспышки раздражения; он, сукин сын, разговаривал и пытался понять; он не открыл по нему пальбу, а только обозначил периметр, за который не стоило и пытаться заходить, сволочь… и он влиял на Питера не сильнее, чем тот на него. И даже больше… Если Сайлар что и понял во время того визита, так это то, что если Питер без своего хищного «поработителя» сможет жить только в страшных мучениях, то тот без него – и вовсе жить не сможет. Это было, конечно, не то, что он ожидал понять. И это было невыносимо. И чем дальше – тем хуже. Прошедший месяц одиночества отшлифовал эту невыносимость до немыслимых степеней и утащил Сайлара ещё дальше от выхода из его злосчастного лабиринта. Отвратительно хороший старший Петрелли противоречил законам его вселенной. Хорошему старшему Петрелли очень шёл разрез на горле, столь часто представляемый – сначала в качестве утешительной шутки, но потом всё более навязчиво и серьёзно. Этот разрез, и сбегающие из него багровые потёки, и откинутая назад, аккуратно причёсанная голова, и бессмысленный мёртвый взгляд, и по-дебильному приоткрытые губы – всё это так ему шло! Настолько, что Сайлару начало это сниться. Он не убивал уже много недель. Артур Петрелли был последней его жертвой, но и то совершённой ради равновесия мира. То ли общего мира, то ли кое-чьего частного. Нейтан Петрелли, по всей видимости, был одним из залогов равновесия общего. Но категорическим нарушителем равновесия того самого кое-чьего. Сайлар точно знал, что не собирается его убивать. Но стал замечать, что выбираться из вязких мыслей об этом ему всё труднее и труднее. Это вспоротое горло… Оно снилось и снилось ему. А потом начало сниться не только ему. И он почувствовал это.