Степени

Пора было снова бежать. Раз уж здесь он ни сам не научился спокойно жить, ни другим не желал оставлять такой возможности. Бежать. Теперь, возможно, навсегда. Напоследок разрешив себе взять небольшой реванш. Разворошить это чужое гнездо. Нарушить покой, не нарушая стен. Ведь для них не будет смертельно, если он намекнёт на наличие у него фотографий, сделанных однажды тайком в маленькой Нью-Йоркской квартирке, и сообщит, что обнародует их ровно через шесть месяцев вне зависимости ни от чего. Шесть месяцев… Те самые полгода, о которых просил его Питер. Полгода на то, чтобы сенатор Петрелли смог уйти с политической арены без вреда для Агентства и остальных людей со способностями. Разворошить – и исчезнуть. Начать свою собственную, новую жизнь, пока они разгребаются со старой, полгода собственноручно разбирая её по кирпичику. Не смертельно, но нервно и хлопотно. Пройдёт немало времени, прежде чем они поймут, что это был лишь блеф. Последний камень, брошенный за спину, прежде, чем окончательно уйти. Агентство устоит, а вот на какой бы там ни было публичной карьере нынешнему сенатору придётся поставить крест. Не слишком большая плата. Подходящая. Он ведь имел право оставить о себе память? Почему не хорошую, а плохую? Наверное, всё было просто – эта память казалась ему самому более долгой. И он уже начинал прожигать её отпечаток. Судя по голосу Питера, когда Сайлар позвонил тому с предложением о встрече, его героя уже вовсю одолевали новые выматывающие сны. Наверняка тот уже не раз просыпался в поту, прислушиваясь к дыханию рядом. Наверняка уже миллион раз задал себе вопрос: «когда же всё это закончится?» Эта мысль вплёскивала что-то в жилы Сайлара, заставляя и стискивать зубы от боли – и верить в то, что он ещё жив, а не превратился ещё в бродячее тело наподобие своего биологического отца. Он только почему-то напрочь забыл о миссис Петрелли. К той видение о разрезанном горле старшего сына пришло ещё раньше, чем к Питеру. * * * Для неё всё было просто. Год назад она отравила своего мужа, когда узнала, что тот собирается убить их первенца. Так что решение об устранении Сайлара она приняла, даже не запнувшись. Именно устранении. Банальное убийство с тем бы не прошло. Затруднения были не моральные, а сугубо практические. Что с ним делать? Разбираться и добираться до той правды, что он вовсе не собирался никого лишать жизни, ей было недосуг. Её не устраивала мысль, что она может не успеть. Поэтому всё время вплоть до того самого телефонного разговора между Сайларом и младшим сыном, она потратила не на выяснение причин происходящего, а на разработку плана по обезвреживанию Грея. К нему нельзя было подойти с мыслями об убийстве. К нему нельзя было подкрасться. Его нельзя было обмануть напрямую. Его можно было только заманить. И не в материальную ловушку – наскоро перебрав в мыслях несколько их вариантов, она быстро отринула их в сторону. Совсем в другую ловушку. Совсем в другую… Уж ей ли не знать самой надёжной и страшной тюрьмы. Там, где она дважды побывала за этот год. Один раз стараниями Паркмана старшего, второй раз – собственного мужа. Ничто в реальности не могло сравниться с ужасами, испытанными там, в ментальном тупике. Самое место для того, кого почти невозможно убить. Паркман ожидаемо воспротивился её плану, но поскольку был единственным, способным помочь ей в задуманном, она не оставила ему выбора. Тем более, что тот до сих пор чувствовал вину за тот случай, когда насильно забрался к ней в голову. * * * Миссис Петрелли позвонила Сайлару спустя час после его звонка Питеру. Грей назначил встречу со своим несостоявшимся братом на следующий день. На Кирби-Плаза – в качестве дополнительного штриха к своей небольшой мстительной насмешке. Несостоявшаяся мать пожелала встретиться с Сайларом на сутки раньше. Сегодня. В три часа дня. В старом, ныне уже совершенно опустевшем, здании Прайматек. Позвонила. Сама. Та, которая – пусть и недолго – называла его сыном. Которая едва ли не лучше всех остальных понимала его. Обратилась к нему впервые после его возвращения в Нью-Йорк. У него не было причин соглашаться, но и для того, чтобы отказаться, тоже причин не нашлось. И он пришёл. Она ждала его в кабинете, сидя лицом к двери, за массивным тёмным столом, и первые секунды после шороха открывшейся двери не произнесла ни слова. Смотрела молча с ещё более чем обычно нечитаемым выражением лица, а когда, наконец, натужно кивнула и разжала губы, всё вдруг исчезло. * * * Это произошло легко, как будто слабый, ненавязчивый туман сначала окутал его, а потом также легко развеялся. Очнулся он на том же месте, всё также стоя в дверях. Он мало помнил события последних часов. Комната была пуста Где-то вдалеке шумел город. В ушах оглушающе стучала кровь. В голове колотилась одна единственная мысль: он снова убил. Убил. Убил. Убил… * * * Миссис Петрелли убеждала себя, что это лишь устранение опасности для Нейтана, но на самом деле понимала, что ещё и кара. Для Сайлара и для неё самой тоже. Но только погрузив Грея в летаргический полубред, только уложив на ту самую кровать, на которой когда-то ожидала сама спасения из тенет Артура, она позволила себе выдохнуть, и, игнорируя хмурые и тяжёлые взгляды Паркмана, с приказной вежливостью объявила, что пора возвращаться. Оставляя в одной из палат Прайматек чей-то личный ад. Где за один день в реальности пролетало несколько виртуальных лет. Где первые бесконечные секунды слипались в минуты всё быстрее и быстрее, и минуты складывались в часы, а те – в череду бодрствований и снов; и несмирение растекалось по времени, по всё увеличивающемуся нахождению там, и от этого не становилось легче, но каждые новые следующие сутки промелькивали всё быстрее. Где было таким образом скроенное ментальное пространство, что самые страшные мысли для Сайлара должны были сами находить его и ввинчиваться в сознание, не давая спокойно ни жить, ни умереть там. Кто бы сказал миссис Петрелли, что самой страшной на тот момент для пленника стала мысль о том, что он убил Нейтана… Та самая перерезанная от уха до уха шея. Синюшняя кожа. Истерическое, неестественное злорадство и жгучая непереносимость – «что же он наделал». После всех своих убийств, непереносимость – только теперь. С яркими, новыми, появившимися только в виртуальной ловушке и достоверными до мельчайших деталей, «воспоминаниями». Без малейшего сомнения в том, что он на самом деле это совершил. С подробностями не только о моменте убийства, но и о том, что происходило дальше. О подмене убитого Нейтана собой – посредством очередной способности умея принимать любой чужой облик. О полной бессмысленности этого. «Своих» побегах в Вашингтон, вздрагиваний при всегда неожиданных появлениях там Питера. Бесконечных днях и выпавших из памяти ночах. О том, что, убив тело Нейтана, он – ведомый желанием стать им – не только присвоил себе его внешность, но и впустил в себя его разум. И, на первых порах подавляя его, со временем всё больше и больше позволял тому выбираться «наружу». Ещё одна бессмысленность… Убить чужое тело, и позволить чужому разуму подавить себя. Избегать того, кто и был главной целью. Мечтать о разговоре с Питером – и раз за разом сбегать после очередной беспамятной ночи, а после сообщать в трубку, что занят. Знать, что убил его брата. Ненавидеть себя за то, что не может ни заменить его, ни дать тому победить свой разум. Бессмысленно. Абсолютно бессмысленно. Убить кого-то, чтобы занять его место. Чтобы загнать себя в самый тупой из всех тупиков, выход из которого – либо окончательно изгнать из общего тела разум Нейтана, либо, теперь уже навсегда, исчезнуть самому. Отличный итог всей его удивительной, наисчастливейшей жизни. Просто отличный… * * * Вопреки представлениям Сайлара, после обезвреживания Данко и прекращения снов об очередной смерти Нейтана, Питер больше не позволял себе уверовать в то, что подобных снов больше не повторится. Жить всегда наготове, наверное, не слишком легко. Но гораздо лучше, чем не жить вообще. Или жить без Нейтана. Поэтому когда ему приснился разрез на такой знакомой, гладко выбритой шее, Питер практически не позволил этому видению вбиться себе под дых. Да, он проснулся в поту. Да, первым же делом принялся прислушиваться к дыханию спящего брата. Но впадать в панику на этот раз себе не позволил. Да и странное какое-то было это видение. Одновременно и слишком чёткое и не очень реальное. Как будто это была шея не Нейтана, а полностью идентичной ему восковой куклы. Питер осторожно, стараясь не разбудить, прильнул к старшему брату и прижался лбом к его спине, глубоко вдыхая родной, успокаивающий запах. Да, он готов… готов видеть сны и следовать им, защищая всё и всех, кого мог защитить. Но не готов разменивать своё счастье на вечный страх. Видение, конечно же, повторилось на следующую ночь. И на этот раз Питер откуда-то знал, что здесь не обошлось без Сайлара. И снова этот сон был нетипичным, непохожим по ощущениям на другие предшествующие опасностям видения. Да ладно! Сайлар? Серьёзно? Питер не верил ни на секунду, что тот – нынешний – мог был причастен к убийству Нейтана. Что-то во всём это было не так, и по-настоящему насторожиться так и не получалось. Каждая новая ночь приносила новые подробности – то более чёткие детали, то новый ракурс откинутой на спинку кресла головы. Питер словно смотрел фильм ужасов – жутко, но точно знаешь, что это неправда и будто платишь какую-то дань демонам страха ради того, чтобы в реальности у тебя никогда бы не нашлось причин так бояться. И просыпался он не подавленный, как было во время прошлых видений, а взбудораженный, неугомонный, за пять минут до будильника пробуждая Нейтана вовсе не противным звуковым сигналом, а кое-чем другим, несоизмеримо более приятным. Особенно тщательно зацеловывая шрамы на его подбородке и шее, несмотря на беспощадную утреннюю щетину. * * * Он уже собирался снова искать Сайлара, когда тот сам позвонил ему, назначив встречу на следующий день. И, ложась накануне спать, Питер был уверен, что новый день откроет ему причину его новых тревог. Но новая ночь, кажется, задалась целью не выпускать его из своих объятий.