Степени

Миссис Петрелли расслабленно сидела в своём кресле и, не испытывая ни толики смущения, через экран наблюдала за сыновьями, не думающими, что за закрытыми дверьми кабинета их кто-то может увидеть. Установка – несколько месяцев назад – новых систем охраны, а особенно множество не всегда очевидно заметных видеокамер не переставало себя оправдывать. Ровно месяц назад Питер заново обрёл способности, а Нейтан – жизнь. Ровно месяц, как они потеряли всякий страх разоблачения. В частности. А в целом – послали к чёрту всё, что не могло служить доказательством того, что один – жив, другой – бессмертен, а их связь – незыблема и неразрывна. Очень жёстко, нужно признать, послали. Не от лучших обстоятельств. Далеко не от лучших. Все эти возмутительные нежности… Они раздражали бы миссис Петрелли до мигрени, если бы не понимание того, чем эта, безрассудная, нескрываемая хотя бы в собственном доме, трепетность вызвана. Она смотрела на монитор, не в силах отвернуться даже тогда, когда порывистые объятья перетекли в поцелуй, короткий, но мучительно ласковый, и перед ней, как никогда ясно – тем более странно, что это происходило не в одном из пророческих снов, а наяву – представало будущее. С разными его вариантами, с разным распределением сил. И разными последствиями. Так себе последствиями. При любом раскладе. Человечество никогда не утихомирится. Земля людей никогда не остановит свой воинственно-губительный бег. Знал бы прямо сейчас об этом её славный-смелый Питер. Он погрузился бы в недолгую меланхолию, а чуть оклемавшись, помчался бы в очередной бой. Конечно же, глобальный. Но – увы – никогда не последний. Знал бы об этом её не менее славный и смелый Нейтан – он отдался бы очередному приступу тревоги и, несмотря на бессмертие брата и ответную неминуемость конфликта, постарался бы никуда его не отпустить. Её сыновья. Полностью оторванные друг от друга – они слабели. Но и вместе, слишком близко – слабели тоже. Им был нужен… зазор. Ощутимый зазор. Так, чтобы в пределах досягаемости, но и не «неразлучны навсегда». Именно тогда между ними накапливался импульс, способный противостоять чему угодно. Разрыв лишал их разума, близость – расслабляла. Близость лишала бдительности и желания оглядеться вокруг. Но и разделять их было нельзя – сорвутся ещё раньше, угробив весь клан. И, учитывая ставки, весьма вероятно, что не только клан. Ситуация выглядела патовой. Но когда подобное могло остановить хоть кого-нибудь из их семьи? Анджела Петрелли пока что совершенно не собиралась уходить на покой. У неё ещё было время, чтобы «научить» сыновей чувствовать и хранить этот необходимый зазор. А уж счастливыми – на этом небольшом, но всё же расстоянии – они пусть учатся быть сами. Они способные, судя по тому, что ей удалось лицезреть в эти дни. С этим они разберутся и без неё. * * * Нейтан был не просто зол, он был в тихом бешенстве. И в тихом – только потому, что быть «громким» его давным-давно разучили отец, публичность и ответственность за семью. Даром, что именно вся его замечательная семья растрачивала большую часть его нервов. Особенно женская часть семьи. Особенно старшая часть. А ведь ему казалось, что за последние, прошедшие с момента становления Агентства, пять лет, он научился быть готовым к любым «гениальным» и «продуктивным» идеям матери. Но сегодня она так расстаралась, что это было слишком даже для неё. Настолько расстаралась, что несколько часов назад, утром этом недоброго дня, он был вынужден ненадолго прервать свой «тихий обет». Господи, да он так орал, что Питер, будучи уже за тысячи километров от них, уловил докатившуюся до него эмпатическую волну, немедленно завалив телефон разбушевавшегося брата успокаивающими сообщениями. И всё ведь было под контролем. Несколько разрозненных заметок в мелкого пошиба газетах и на не внушающих доверия интернет-ресурсах; да и то, не в виде фактов, и даже не в виде домыслов, а так, в качестве якобы «остроумных» шуток, призванных потоптаться на такой спекулятивной теме. Ну как же, один из самых загадочных и влиятельных политиков, на короткой ноге с президентом, с одним из самых странных образов жизни, гораздо чаще замечаемый не с какой-нибудь серьёзной леди или юной прелестницей или, если уж на то пошло, своей сногсшибательной во всех отношениях помощницей, а со своим младшим братом, некогда уличённом в не слишком здравом уме, которому – тоже во всех отношениях – было категорически не место рядом с ним. По мнению рискнувших заикнуться об этом писак. Да и чёрт бы с ними, но мать… О, разумеется, мать не могла спустить этого с рук. По её мнению, это была реальная угроза. И она не придумала ничего лучше, кроме как напустить на них ещё больше репортёров. Но уже не тех, из жёлтых газетёнок. А серьёзных. Уж что за наживку она им подкинула, Нейтан не знал – да наверняка что-то выдуманное и безобидное – но последствия этой «травли» оказались таковы, что в ближайшее время – и не пару дней, а, скорее, счёт на недели или даже месяцы – им с Питером придётся быть на максимальном расстоянии друг от друга. И даже телепортация и невидимость Питера тут не выход. Ну как… выход, конечно, но на крайний случай. Исключительный. И, по возможности, втайне от матери. Дожили… С этим, в общем, можно было справиться. И справятся. И – скорее вопреки, чем по просьбе матери – разочаруют репортёров и подкинут им какую-нибудь другую «кость». Пару недель всё «покипит», а потом остынет. Сенсации не терпят однообразности и скуки. Но – да боже ж ты мой! – неужели нельзя было обойтись без всего вот этого!? Или хотя бы без того, чтобы безо всякого предупреждения объявить им с Питером о кучке журналюг под окнами и о совершенно необходимом плане «реабилитации имени и спасении мира»! И «немедля»! Прямо в лоб сообщить, ранним безмятежным до сего момента утром, вторгнувшись к ним в кабинет вместе с раскрасневшимся от неловкости Паркманом и ухмыляющимся Сайларом! И они переругались. Только не с матерью, а с Питом. Из-за чёртовой, организованной ею поездки! Поездки к чёрту на кулички! С чёртом на кулички! Точнее, с чёртовым Греем – и тот ещё вопрос, был ли тот лучше любого из обитателей ада! Переругались друг с другом, со сжатыми зубами, вполголоса, потому что шипеть вдвоём на мать, устроившую эту «спасительную во всех отношениях миссию», было несподручно. Переругались потому, что рядом невыносимо краснел Паркман и ещё более невыносимо злорадствовал Грей. И, несмотря на повышенную концентрацию ясновидцев на довольно узкое кабинетное пространство, демонстрировать иную и самую острую реакцию на скоропалительное расставание ни Нейтан, ни Питер не собирались! И плевать, что вряд ли для кого-то из присутствующих их отношения оставались тайной. Но им был необходим в тот момент хоть какой-то сильный контакт, а как по-другому проявить взбудораженные эмоции, они «придумать» не успели! Переругались… После речи матери даже короткое братское объятие на глазах у публики казалось преступлением. Она, несомненно, предполагала подобный эффект. Репортёры благополучно зафиксировали отголоски «разлада между Петрелли» и послушно «подобрали» слушок о том, что милый бунтарь Питер отказался иметь общие дела со старшим братом. Мать была удовлетворена произведённым впечатлением, но после, когда Нейтан остался с ней наедине, вдали от чужих ушей и способностей, ему удалось слегка пригасить блеск торжества в её глазах. Хотя он не собирался опускаться до подобного безобразного поведения. Но мать, в своём репертуаре, сама подтолкнула его к краю, даже если и не ожидала настолько горячей реакции. Но для него это оказалось очередной последней каплей в очередной бочке терпения. И, оставшись с ней вдвоём, он вскипел. - Я знаю, что не могу объявить всем, что он мой! – орал он, и даже не столько на неё, сколько на себя, осознанно причиняя боль за то, что он ничего не может с этим поделать. – Но о том, что его жизнь – под моей личной защитой, должен знать каждый последний ублюдок! И, уж поверь, я позабочусь об этом! Это! Моё! Законное! Право! А она, со своим бесящим хладнокровно-загадочным видом дождавшись, когда он прокричится, поправила седую прядку, тихо подтвердила его столь громко заявленные права, и, не сказав ни единого слова по поводу его срыва, попросила впредь быть осторожнее. Ещё осторожнее. И весь его пар улёгся послушным горьковатым облачком на самом дне его хоть и давным-давно здорового, но по-прежнему беспокойного сердца. * * * Месяц без Питера. Нужно было настраиваться именно на месяц. Ерунда, по большому счёту. Только за последние пять лет они едва ли расставались больше, чем на один день. И теперь этот месяц казался бесконечностью. Опустошённый событиями дня, в абсолютно растрёпанных чувствах вернувшись домой, в их с Питером квартиру, Нейтан автоматически выбирался из пиджака, когда понял, что что-то было не так. На секунду застыв, он медленно стянул с себя галстук. Аккуратно опустил его на ручку кресла. И распрямился, уже полностью внутренне собранный, буквально впитывая в себя окружающее пространство. Тишина. Слишком буквальная для центра Манхэттена тишина. Он огляделся и, не заметив ничего подозрительного, собрался было вновь поддаться всё ещё шипящему внутри раздраю, но… … нет, что-то определённо было не так. Привыкший за последние годы доверять собственной интуиции, он втянул носом воздух – на атавистических животных инстинктах – и, всё больше уверяясь в отсутствии какой-либо опасности и присутствии кого-то откровенно чужого, пришёл к единственному приемлемому по его ощущениям выводу. - Питер? Звуки тихой волной накатили извне, заполняя комнату привычным шумовым фоном. Мир ожил. Брат появился у стены, тихий и спокойный. Слишком тихий и слишком спокойный после той перепалки, что произошла у них с сегодня утром. Даже с учётом последующих дневных заботливых весточек. Нейтан дёрнулся было к нему, но забурлившая вначале предательская радость сменилась беспокойством и ощущением подвоха. Пит стоял у стены, рядом со входной дверью, словно не испытывая уверенности, что может пройти дальше, тихий и спокойный, и молча смотрел. И Нейтану оказалось достаточно одного внимательного взгляда на брата, чтобы сразу стало ясно, что тот молчит только потому, что не может произнести ни звука; и стоит, небрежно откинувшись на стену, только для того, чтобы не упасть. И что за всем его спокойным видом – пропасть. Такая, какой Нейтан не видел в его глазах уже целую кучу лет. Пропасть – и бессилие. И жгучая злость. Куда более сильная, чем та, что была у него утром. Злость на него. * * * Питер не знал, на сколько лет его забросило назад. Он не собирался, нет. Он не хотел. Если бы кто ему предложил смотаться ненадолго в прошлое, он ударил бы, наверное, этого человека. И даже если бы никто не предложил – было бы облегчением стесать о кого-нибудь кулаки. Или обо что-нибудь. О стену. Или зеркало. Или о любую попавшуюся под руку мебель. Хотя – чего лукавить – больше всего он хотел бы ударить Нейтана. Ему так казалось. Не просто ударить, один раз или дважды. А бить, бить, бить так долго, пока оба не свалятся, еле дыша. И Нейтан был бы не против. О, Питер знал – тот принял бы всё, до последнего слабого мажущего касания. Но Нейтана под рукой там, в будущем – вот же незадача – не было, и, наверное, больное подсознание Питера подсуетилось вне зависимости от его собственных намерений. И зашвырнуло сюда. Судя по валяющимся на столе рекламным брошюрам – спустя пять лет с момента образования Агентства. К раздражённому, судя по всему, Нейтану – как вовремя, как удачно. А ведь он так строго, так жёстко решил, что не будет этого делать. Не будет возвращаться в прошлое. Клялся себе, что не посмеет. Всю последнюю неделю он только и делал, что клялся себе в этом… А теперь стоит, еле держась на ногах, смотрит на напряжённого Нейтана – и ненавидит его. Ненавидит остро и жгуче. И не за то, что там, в будущем, тот умер несколько дней назад, за месяц до стодесятилетнего юбилея, с лицом и телом максимум на шестьдесят. А за то, что когда-то, давным-давно, примерно в то время, которое как в тисках сжимало сейчас со всех сторон – всеми этими пятилетними брошюрами и старомодной обстановкой – когда-то, когда Нейтан заметно перестал стареть и болеть, в душе Питера зародилась надежда на то, что кровь Сайлара сделала его брата бессмертным. Таким же, как Сайлар. Таким же, как Клер и он сам. Четвёртым бессмертным из известных живущих. Он не переставал надеяться даже тогда, когда стало понятно, что старение Нейтана хоть и замедлилось, но всё же не прекратилось. Он продолжал надеяться тогда, когда уговорил брата на новую порцию «вливания», но это уже ни на что не повлияло. Надеялся, когда Нейтан совершенно поседел. Когда тому исполнилось сто лет и он отошёл от дел Агентства, плавно и окончательно передав бразды правления дочери. Надеялся, когда совершенно не старый на вид бывший сенатор почти перестал выходить из дома, и с видимым трудом, упрямо, но всё тяжелее вставал по утрам с постели. Когда силы покидали Нейтана по капле, и тот всё чаще смотрел так, как когда-то в одном из самых страшных снов, когда боролся с захватившим его разум Сайларом – уже точно зная, что не устоит, но сопротивляясь до последнего. Только ради Питера сопротивляясь. Только ради него. И тот надеялся – так же, как когда-то во сне, и не хотел, не мог, не готов был выпустить его руку, когда Нейтан не мог уже ни вставать, ни говорить, и только смотрел так, как в том сне. С грёбаной любовью, грёбаным сожалением, и грёбаной мольбой!!! Ну не мог он его отпустить! Не мог! Потому это был не сон! Потому что если бы он мог лечь рядом и тихо уйти вместе с ним – он бы так и сделал, но, кажется, вся покидавшая Нейтана энергия перекочёвывала к нему, поджигая внутри ядерный реактор, пылающий жизнью, болью, страхом и гневом! Он не мог! Не мог!!! Но отпустил… Грёбаная любовь… Не будь её – Нейтан всё ещё был бы жив. Инвалидом, куклой, мумией – но был бы жив! Чёрта с два бы он его отпустил! Если бы не любил – не отпустил… И он не мог… Не мог теперь перестать ненавидеть и себя и его. Не мог перестать. Не мог… Надо же… Целую неделю он учился самостоятельно сдерживать эмоции – и, как ему думалось, успешно – а сейчас, кажется, весь этот недельный вал обрушился на него безо всякого предупреждения. Ощущения были такие, будто он «подцепил» слишком много даров. Давно забытые, нужно сказать, ощущения. Тело отказывалось слушаться, ноги налились ватной слабостью, легкие рвало на части, глаза резало до слепоты. Он только-только успел подумать, что хорошо бы опуститься на пол, а ещё лучше, вернуться назад в будущее, когда кто-то легко коснулся его плеча. Кто-то… Он не мог даже заплакать – и не из-за потускневших за более, чем сотню лет, зароков, а потому что, кажется, наконец-то, разучился это делать. Зажмурив сухие, истерзанные горечью, глаза, он вцепился в подхватившего его под обе руки Нейтана. Он думал, что тот, в нескольких десятилетиях от него, будет совсем чужим. Он думал, что тот будет совсем иначе пахнуть, иначе двигаться и смотреть. Но тот прижимал его к себе, обхватив удобно и знакомо, и до невыносимости был привычен. А что было ужасающе – так это то, что сам Питер, кажется, от такого уже почти отвык. И не только за последние дни. Кажется, прошли месяцы, если не годы, когда Нейтан из них двоих был сильнее. Годы… Питер чувствовал в этом измену самому себе, но не мог заставить себя оторваться от брата. Не сейчас. Не тогда, когда он, впервые за кучу времени, смог нормально вдохнуть. И пусть кто угодно доказывает, что, уткнувшись куда-нибудь носом и губами, дышать сложнее, чем с полностью открытым доступом для кислорода. В его вселенной всё было не так. В его вселенной всё совершенно было не так… - Я сильно напортачил там, у тебя? – раздалось прямо над ухом. - Ты не представляешь, как… – первые слова здесь дались с большим трудом. - Расскажешь? Питер замотал головой, точно зная, что не произнесёт о будущем ни слова, но на всякий случай усилил хватку и даже прикусил зубами ткань рубашки. Жёсткая… Родная до головокружения. Хотя, по идее, от этого особенно должен был отвыкнуть – в последние годы Нейтан рубашек почти не носил. На затылок легла тёплая ладонь, тоже родная, тоже до рефлексов, до слабости, и Питер ещё сильнее замотал головой, разрываясь между желанием скинуть с себя это прикосновение – и продлить его как можно дольше. Не прошло и минуты, как он хотел его ударить… А теперь хотел всего, кроме драки, но лучше – обнимать вот так со всей дурью и никогда никуда не отпускать. И пусть бы «местный» Питер вернулся – всё равно в ближайшие годы они слишком много времени будут проводить врозь, это потом, спустя пару десятков лет, жизнь позволит им быть вместе почти постоянно. Так что пусть «этот» возвращается, он будет «отдавать» «тому» Нейтана на время, прячась поодаль, подстерегая моменты, когда «этого» рядом не будет. Он даже не будет никого ни у кого красть. Честно. Честно… Нет… Не будет. Ради вот этой успокаивающей руки. Ради всех будущих разлук и встреч. Ради ста десяти Нейтановских лет. Чтобы они были. Чтобы они были такими, каким должны быть. Он не будет делать глупостей. Он удержится. Он сможет. И пусть снова ужасно захотелось кого-нибудь ударить, но пружина внутри ослабилась, будто пальцы на затылке незаметно и мягко немного размотали её. - Лучше ты что-нибудь расскажи, – сделав над собой усилие, Питер оторвался от Нейтана и, тяжело отступив на пару шагов назад, опустился в ближайшее кресло, – где опять меня носит? Снова неизвестно где проверяю на прочность твои нервы? Не хочу тебя расстраивать, но, кажется, это не исправит даже время. Ничего, что я тут… – как будто спохватился он, – я, знаешь, ненадолго… Несколько минут. Он побудет здесь ещё несколько минут. И если сдержится и не напортачит, то можно пообещать себе, что через какое-то время он снова ненадолго «прогуляется» в прошлое. Они ведь могли бы просто разговаривать время от времени? Не слишком часто. Нет. Он сможет не злоупотреблять – и не ради младшего себя, разумеется. Исключительно ради здравого ума Нейтана. - Ты отлучился там, в будущем, а я немного соскучился по тебе, – широко улыбнулся он и состроил не слишком достоверно виноватое лицо. Нейтан, не разрывая визуального контакта, сел напротив брата, не откидываясь на спинку кресла, а наоборот, подавшись вперёд. Немного. Не подавляя. Сужая разделяющее их пространство. Неосознанно. Чувствуя, что так надо, что так хочется им обоим. Питер мало изменился внешне, но Нейтан давно научился «видеть» больше того, что давало ему зрение. Пит улыбался искренне, но так, будто не улыбался давным-давно и теперь заново учился это делать. В его глазах не было ни намёка на слёзы, но их блеск был далёк от обычного и нормального. То, что он сейчас говорил и делал – не было игрой, но было апогеем демонстрации любимой способности их матери: умения «держать лицо». Впитать в себя эти знания Нейтану было несложно. Сложнее было справиться с болезненным желанием прорвать внешнее спокойствие Питера и выудить из него все подробности случившегося между ними там, в будущем – ведь явно же что-то произошло, и смутные догадки заставляли сжиматься сердце и леденеть от понимания того, что ничего хорошего не привело бы брата сюда в таком виде. Но у него не было выбора. Ведь так? Поэтому он ещё немного подался вперёд, отметив, как невольно дрогнул, словно от прикосновения, Питер, и улыбнулся в ответ. - Ничего не меняется, да? - Ну… почти… – как ни странно, Питеру легко удалось удержать свою улыбку. - О чём тебе рассказать? Ты помнишь сегодняшний день? Должен помнить… Мама постаралась сделать его незабываемым. Ты… я понятия не имею, где ты… знаю только, что с Греем, и что вернёшься неизвестно когда. – Только что представляя собой образец уверенности и покоя, Нейтан вдруг ощутимо разволновался. – Помнишь? Питер помнил. Слушал Нейтана, улыбался (искренне, счастливо, и до боли в сведённых мышцах лица) – и помнил. И маму, и репортёров, и Грея, и ссору в кабинете, и гнев брата спустя несколько часов, пронёсшийся вдоль всей планеты. И то, что именно в это время, как раз после его возвращения из устроенной матерью поездки, Нейтан впервые за все их пятилетние на тот момент не только братские отношения сказал «люблю…», и перестал вздрагивать на каждый шорох за их спинами. Помнил – и всё больше уверялся, что его появление здесь всё же произошло не случайно. Помнил – и снова учился надеяться. На то, что это не последняя их встреча с братом. Что он ничего не напортачит в прошлом. И что всё-таки научится быть бессмертным в будущем. Бессмертным без него. - Я люблю тебя, Нейтан, – невпопад, прерывая того на полуслове, произнёс он, ещё больше разулыбавшись от его ошарашенного вида, – прости, просто захотелось сказать. Пожалуйста, продолжай…