Степени

Нейтан стал помощником окружного прокурора. Питер – медбратом. Всё было не совсем так, как они себе это представляли. Жизнь, позволив каждому из них сделать собственный выбор, окутывала, опутывала, тянула вперёд, подтачивала камушками-преградами, подталкивала крутыми уклонами, увлекала новыми изгибами. Цели оставались теми же, но уже не застилали собой весь небосвод. Отсутствие каждодневной борьбы за них открывало для братьев возможность для маневров. И они шли, они продолжали двигаться – не потому что надо, а потому что иначе не могли, но, как большие корабли обрастают в длинных путешествиях водорослями, так и они, чем больший путь проделывали, чем больше позволяли себе отклоняться, тем больше обзаводились новыми переменными, знакомствами, важными делами, мелкими хлопотами. Всё это влияло на них, увеличивало трение об обстоятельства, мимо которых раньше бы они прошли, даже не заметив, и снижало скорость. Это был в некоторой степени замкнутый круг, но у каждого из них оставался компас, неизменно возвращающий их на исходный курс. Один на двоих компас. Ведущий обоих к выбранными ими полюсам. Отправляющий одного на север, а другого на юг. Этим компасом были они сами. Они встречались теперь едва ли не реже, чем раньше, когда, в разных концах планеты, Нейтан летал, а Питер учился быть обычным человеком. Но когда всё же встречи происходили – это всегда были маленькие столкновения, встряски, сдёргивающие зашоренность, оголяющие реальность – не ту, на которую они смотрели замыленными взглядами, а ту, на которой строились смыслы их жизней. Всегда полезно посмотреть на дело рук своих с чужой точки зрения, но не любую ты можешь принять. Друг с другом они заходили так далеко, как ни с кем больше. Другим не позволяли. Себе – да. Могли заспориться до того, что младший – тишайший в обществе юноша – начинал сносить руками предметы, а старший – хладнокровие и благородство – кричать и жмуриться от гнева всем лицом. Тем крепче потом обнимались и дольше хлопали друг друга по спинам. Редко расходились, хлопнув дверью. Чаще – с лёгкими пикировками и внутренним умиротворением. Сталкивались – обтирались бортами – и разбегались с обновлённым ощущением своих предназначений. * * * Но в основном их жизни сейчас протекали параллельно. Питер спокойно поступил, спокойно учился, и даже родителям противостоял вполне мирно, умудряясь умещать в себе прежнего младшего примерного сына, искренне любящего маму и папу, и всегда готового поболтать с ними при встрече на не скользкие темы – и упрямца, чересчур увлекающегося разной «идеалистической чушью», и готового вспыхнуть от любых нападок на неё. У Нейтана, когда он демобилизовался, напротив, всё завертелось. Война придала ему ещё больше внутренней уверенности – там он точно знал, что правильно, а что нет. Он сам принимал решения – в том числе и за чужие жизни, не оглядываясь при этом ни на какие другие авторитеты – и эти решения почти всегда оказывались верными. Ему теперь казалось, что он лучше понимает отца. Тот по-прежнему оставался для него мерилом действий и поступков, но уже не каждого мелкого шага, а чего-то большего, глобального, в том, в чём у сына не было собственного опыта. И он закончил юридический. Он стал помощником прокурора. И он женился. Хайди была чудесной. Милой, красивой, здравомыслящей. Нейтан выбрал её, потому что пришла пора вступать в брак, а она, по счастливой случайности или повелению отца – почти неважно – оказалась рядом. В нужное время, в нужном месте, и именно такая, какая была ему нужна. Пожара не было, но ему он и не был нужен, Нейтан скорее испугался бы его, памятуя об истории прошлых лет. К жене же он с самого начала относился с большой нежностью и уважением, принимая её как достойную спутницу на своём большом амбициозном пути. Она платила ему тем же. Все были довольны. С детьми затягивать не стали, и вскоре в их семье с разницей в два года появились два славных мальчугана, Монти и Саймон, которым он стал совсем не таким отцом, каким был его собственный. Может быть, не лучшим, но зато они точно знали, что он любит их безо всяких условий. Хайди расцветала, становясь по-настоящему эффектной женщиной, и Нейтан гордился своей семьёй, с облегчением думая о том, какое счастье, что их минуют любые бури, и с каждым годом уверяясь, что страсть скорее разрушитель отношений, нежели её катализатор. Без страсти было спокойнее, в её отсутствие он чувствовал себя неуязвимым. Карьера тоже двигалась по нарастающей. На новой должности Нейтан нашёл себе новую войну, в которой также учился принимать важные решения, брать ответственность не только за себя, но и за других, и при этом оставаться верным своим целям и принципам. Хотя последние как раз и добавляли порой проблемы, когда вдруг оказывалось, что нередко ради большого благого дела необходимо закрыть глаза на какое-нибудь маленькое и плохое, но Нейтан почти всегда умудрялся обходить подобные скользкие моменты. Он не боялся ни «некрасивых» дел, ни влиятельных соперников. Зарекомендовав себя ярым поборником справедливости и обладая блестящим ораторским талантом, он скоро стал актуальным персонажем на околополитической сцене. Помимо семьи и карьеры он обзавёлся способностью выглядеть значимо и элегантно, засунув руки в карманы брюк, а также перстнем, который терпеть не мог его младший брат. На вопрос о подражании отцу лишь снисходительно усмехался. Питер примирялся с его растущим высокомерием только потому, что видел, что для того справедливость действительно была делом принципа – как он её видел, как понимал, веря в торжество закона и силу государства – и продолжала таковой оставаться, не прогибаясь ни под чужие указки, ни под первые шаги к власти. Нейтан мирился с причудами брата, потому что, несмотря на кажущуюся несерьёзность и непрекращающийся антиродительский бунт, тот делал немалые успехи в университете, и слыл незаурядным студентом – Нейтан тайно вентилировал обстановку. Нейтан желал миром править. Питер мечтал мир лечить. Нейтан стремился вознестись над людьми, чтобы сверху иметь возможность лучше всё видеть и на всё влиять, а Питер хотел пробраться в самый центр, чтобы самому распутать всё по ниточке. Нейтану было всё понятно в своей судьбе, он думал, говорил, шёл и делал. Питер изводился смутными потребностями, желанием понять и совершить то важное, что сможет сделать только он – но он не знал, что именно, и от этого страдал. Нейтан знал все ответы, Питер отчаянно их искал. Нейтан увеличивал число знакомств и вширь и вглубь, несмотря на свой растущий цинизм. Питер снова стал одиночкой, несмотря на эмпатию и открытость. Питер, кажется, не взрослел, Нейтан как будто забирал его года. Питер по-прежнему боготворил старшего брата. Нейтан всё также любил младшего. Вопреки всему. * * * В открытую Питер не позволял вмешиваться в свою жизнь ни брату, ни родителям. Единственное, в чём он принял помощь Нейтана – это обретение собственной квартиры. После родительских хором она могла бы кому-то показаться убогой, но Питера этот контраст вдохновлял – это были его плюс десять пунктов к свободе. Между ним и семьёй установились негласные правила: те ни делами, ни разговорами более не затрагивают его выбор образа жизни, а он, в свою очередь, соблюдает те условия и традиции, к которым его обязывает статус отпрыска семейства Петрелли. Смотря со стороны на эти взаимные реверансы, Нейтан только незлобиво улыбался и над родителями и над братом, и мысленно хвалил себя за прозорливость: когда встал вопрос об отдельном проживании Питера, поначалу это казалось решением, в силу некоторой легкомысленности брата, чреватым всевозможными осложнениями. Родители, конечно, были против, но Нейтан их убедил и не пожалел об этом. Лишнее доказательство того, насколько хорошо он знал брата: несмотря на кажущуюся инфантильность, ошибок, присущих юности, тот не совершал. Даже наоборот, иногда Нейтану казалось, что Питер мог бы побольше позволять себе каких-нибудь «подвигов». Но тот снова, как и в давнем детстве, стал слишком в себе. Никаких компаний, никаких сумасшествий, никаких девушек, коими Питер так грозился на выпускном. Славный, молодой, приятный всем, с кем пересекался, младший брат ни с кем не заводил сколько бы то ни было серьёзных отношений – это Нейтан тоже осторожно проверял. Ему было непонятно добровольное отшельничество брата, и отчасти принимая на себя ответственность за это – если бы он не помог с квартирой, Питер бы каждый день возвращался в дом, полный людей – привлекал брата к совместным семейным мероприятиям. Не только официальным, как это делали родители, но и именно семейным, без посторонних, в узком кругу, только он, Хайди, дети, изредка родители – и Питер. Брат исправно приходил, возился с племянниками, болтал, спорил и смеялся вместе со всеми, но никогда не оставался на ночь, и, уходя – Нейтан чувствовал это – совсем не грустил. * * * Питеру нравилась семья брата, но он не чувствовал себя её частью. Это было из другой жизни Нейтана – той, где тот был королём бала, человеком-фотографией, капитаном Америка; где были армия, карьера и отец-бог. Где всё было расставлено по своим специальным местам, но гармонично вписывающего места для младшего брата – не было, слишком уж тот выбивался из общей картины. Но как бы далеко Питер от этой картины не уходил в своих метаниях, его присутствие в жизни Нейтана было не обсуждаемым фактором, и за это он был очень благодарен брату. Он знал, как и двадцать лет назад, что бы ни случилось, тот примет его любым, подхватит, если он начнёт падать, подскажет, если будут нужны слова, и промолчит, когда будут нужны только объятья. Иногда Питер задумывался, а знает ли Хайди того Нейтана, которого знал он: сильного тем, что сам брат считал слабостями – умеющего гореть, любить и плакать. Питер не был в этом уверен. И не пытался это выяснить. Насколько он мог судить со стороны, брат и его жена были весьма удовлетворены и горды тем, что имели. К Хайди Питер относился с большой симпатией, очевидно взаимной, но, возможно в силу обстоятельств, они не были хоть сколько-то близки. Они и познакомились-то, фактически, уже перед самой свадьбой. Нейтан будто спохватился, что одного «познакомься, это моя невеста» будет недостаточно, и устроил ужин в ресторане для троих. Позвонил внеурочно, пригласил, и в конце буркнул что-то типа: «и оденься поприличнее, чтоб без этих твоих капюшонов». Пит, естественно, не остался в долгу, – «ну да, а запонки размером с булыжник – это верх стиля!» – но на встречу с радостью согласился. Он помнил, что в тот вечер из них троих Нейтан был самым взволнованным – его это тогда очень развеселило. Волнения были напрасны: Питер был идеальным младшим братом, Хайди была идеальной будущей женой, все трое были хорошими и добрыми людьми и все трое знали соответствующие правила. Только к концу ужина старший брат позволил себе расслабиться. Он пригласил Хайди на танец, и они медленно кружили посреди открытой площадки, без лишней экспрессии затмевая собой остальных, а Питер сидел и не мог оторвать от них взгляда. Наверное, брат тогда, выйдя из-за стола, оставил свои переживания ему. Иначе не объяснить то охватившее его волнение, заставляющее испытывать чувство радостной гордости за Нейтана, и какую-то непонятную тоску, пробирающуюся в эту радость тонкими змейками, неразрывно увязывающуюся с ней. Не зависть и не страх. Скорее очередной этап взросления, смирение с тем, что не всю жизнь они с братом будут друг для друга номером один. Но то, что это была именно Хайди, успокаивало. По крайней мере, она легко приняла Питера как важную часть жизни своего будущего мужа. * * * Мальчишник Нейтан устроил чисто номинальный. По сути, это был обычный приём в доме родителей, за исключением того, что на нём присутствовала лишь мужская часть его с отцом круга знакомств – тот даже такой повод предпочёл использовать в правильных целях, теснее сближая старшего сына с нужными людьми. Зачем туда пригласили его, Питер не очень понял. Он простоял в стороне почти весь вечер, и несколько раз порывался уйти, но Нейтан всякий раз предрекал его маневр и перехватывал у самой двери, уговаривая сначала «ещё немного побыть приличным младшим братом», а под конец, кажется, будучи уже несколько выпившим – «не оставлять его тут одного». Это заставило Питера улыбнуться, и после этой фразы он больше не предпринимал попыток к бегству. Потом, уже заполночь, они забурились в комнату Нейтана, и как когда-то очень давно сидели в темноте на полу, только теперь пили виски, и болтали ни о чём. Нейтан ворчал, что Питу ещё нет двадцати одного, но сам, когда они только поднялись, протянул ему массивный стакан и плеснул туда из принесённой наверх бутылки. Питер поддразнивал брата, убеждая его, что пьяный тот похож на мишку Тедди, и хохотал под укоризненным взглядом взъерошенного, в расстёгнутой у ворота и слегка помятой рубашке брата – с таким взглядом и в таком виде сходство определённо возрастало. Они просидели почти до утра. Бутылка была допита быстро, и они просто тихо разговаривали, но о чём – Питер уже и забыл. Но было хорошо… Хорошо, что он не сбежал тогда домой. * * * Свадьба прошла канонично. Её видеохроники, безо всякой иронии, вполне можно было бы выставлять в какой-нибудь рекламе чего угодно: счастливой семейной жизни, свадебного агентства, цветочного салона или напитков. Молодожены были торжественны и светлы, отец доволен, мама, кажется, готова была всплакнуть, Питер просто радовался за брата. Накануне он видел сон, в котором все были живы и здоровы, и всё, вроде бы, было замечательно. Он не видел причин не верить в это, хотя и проснулся с тревожным настроением. Обычно он не придавал значения снам, но в этот раз всё было настолько символично, что он надолго запомнил его. * * * Через несколько лет, поняв, что этот сон сбывается – племянники, внешний вид Хайди, карьера Нейтана – он испугался. О семье брата ему больше ничего не снилось. Но один сон, о себе, он повторялся из года в год. Ещё с детства, сколько он себя помнил. Были промежутки, порой в несколько лет, когда он про него забывал. Но потом сон снова возвращался. И в последнее время – чаще, чем обычно. Ничего особенного. Он стоял на краю крыши, раскинув руки, пропитываясь воздухом, чтобы полететь. Потом делал шаг – и… иногда он падал, иногда летел… И иногда в этом сне был Нейтан.