Степени

Никто и слышать не хотел о его снах. Даже вот мама. Но мама – это была мама, и тот раз был единственным, когда Питер обмолвился при ней о своём сне. К тому же не о самом главном. Не о том, где он летал. У него не было сомнений, что она не поверит и не поймёт. Почему он решил, что эти сны оценит его прагматичный с ног до головы брат, Питер и сам не знал. Весьма глупо было предполагать, что Нейтан серьёзно воспримет гипотетическую возможность того, что его вечно мысленно витающий в облаках младший брат может летать и наяву. Но Питер и не предполагал, он просто чувствовал необходимость рассказать об этом, и именно Нейтану, и шёл к нему, неоднократно, регулярно, всё чаще, и доводил его рассказами о городе, воздухе, крыше и полёте, и о том, что вот буквально сегодня он вставал утром с кровати, и его нога зависла над полом, и что какую-то долю секунды он парил, и теперь уже совсем не сомневается в том, что умеет летать! С какой стати он каждый раз надеялся, что Нейтан ему поверит? В лучшем случае тот досадливо морщился или посмеивался над ним, советуя для проверки спрыгнуть с Бруклинского моста, а в худшем – особенно если накануне опускался на несколько пунктов – раздражённо советовал попить какое-нибудь лекарство, выбросить это из головы, и вообще, не приставать к нему с подобной чепухой! Питер бы, возможно, и последовал каким-нибудь из его советов, или, по крайней мере, не бился бы раз за разом в закрытое окно, но некоторые еле улавливаемые мелочи в реакции брата – излишне громкий смешок на очередное «могу летать», короткие умоляющие взгляды, которые тот сразу же прятал за очередным «бред» – снова и снова возвращали его к нему. К воцарившемуся в своём штабе, вечно взвинченному, занятому собраниями активистов, прессой, цветом своего галстука, степенью собственной неотразимости в глазах избирателей, деньгами мистера Линдермана, пунктами… и неизменно приходящему во снах брату. Дело ведь было не только в полётах. Питер чувствовал, что с ним что-то происходит, но что конкретно – никак не мог уловить, лишь видел связь душевного смятения и снов, и ему казалось, что только Нейтан сможет его понять. А сны приходили всё чаще. Уже не только по ночам. В такси, у постели умирающего пациента, будто специально подлавливая любой удобный момент, заманивая Питера к себе, настойчиво напоминая о чём-то, заставляя торопиться и готовиться к чему-то важному. Но к чему? Что у него могло быть важного? Важное – оно было у Нейтана. И тот не стеснялся заявлять об этом, упрекая брата в немодности и бесперспективности его деятельности. Питер не был с ним согласен, но устраивающих Нейтана аргументов у него не было. Так получилось, что всё значимое в его жизни было сложно облечь в слова. Зато у Нейтана в последнее время с этим было всё слишком просто. Всё, что ему было нужно, теперь легко умещалось в нескольких словах. Набрать пункты. Победить на выборах. Похоронить мамино досье. Предложить брату новую работу. В своём штабе. Зачем? Ну как же! Во-первых, у Питера чутье на людей. Во-вторых, Нейтан ему доверяет. В третьих, это будет полезно для имиджа, ведь семья – это всегда козырь! Как просто… Как безукоризненно просто. Они почти разругались тогда. Питер обвинил его в лицемерии и эгоизме, а он высказал Питеру, что тот злится, потому что всю жизнь был в тени, и что хватит уже обижаться на прошлое и пора бы уже повзрослеть. Примерно на фразе о готовности помочь и подтолкнуть брата вперёд, Питер высвободился из отработанной хватки своего доморощенного идеала и со словами «отстань от меня», выскочил из офиса. Сдвинув в сплошную ломаную линию брови и закусив изнутри губу. Он всегда ненавидел плакать при брате. А чёртовы слёзы всегда были слишком близко. Но ведь мог же Нейтан быть и другим?! Ведь буквально за полчаса до этого, вырисовываясь перед всеми политиком со своей абсолютной самоуверенностью, размашистыми жестами и акульей ухмылкой, он умудрялся при этом персонально для брата оставаться частью только их мира, человеком, который знает тебя порой лучше, чем ты сам! Когда Питер входил в штаб – почти всегда что-то неуловимо менялось в облике Нейтана, его выражении лица. Строгая отглаженная рубашка топорщилась и оживала под знакомыми до миллиметра движениями; за жесткой линией рта проступала мягкая и на удивление беззаботная улыбка; руки, с дорогими часами и перстнем, согревали даже в самом коротком и случайном касании. Даже несмотря на последние безумные месяцы, только рядом с братом Питер мог иногда выдохнуть. Все эти костюмы, кружка с американским флагом и уложенная в парикмахерской прическа – все они начинали казаться бутафорией, мгновенно отступающей на задний план, когда Нейтан доверительно склонялся к Питеру или обнимал его – не потому что так между ними было принято, а потому что в тот момент не было ничего естественнее и необходимее этого. Когда вновь проступал невидимый круг, внутри которого они были не лидером и чудаком, а просто братьями. Но иногда Нейтан, конечно, мог быть редкостным ублюдком. И то, что после ухода Питера он чуть заметно сникал, а в глазах сквозь самоуверенность мелькала горечь, мало его оправдывало. * * * Звонок Симон внёс в состояние Питера ещё большее смятение. Она была дочерью Чарльза Дево, давнего друга семьи Петрелли, богатого и ныне умирающего. Близко с ним Питер познакомился только около полугода назад, когда тот стал его пациентом. Чарльз ему нравился – умный и ироничный старик, смотревший в сердце Питера чуть глубже, чем остальные; внимающий всему, что рассказывал ему юный медбрат, будь то биржевые новости или размышления об устройстве мира; готовый посмеяться даже над собственным угасанием. Тогда же Питер впервые встретил Симон. Она была и похожа, и не похожа на своего отца. Со столь же ясным умом, но более земная. В ней чувствовалась основательность, умение отдаваться выбранному делу или чувству без остатка, но только когда она была уверена в их истинности. Отзывчивая, тёплая, всегда открытая. С ней было очень комфортно. Питер не мог не влюбиться в неё. Она восхищалась им, говорила, что у него дар от бога. Он отмахивался и бормотал что-то про обычную работу. А однажды, на фразу, что он Чарльзу, как сын, ответил, что тогда они брат и сестра и было бы глупо приглашать её на свидание. Они тогда долго смущались, он извинялся, а она объясняла, что у неё есть парень. Но когда этому парню срочно понадобилась помощь, она позвонила именно Питеру. Как раз в тот момент, когда он, ещё не отошедший от ссоры с братом, отрешённый от реальности, заходил на новый виток размышлений о своём предназначении – слова Нейтана не убедили его отказаться от мыслей о собственной уникальности. Наоборот, теперь желание доказать, и себе, и миру, и брату, что он не такой как все, начала перерастать в необходимость. Глядя из окна такси на солнечное затмение, Питер ощущал, как внутри него зреет и крепнет понимание того, что отныне пути назад нет, что где-то в каких-то скрижалях уже всё отмечено, кем-то на небе всё решено, окончательно и бесповоротно, а от него требуется только набраться смелости и сделать шаг… Всё подводило его к этому, и слова брата, и растущая в последние полгода бессмысленность существования, и вся жизнь. Не хватало только какой-то малости, последнего кусочка, и Питер, всегда, а сейчас особенно, полагающийся на интуицию, со всех сторон обставленный знаками фатума, ещё держался, ещё не отдавался ему, покуда оставалась хоть йота колебаний. И именно тогда раздался звонок Симон… * * * Её парень оказался наркоманом. Его звали Айзек. Он лежал, сражённый передозировкой, посреди огромной, нарисованной им же на полу картины, изображающей немыслимых размеров взрыв и еле слышно бормотал, что это нужно остановить. И, пока Симон рыдала и, подчиняясь указаниям Питера, набирала девять-один-один, вызывая скорую, тот, быстрым взглядом окинув странное жилище Айзека, зацепился взглядом за одну из картин, небрежно стоящих на полу. Не веря собственным глазам, Питер подошёл поближе, и, перевернув её и выставив прямо перед собой, уставился на изображённого на ней человека. Это был словно фрагмент его сна. Того самого сна. Где он делал шаг с края крыши и взлетал. И человеком на картине был он. Хотя нарисовано всё было в стиле комиксов, сомнений не было. Его лицо, отросшая чёлка, его одежда. Та же – отмечая и переваривая новые детали, Питер испытывал всё большее потрясение – что была на нём сейчас. Красная толстовка с капюшоном, уголок белой футболки под ней, а сверху плащ. С распахнутыми от сопротивления воздуха полами. И даже крыша… Она была знакомой. Питер знал этот дом и это место. Последний кусочек встал на своё законное место, а вероятность отступа, звонко щёлкнув, замерла на нуле. * * * Всё неспроста. Знаки, подсказки, затмение. И художник. Айзек. Он был не такой, как все. Он по-настоящему был не такой, как все. Он рисовал будущее. Значит, такие люди есть. Это не выдумки застрявшего в детстве и придавленного тенью старшего брата мечтательного дурака. Это новая ступень его жизни. То самое предназначение. Та самая цель. * * * Питер провёл на той крыше всю ночь. Переполненный многодневными рассуждениями, уставший от бесконечных поисков ответов, теперь, стоя на пороге своего нового пути, он более не раздумывал ни о чём. Мыслей и так было слишком много, и, глядя на сверкающий город, вдыхая свежий ночной воздух, он позволил ветру выдуть из его все лишние переживания, всю шелуху, оставив только то, без чего он не смог бы обойтись. Позволил растрепать волосы, наполнить грудь, очистить невидимые крылья, наполнив их лёгкостью и силой. И в какой-то момент пришло умиротворение. Больше ничего ненужного, непонятного или сложного. Всё очень просто. Это его судьба. Его очередь и его ход. Рассвет принёс новый день и понимание: всё необходимое для последнего шага у него здесь с собой. Всё, кроме одного. Подойдя к самому краю крыши, Питер достал телефон и набрал брата. * * * Не отнимая мобильник от уха, Нейтан выбрался из такси, и, расплатившись, отпустил машину. Зачем брату понадобилось вызывать его в это место? Здесь не было ничего примечательного, обычная пустая боковая улочка, зажатая с двух сторон каменными стенами. И где сам Питер? Нейтан начал раздражаться. Не сказать, чтобы у него сейчас было много времени на обычные глупости брата, и тот прекрасно должен был это понимать. Согласившись приехать только из-за вчерашней ссоры, он уже начал сожалеть, что заранее не выяснил, чего же на этот раз хотел от него Питер. Если это снова о снах и гипотетическом умении летать, то – Нейтан привычно загнал поглубже привычный же холодок – нужно будет сделать с этим что-то более конкретное, что-то такое, что закроет эту тему раз и навсегда. Для них обоих. Он нетерпеливо огляделся. - Всё, я приехал. Что ты там затеял? – не услышав ожидаемого отклика, он замер от нехорошего предчувствия, – Питер? И в ту же секунду рядом с ним что-то упало. Вздрогнув, Нейтан обернулся, уставился на разбитый вдребезги телефон, и, побледнев, перевёл взгляд вверх. Запрокинутая голова мгновенно закружилась от вида узкой голубой полосы между серых крыш, на одной из которых, расправив как крылья руки, стоял Питер. - Я провел здесь всю ночь! И всю ночь думал! Думал о своей судьбе! – его голос гулко прокатился по каменной коробке. - Ты о чём, Пит?! – крикнул в ответ Нейтан. Боясь пошевелиться, замерев с разведенными руками, собираясь то ли остановить, то ли поймать брата, он судорожно пытался сообразить, что сказать, сделать или, наоборот, не сделать, так, чтобы не совершить ничего непоправимого, чтобы успокоить, но мозг отказывался работать, заглушённый колотящимся сердцем. - Теперь мой черёд! Мой выход, Нейтан! - Всё, Питер, не валяй дурака! – нет, он не сможет это сделать, Нейтан не верил. Он попытался заставить себя расслабиться, будто его страх мог как-то повлиять на брата, но у него ничего не получалось. Несколько секунд ничего не происходило, и он уже надеялся, что всё обойдётся, но тут Питер наклонился вперёд и одновременно шагнул в пустоту… Сердце пропустило удар и ухнуло вниз. Этого не могло быть, этого просто не могло быть! Вздрогнув и отпрянув назад, Нейтан с расширяющимися от ужаса глазами смотрел на стремительно – так быстро! слишком быстро! – приближающегося к нему брата, и не думая больше ни о чём, ни о каких правильных действиях, желал только одного: поймать его, подхватить, не дать разбиться, спасти, спасти, спасти… Всё его тело застыло в страшном напряжении, как взведённая тетива, руки дрожали, взгляд не отрывался от развевающегося плаща брата… Он перехватил Питера на полпути к земле. Сам момент взлёта он пропустил. Просто вот он смотрел на брата снизу, а потом уже врезАлся в него откуда-то сбоку, больно ударившись при столкновении и пытаясь покрепче его ухватить. Но пальцы всё соскальзывали и срывались, а они, дезориентированные, кружились между стен, тяжело дыша, не понимая где верх, а где низ, чувствуя центр притяжения только друг в друге, и судорожно цеплялись за одежду, перехватывались руками, стараясь остановить это безумное мельтешение. Им это почти удалось. Круговорот утихомирился, а Питер, задыхаясь от всего происходящего, обхватив обеими руками запястье ошарашенного и покрасневшего от усилий брата, воскликнул: - Ты летишь, Нейтан! – его потрясение превзошло в интенсивности даже страх, – ты летишь! Но как…? - Я не знаю, – перепуганный уже не только прыжком брата, но и этим сумасшедшим полётом, с трудом выдавил из себя Нейтан, из последних сил пытаясь подтянуть Питера поближе к себе. Вот так, и ещё, к груди, чтобы обхватить и накрепко прижать. Нейтан уже чувствовал его дыхание на своей коже, в вырезе расстегнутой у ворота рубашки, когда понял, что Пит не выдерживает и начинает скользить по гладкой ткани его костюма вниз. - Нет… – забилось в голове, в груди, в горле; господи, ну пожалуйста, не после всего этого безумия, – нет!!!