Степени

Питер… Он снова вынимал из него душу. В первый момент, когда брат только упал, Нейтан ощутил новый, пиковый всплеск злости, не раздражённо-ворчливой, как до этого, а истеричной, защитной, призванной не допустить иные, более разрушительные эмоции. Иногда это срабатывало. Возможно, сработало бы и на этот раз, но брат слишком долго не приходил в себя. Или это время так замедлило свой ход. Или Нейтан слишком близко подошёл к своему пределу. Но злость ослепила его, а когда эта вспышка затихла, он обнаружил себя на коленях, осторожно поддерживающим голову брата, и умоляющим его очнуться. На какие то доли секунды он даже успел обрадоваться, когда Питер вздрогнул и распахнул глаза. Продолжая бережно его удерживать, Нейтан успокаивающе зашептал: - Тихо… тихо… всё хорошо… – чувствуя, как ходуном движется возле его ладони кадык брата. - Это моя вина… тот взрыв… – хрипло выдавил из себя Питер. - О чём ты? – Нейтану потребовалось усилие, чтобы вникнуть в его слова. - Это я… – спустя ещё пару надрывных вдохов, смог произнести Питер, и начал обмякать, тяжело откинувшись затылком на поддерживающую его руку. Паника, доселе кружившая поодаль Нейтана, обрадовано подступила ближе, затекая холодом через кончики пальцев, захватывая и поглощая, делая тело хрупким, а разум беспомощным. Единственным признаком жизни брата остался исходящий от него жар, всё остальное – движения, дыхание и даже, кажется, биение сердца – словно отключилось. - Дыши, – не то требовательно, не то умоляюще выговорил, наконец, Нейтан, обхватывая его за подбородок. - Давай… – шептал он, тормоша тряпичное тело. - Дыши! – уже звенящим голосом повторял он, то беспорядочно гладя брата по лицу, то пошлёпывая по щекам. - Питер… Питер! – страх окончательно завладел им, выставив наружу все мысли, кроме одной: он отдаст всё, что угодно – людям, богу, чёрту – только за то, чтобы его брат сейчас задышал. - Питер!!! Дыши! * * * Нейтана Петрелли было не так-то легко испугать. В его жизни приключалось немало поводов для страха, но он никогда не позволял ему надолго выходить из-под контроля и влиять на свои действия. Ни в личной жизни, ни в политике, ни даже на войне. Он умел перерабатывать его внутри себя, конвертировать в более продуктивные вещи: страх боли легко превращался в адреналиновое «врёшь - не возьмёшь», страх смерти перечёркивался верой в вечность жизни собственных деяний, страх одиночества терялся за ветвями многочисленных связей и контактов. Избегая всего нерационального, Нейтан относил страх к этой же категории, наравне с прочими душевными слабостями, мешающими эффективному жизнепроживанию. Его броня, за многие годы наращивания, к тридцати восьми годам приобрела практически идеальную целостную поверхность, и при этом была настолько влитой и прилегающей, что почти не стесняла движений, позволяя ему выпускать на волю ту часть себя, которой не были опасны уколы снаружи. У него было только одно, не очень заметное для посторонних, слабое место. Его брат. Конечно, для Нейтана было важно благополучие всех без исключения членов его семьи, но Хайди, и тем более, мама, имели собственные способы защиты, и редко давали поводы для беспокойства за них. Были ещё Саймон и Монти, но мальчишки были под очень надёжным присмотром, к тому же ещё слишком малы для опасных проделок. Хотя Питер и в их возрасте умудрялся пугать его до смерти. Так что оставался один брат – и Нейтан истово верил, что дело только в Питере, а не в нём самом. Что будь на месте брата кто-то другой из близких, он точно также сходил бы по этому человеку с ума. И неважно, что жизнь многократно доказывала ему обратное, это было вне пределов области, стоящей обдумывания. Питер нуждался в его защите. Это был факт, принятый с самого детства. И, возможно, именно поэтому у того была личная маленькая лазейка в броне старшего брата – где, как не под ней было надёжнее всего укрыться. Всегда была и всегда будет, несмотря на регулярные «злоупотребления», и умение Питера залезть не только под броню, но и под кожу. Его слабость, его боль, его крест – и единственный человек, имеющий доступ к настоящему Нейтану, как бы тот не убеждал себя в обратном. Его страх… Сколько уже было тех звоночков, после каждого из которых хотелось засадить брата в помещение с толстыми стенами и запертой дверью, без возможности выйти наружу, и навещать его время от времени, якобы из-за простого желания увидеть, а на деле – по мере усиления собственной потребности, зуда под слишком прилегающей оболочкой, позволяя Питеру «почёсывать» себя под ней – то был растравливающий, но уже давно необходимый ритуал, в котором Нейтан не собирался себе признаваться. Ущербный это был сценарий – с этими запертыми дверьми – но Нейтан нередко мысленно себя им тешил, прикидывая, будут ли при таком варианте муки совести стоить количества нервных клеток – и уже угробленных, и тех, которым уничтожение ещё только предстояло. Как ни странно, самым первым, пробившим не зарастающую брешь, звоночком, стали не полёты брата с крыши, а инцидент в Вегасе с похищением самого Нейтана. Не сразу созревшим-зазвеневшим звоночком, а выждавшим, пока тот решит, что инцидент полностью исчерпан. Страх-предчувствие. Страх-угроза. Принесший осознание того, что, продолжай Пит своё донкихотство в том же духе, и вероятность его встречи с подобными людьми возрастёт до ста процентов. И Нейтана рядом может не оказаться. Тогда он удовольствовался обещанием Питера быть осторожным. Нихрена не выполненным обещанием. Поэтому при следующем звоночке – картине с изображением мёртвого брата – Нейтан без колебаний взял ситуацию в свои руки и уничтожил эту визуализированную жуть, пока она не успела ни воплотиться, ни отпечататься в памяти. Страх-отрицание. Самообман. Беспричинная, детская вера в то, что если чего-то не видишь – оно и не существует. Что если зальёшь будущее чёрной краской – оно не наступит. Спрятать брата под одеялом, точнее, закрыть от него этим одеялом опасность, не удалось. Он всё равно туда полез, причём без ведома Нейтана. Аукнувшись оттуда таким звоном, что это уже больше походило на колокол. Разгневанность Нейтана между известием о Питере, «взятом под стражу на месте убийства», и его освобождением претерпела миллион изменений, от досады до натурального бешенства – с помутнением в глазах и чешущимися руками – отвесить брату подзатыльник, чего он, к слову, никогда в жизни не делал. Страх-злость, почти привычный. С убеждённостью, что самое страшное позади. С очень веской убеждённостью… Оборванной новыми оглушающими ударами, когда Питер упал. Сметённой набатом, когда Нейтан понял, что тот не дышит. Сменившейся жгучим бессилием и тихим, но непрекращающимся гулом, когда Питер, так и не очнувшись, впал в кому. * * * Это был страх-оцепенение. Не находя раньше, бывало, и свободной минуты, для того, чтобы в сотый раз выслушивать фантазии брата, сейчас Нейтан проводил в больнице, кажется, целые дни. Всё свободное время. Не забывая о предвыборной кампании, значительную часть забот о ней он переложил на плечи помощников. Дома он почти не бывал. Хайди понимала… Сидя у постели брата, осунувшийся и погасший, он беспрестанно думал обо всех своих страхах, словах и поступках; прошлых – какими они были и как повлияли на всё вокруг, и будущих – какими они должны быть, чтобы никогда больше Питер не смел его так пугать. Он и представлять не хотел, что тот может вздумать снова его разочаровать и так не придти в себя. Не может! Иначе… Нейтан не представлял себе никакого другого «иначе». Поэтому его раздражало, что остальные вели себя так, словно уже приговорили брата к смерти. Бродили по палате на цыпочках, или со скорбными лицами стояли в стороне. Мама сетовала, что это ужасно, умереть в двадцать шесть лет от сердечного приступа, а Симон однажды додумалась принести цветы. Это было спустя две недели после приступа. - Он не умрет, мама! - Умрет, если ничего не делать, – той определённо было противопоказано сидеть на одном месте, даже если объективно любые её действия не могли ни на что повлиять: Нейтан давно обо всём позаботился, и о лучших в мире врачах, и об уходе за братом. - Предоставь это докторам! Не в силах выдерживать тишину в палате – комфортную для Нейтана, вялую и гнетущую – для неё, мать фыркнула на старшего сына, и, беспокойно выскочив в коридор, накинулась с расспросами на первого попавшегося бедолагу в белом халате. - Знать бы, что с ним происходит, – нарушила Симон вновь наступившую с уходом миссис Петрелли тишину. - Перед тем, как отключиться, он сказал, что обрел слишком много способностей. Не сдержавшись, она сердито обернулась на Нейтана - Питер хотел видеть эту картину. - Поэтому я и просил не показывать её ему! – повышенным тоном напомнил он, – иначе он бы немедля отправился в Техас. Он мой брат и я его люблю, поэтому ему не следовало там быть! - Это было очень важно для него, – упрямо возразила Симон. - И ты веришь в эту чушь? – изменившимся, глухим голосом спросил Нейтан, – будущее… картины… конец света…? – он две недели только и думал, что об этом бреде, и чувствовал, что ни его разум, ни его сердце не выдержат более ни одной такой бесплодной, ни к чему не приводящей мысли. Сколько бы он ни варился здесь, подле Питера, в собственном соку, это ни на миллиметр не приблизило его к пониманию происходящего. - Я знаю, что он верит. А я верю в него. - Отлично. Докажи, – он порывисто встал с места, – я торчу здесь уже две недели, сложа руки, и наблюдаю, как мой брат умирает! Отведи меня к художнику, я хочу понять, стоит ли это того, – не давая Симон (да и самому себе тоже) ни малейшего шанса для отступа, Нейтан с мрачной решимостью облачился в свой пиджак – совсем как в свою броню, порядком истончившуюся за последние пару недель – и, перед тем, как уйти, подошёл к постели брата. Сражённая его безапелляционностью, Симон покорно подхватила сумочку, кинула последний взгляд на Питера и направилась к выходу, оставляя братьев одних. Даже такой, без сознания, Питер помогал, давал Нейтану ощущение их одного на двоих пространства. Возможно, именно это и давало тому самую большую надежду. Ведь для того, чтобы существовало что-то «одно на двоих», нужны двое. Значит, Питер ещё здесь. Склонившись, Нейтан прильнул к его щеке осторожным поцелуем. Такой горячий… Губы опалило, ладони, коснувшиеся груди брата, словно припеклись к нему. «Идиопатическая лихорадка». Дурацкий, беспомощный диагноз. Они просто не знают, что Питер – он всегда горел изнутри, и это только сейчас, лёжа без движения, он не мог ничего с этим жаром сделать, никому отдать и никуда направить, и тот скапливался в нём, не найдя выхода. Не сразу отстранившись, словно забирая часть этого жара себе, Нейтан позволил себе задержаться на миг, всматриваясь в полумраке палаты в невыносимо безучастное лицо. Потом, будто что-то обещая, прошептал: - Я люблю тебя, парень… – и отправился искать ответы, которых так долго избегал, но которые могли бы спасти Питера.