Степени

Это было странно – следовать по пути, с которого так долго пытался столкнуть брата. Конечно, их цели разнились: там, где Питер бежал спасать целый мир, Нейтан спасал «всего лишь» его самого, но, следуя за Симон к её странному дружку-художнику, он понимал, что только физического спасения жизни брата будет недостаточно. Что нужно умудриться сгрести в кучку весь бред, в котором тот крутился, и, как минимум, попытаться его понять. «Спасёшь мир – спасёшь Пита»? Так себе слоган. Штабной пиар-менеджер точно бы его забраковал. * * * Это всё было крайне некомфортно. Находиться в студии этого непонятного художника, наблюдать за их нежным воркованием с Симон (какого чёрта она тогда делала у Питера?), и вообще. Нейтан ощущал себя не просто белой вороной, а белой вороной не в своей тарелке, находящейся в параллельной вселенной. Или в каком-то дурном кино. Фильме-катастрофе. Примерно в том моменте, когда зритель уже знает, что страшная развязка неминуема, но герои ещё только начинают догадываться об этом, и то не все. Нейтан отчаянно хотел быть тем, кто догадается настолько заранее, чтобы взять и наперекор проклятому режиссёру спасти всех, и даже самых пропащих второстепенных персонажей. А главных – тем более. И, судя по количеству изображений его брата на картинах, тот был как раз из таких, везде в самой гуще событий. Однако понять, кем тот являлся – главным героем, или жертвой, или злодеем – никак не получалось. Две картины стояли рядом. Сюжет одной уже свершился, на ней Питер слетал с крыши, вторая… вторая вернула Нейтана на две недели назад, в тот момент, когда он нависал над хрипящим братом и наблюдал, как из того выходит жизнь. Это был рисунок человека: душераздирающе красный силуэт, расходящийся к краям холста огненными брызгами. Это был взрыв. Чувствуя себя весьма по-идиотски, Нейтан – в своей манере, конечно, с волевой непосредственностью и выпрямленной спиной, но все равно этой самой спиной ощущая вокруг себя ореол идиотизма – обратился к Айзеку: - Эта картина… где он взрывается, словно он бомба… как ты узнал об этом? Ты говорил с моим братом? – он сам не верил в то, что это спрашивал. Если бы Питер мог его сейчас видеть оттуда, из своей комы, то наверняка очнулся бы только ради того, чтобы всё это прокомментировать. - Я писал то, что видел, – не без обиды и чрезвычайно искренне ответил художник. Нейтан бы предпочёл усомниться в его ответе, но блаженность во встреченном им взгляде не позволила этого сделать. Но тогда, если тот такой прозорливый, может быть, он поведает что-нибудь ещё? - Последнее, что сказал Питер, когда был в сознании…, – Нейтан зажмурился: сколько уже таких кусков прошлого, о которых он не может говорить, не запнувшись, – что он стал причиной какого-то взрыва. Ему тяжело было проговаривать все эти вещи вслух – ведь всё равно это бред, совершеннейший бред! – и он здесь сейчас только потому, что в этот бред верит Питер, и каким-то образом умудряется оживлять, овеществлять всё вокруг себя – всегда, когда надо, но чаще, когда категорически не надо! - Возможно, я что-то не понял. Пусть так, – Нейтан перевёл недоуменный взгляд с картины, где Питер летел, на ту, где кто-то взрывался, и непримиримо возмутился, – но эти вещи не могут быть связаны! Такого просто не может быть! * * * Появление у Айзека того самого японца Хиро, которого Нейтан однажды подвозил до Вегаса, вывело сюрреальность происходящего на новую орбиту. Он был ему скорее рад, чем наоборот, но подобная концентрация вокруг себя всех этих людей, мягко говоря, вызывала неуютность. Несмотря на то, что Петрелли сам имел способность, он чувствовал себя здесь более инородным, чем Симон, которая никаких способностей не имела, но, судя по всему, давно прониклась всем, о чём они тут толковали. Да ещё эти их не слишком нормальные, с точки зрения Нейтана, светящиеся глаза. Тем более раздражающие, что такие всегда были у Питера, когда тот заводил свои геройские песни, а сейчас он лежит неподвижный, а они тут ничего не могут ему толком объяснить. Стоило больших усилий держать себя в руках – чтобы и не нервничать, и не закатывать глаза, и не уходить, махнув рукой на это сборище «талантов». Разговаривать с ними о будущем взрыве было все равно, что спрашивать у ребёнка про его любимую игрушку, которую он одушевляет: когда ты сам не веришь, что она живая, но вид делаешь очень серьёзный, дабы не разбить своим цинизмом детские хрустальные фантазии. Видит бог, Нейтан очень старался. Несмотря на своё скептичное к ним отношение, он, тем не менее, находил, за что уважать каждого, кого хоть как-то знал в этой комнате. И всех их вместе – за честность, за готовность отдать самих себя за свои идеи, пусть и не слишком понятные другим. За то, что, по сути, нутро и у него, и у них всё же было одинаковое. Да, все они были странными. Но плохих среди них он не видел. Хиро рассказал ему о будущем. О взрыве, о том, что он вернулся в прошлое, чтобы его предотвратить. Он был уверен, что Нейтан ему в этом поможет, ведь тот тоже герой. Кажется, Хиро не сомневался, что таковыми должны быть все, кому даны способности. Ещё более наивный, чем Питер… Вызывающий у Нейтана достаточно неожиданную приязнь: возможно, из-за этой схожести с братом, но, наверное, ещё и потому, что когда кто-то верит в тебя без каких-то особых гарантий и доказательств – хоть ты и не слишком подходишь под каноничное описание героя – это не может не подкупать. И, как Питер, совсем не глупец. Его вера в людей не была основана на академических раскладках, но она не была слепой. Увидев картину, Хиро грустно признал, что виновником взрыва запросто может стать кто-то такой же, как они. Кто-то со способностями. Такой же – но, наверное, плохой. И им нужно постараться его остановить. И Нейтан пообещал помочь. * * * Питер снова и снова смотрел на свои пылающие изнутри ладони, и чем больше желал, чтобы этот жар утих, тем больше чувствовал собственное бессилие. Никто не мог помочь ему затушить самого себя. Никто в этом городе. Всё том же городе. Пустом и обескровленном. Во всё том же повторяющемся сне. Никто… Ни уже знакомые люди, на лицах которых каждый раз вырисовывался новый узор страха и смирения. Ни новые – такие тоже были, но и на них ложился всё тот же панический отпечаток. Ни однажды появившийся, и уже более не исчезающий незнакомец, отличающийся от остальных отсутствием ужаса на лице, особой неряшливостью и неуместной издевательской ухмылкой. Никто из них не мог ему помочь. Сон повторялся и повторялся, обрастая новыми подробностями, напитываясь болью и напряжением. Видение то и дело передёргивалось потрескивающими разрядами, прорезающими зыбкую нереальность, вокруг словно аккумулировалось электричество, и если сначала ещё могло показаться, что оно приходит извне, то теперь Питер не сомневался, что источником был он сам. Он горел. Не болезнью, не смущением и не любовью. Он горел буквально, самым настоящим огнём, физически ощущая разрастающееся, пожирающее его изнутри, раскалённое ядро. Рвущееся наружу, жадно облизывающееся на весь этот пустой город, на всех этих убегающих людей, подпитываемое их страхом, а более всего – страхом самого Питера. И тот понимал, что унять этот жар очень просто, нужно только успокоиться и перестать его бояться, его – и самого себя, но разорвать этот замкнутый круг никак не получалось. И никто не мог помочь. И никто даже не пытался. Никто. Кроме Нейтана. Кроме его повёрнутого на практичности брата, не делающего ни шага без уверенности в том, что это принесёт хоть зернышко пользы, и что следующий шаг придётся на твёрдую землю. Тот снова и снова выходил из здания и неописуемо величественно направлялся к Питеру, и в его ободряющих глазах не было никакого долбаного обещания спасти мир, или город, или их самих. И Питер снова и снова держал перед собой превращающиеся в угли ладони и, раздирая горло, исступлённо кричал: - Я не контролирую силу, Нейтан! Я не могу!!! И снова и снова слышал в ответ: - Я с тобой, Питер. Я не оставлю тебя. Снова и снова… А потом он взрывался. Снова и снова. Успев напоследок увидеть, как разлетаются светящимися брызгами его руки, и как расползается плоть на красивом и победном лице брата. * * * Очнулся он внезапно, заливая воплями всю больницу, весь – вдрызг, глотая воздух и всё ещё частично находясь в своём сне, с оттиском на сетчатке последнего, что он там увидел. Своего погибающего брата. Когда-то он хотел спасти мир, пробираясь в гущу событий? Похоже, что миру требовалось совсем иное…