Степени

- И что теперь с этим делать? – Питер поднёс к лицу осколок стекла со следами собственной крови, рассматривая его на фоне светлого окна кабинета и осторожно касаясь пальцем самого кончика. Он был совершенно расслабленный, может быть, лишь немного уставший, как после лёгкой физической нагрузки – больше освежающей, чем утомляющей – с мокрыми, зачёсанными назад волосами, которые только усиливали впечатление ординарности нынешнего дня. Совсем иное впечатление производил Нейтан, всё ещё не пришедший в себя, присевший прямо на стол, обхвативший себя руками и боящийся даже краем глаза посмотреть на этот злосчастный осколок. Он никак не мог успокоиться, никак не мог разрешить своё зависшее между оцепенением и истерией состояние. Руки, если их опустить, дрожали, спину сводило от напряжения, а глаза всё ещё щипало, хотя слёзы уже давно были смыты. Питер был жив, и был рядом, и давно уже пора было взять себя в руки, но у Нейтана никак не получалось, и каждая попытка осмыслить произошедшее оскальзывалась на заливающем его страхе. - Не знаю, как бы я жил… - Не думай об этом, – Питер, кажется, совсем не разделял его беспокойство, – я ведь не умер. - Да, но если бы… я не знаю, кем бы я был без тебя. Отвлёкшись, наконец, от созерцания орудия собственного убийства Питер обернулся на дрогнувший голос брата. Всегда несгибаемого, стального брата, сейчас скрючившегося на столе и не имеющего сил ни на то, чтобы выпрямиться, ни на то, чтобы держать лицо. Не то, чтобы это было необходимостью, когда они были только вдвоём, но на Нейтана это было совсем не похоже. Никогда тот не позволял себе выглядеть слабее брата, всегда, что бы ни случилось, выступал защитой и опорой, чего бы это ему ни стоило. Иногда это даже раздражало, особенно, когда тот вдруг решал, что есть необходимость защищать Питера от самого себя, но так было всегда. Нейтан был стеной внешней, очевидной, Питер – опорой внутренней, заметной (и то негласно) только им двоим. Но только не сейчас. Сейчас, кажется, нужно было ненадолго поменяться ролями, и Питер, абсолютно неосознанно, сразу же понял это, и принял к действию. Это было естественно – подойти к брату, просто встать рядом, и, зная, что после тот будет корить самого себя, если проявит излишнюю слабость, не собираясь ни жалеть, ни нянчить – подтолкнуть немного туда, вверх, где ему и было место. - Конечно, знаешь! Ты Нейтан Петрелли, лучший в классе, университете, будущий конгрессмен, – перечислил Питер его заслуги подначивающим тоном, но в конце добавил уже серьёзно и немного грустно, – и станешь им со мной или без меня. Зацепившись за последнюю фразу, позволившую особенно ярко осознать некоторые факты, Нейтан поднял голову, и, поймав взгляд брата, тихо спросил: - А если всё это благодаря тебе? Закусив изнутри губу и не зная, что на это ответить, Питер, словно подвергая эти слова сомнению, покачал головой. Он привык к брату правильному и разумному; любящему его, но если и не осуждающему его жизнь, то смотрящему на неё свысока. И он привык к нему сдержанному и скрытному, за много лет научившись читать его чувства без слов и разъяснений, и знать, что тот знает это, и знать, что тот ему за это благодарен. - Ведь мы такие, какими нас хотят видеть, – продолжал озвучивать свои личные, только что открытые, прописные истины Нейтан, – и если это убрать, то всё остальное неважно, – это казалось таким простым и очевидным, и он какой-то частью разума понимал, что на самом деле всегда это знал, но сейчас никак не мог вспомнить, почему так долго от этого прятался, почему не озвучивал. Что-то его в этом всём раньше очень пугало, но что именно – он сейчас никак не мог взять в толк. Что может быть страшного в том, чтобы признаться самому себе, что успех и безупречность – это не самое главное в его жизни? И, как будто дорвавшись до какого-то запретного плода, не торопясь, Нейтан говорил – и к себе же прислушивался, не случится ли что-то страшное от этих слов – и ничего такого не происходило, только становилось легче, и расслаблялась внутри какая-то пружинка, переставая тянуть и колоть. Отчего очень сильно начало хотеться обнять брата, после всего этого кошмара, затереть последние ощущения прикосновений к холодной коже и абсолютной его бездвижности, переписать поверх новым – живым – но Нейтану, и так запутавшемуся, казалось, что это уже могло бы быть чересчур. Ему только нужно подождать, ещё немного, и он очнётся, станет прежним, и всё снова станет ясно и понятно, как всегда, и не придётся раздумывать, чтобы что-то сказать или сделать. Но, как всегда, в самые сложные моменты, ему ничего не нужно было говорить вслух, Питер – он даже не читал мысли, он считывал то, что было под ними, то, что сам Нейтан не всегда мог осознать. Он подошёл вплотную к брату и мягко обнял его, и это был лучший ответ на всё, что тот говорил. Так очевидно они ещё никогда не менялись ролями. Ощущение усиливалось тем, что Нейтан, опирающийся на стол, казался сейчас ниже брата, и теперь обхватывал руками его спину и прижимался щекой к груди, а Питер удерживал его за затылок и утыкался носом в макушку. Это было ответственно и щемяще: чувствовать, как за тебя держатся и набираются сил; как углубляется дыхание старшего брата, а его окаменевшее тело постепенно начинает расслабляться. Это было блаженно: отключить все мысли и просто вдыхать-вдыхать-вдыхать саму жизнь, выбирая её, уверяясь в ней, чувствуя её в своём младшем брате, персонально для него сейчас ставшим сильным и большим. - Хорошо, что я не могу умереть, – прошептал где-то над ухом Нейтана Питер. - Что? – тот вскинул голову, скептически на него уставившись. То, что Питер очнулся, когда из него достали осколок, само по себе уже было чудом, но бессмертие? Радуясь тому, что тот жив, Нейтан ещё больше, чем обычно, боялся его потерять. - Мне это досталось от Клэр. Она регенерирует. - Что бы ни случилось? – не нужно было уточнять, о чём именно он спрашивает. - Думаю, да, – улыбнулся Питер, непривычно глядя на старшего брата сверху вниз. - А как же картина, на которой ты взрываешься? Когда это случится, ты выживешь? Осмелев в своей новой роли, Питер привлёк к себе слишком пристально всматривающегося в него Нейтана. - Но это же неважно… Верно? Подумай сам… Если я стану бомбой… если взорву Нью-Йорк, представляешь, сколько людей погибнет? Нейтан представлял, «спасибо» Линдерману. А, кроме того, он честно признавал, что без угрозы жизни Питера ему будет гораздо легче поверить в неизбежность взрыва целого города. По сути – их дома. И очень, очень многих людей. - Семь сотых процента, – сглотнув колючий комок, пробормотал он, буравя невидящим взглядом осколок, отложенный братом в сторону. И, ужасаясь собственным мыслям, той допустимостью любой катастрофы, лишь бы она не коснулась Питера, он, привстав навстречу, буквально смял того в своих объятьях, до боли вцепляясь в плечи и широко водя ладонями по спине. Жадно – то ли за все прошлые разы, когда тот сбегал от него, или падал, или умирал; то ли впрок, не зная, какие ещё испытания предстоят им обоим. Брат редко был таким, сильным и эмоциональным одновременно. С головокружением, вызванным внезапной бурностью чувств Нейтана, давно не позволявшему себе такие вольности, Питер подался к нему, снова перехватившему свою главенствующую роль, обмякая в его руках, и, склоняя голову, начал слепо, тычась носом от виска и скулы вниз, к подбородку, пробираться к своему укромному месту. Там, где кончалась щетина, а где-то ниже был воротник, где было тепло и можно было спрятаться. Господи… как ему этого не хватало… Почему так не могло быть всегда? Почему чудеса шли бок о бок со страхами? Почему он должен был выбирать между пассивным принесением себя в жертву и изнурительной борьбой с самим собой? Что вообще ждёт их в будущем? Выживут ли они и спасут ли мир?