Степени

У Нейтана не было сил ни на что. Он не знал, как он доехал. С того момента, как по пути из Вегаса он получил звонок от матери и до того, как, чуть не вышибив дверь, залетел в дом, он всё ещё не верил в то, что Питер мёртв. Он даже не мог произнести про себя эти два слова, этого просто не могло быть. Люди умирали. Чужие, и знакомые, и очень близкие, совсем недавно ушёл отец, и, как бы ни было больно, Нейтан всегда принимал этот факт. Но мысль о брате – она была, видимо, слишком огромной, чтобы пройти через это осознание. Он лежал в гостиной. Почти как живой, если не смотреть в его глаза, застывшие и от этого незнакомые. Зато всё остальное было таким родным, даже бледные губы, всё было так, словно он снова был в коме, только на этот раз не горячей, а ледяной. Это всё ещё был Питер, его брат, и, опустившись перед его ложем на колени, Нейтан, всю дорогу борющийся с лютыми, разрывающими изнутри кошмарами, больше не смог сдерживаться. Ему было наплевать на оставленную открытой дверь, и на мать, молча стоящую рядом. Он сминал в своих объятьях брата, мысленно истязая себя за то, что не сделал этого несколько часов назад, когда тот был ещё живой, и скулил, уткнувшись в него, как животное, потерявшее свою пару или детёныша, теребящее уже остывшее тело и не отходящее от него, не знающее, куда идти и что делать без того, кто был его, почти физической, частью. Беспомощно зовя по имени, выстанывая его, не понимая, как увязать воедино холод тела и знакомый – такой живой! такой родной! – запах, он вдыхал его, прячась лицом там, где у Питера всегда билась горячая жилка, на шее, и не находя её, ощущая неприемлемость, возвращался на порог своего перемкнувшего круга боли, и начинал заново – звать, укачивать, вдыхать – искать признаки жизни. Холодный? А в детстве, когда он прибегал иногда к нему по ночам, то тоже был холодный, озябший, а Нейтан согревал его. Молчащий? А он и молчал… Нырял к нему под одеяло, и молчал, никогда не желая признаваться, что просто чего-то испугался. Неподвижный? Это он тоже мог, если Нейтан слишком уж приставал к нему с расспросами. Утыкался в подушку или ему в плечо, пряча глаза, и не двигался. И молчал. И его руки были ужасно ледяные. И Нейтан обнимал его и мурчал ему про маленькую звёздочку, сверкающую в небе, как бриллиант, ждущую солнце, провожающую ночь, безымянную, но светящую тем, кто сбился с пути. На самом деле это было про Питера, но он никогда ему об этом не говорил… Его маленький-большой брат… Он не должен был погибнуть. Только не он. Только не так… * * * Клер не смогла удержаться. Вопреки просьбам бабушки, больше смахивающих на скрытые приказы, она спустилась вниз. И замерла перед входом в комнату, в которой лежал Питер, остановленная доносящимися оттуда глухими всхлипываниями – единственными звуками во всём доме, которые она почему-то не ожидала услышать от отца. Ещё меньше она ожидала услышать сухой бабушкин голос, сообщающий о том, что они должны будут скрыть смерть Питера до окончания выборов. И совсем удивительным был ответ отца, что теперь, без Питера, всё это уже не имеет никакого значения. Да что это за люди такие? Что за мать, сначала плачущая на груди младшего сына, а через час холодно сообщающая старшему, что они должны скрыть его смерть? Что за сын-брат-отец, который ради выборов был готов идти по мечтам близких людей, а теперь отрекался от карьеры потому, что умер его брат? Она не понимала! Осознавая, что ей сейчас здесь не место, она, тем не менее, решилась и вошла, под недовольным взглядом бабушки и непонимающим – отца. Он был ещё более молодой, чем на фотографиях. И куда более далёкий от её старого представления о нём. Такого – с беспомощным взглядом и вспухшими венами на лбу – было сложно ненавидеть. Такому – так сильно кого-то любящего – очень хотелось дать ещё один шанс. Хотя, возможно, всё дело было в Питере, и в том, что его невозможно было не любить. Питер… Клер попросила позволить ей проститься с ним. Бабушка поджала губы, но вышла из комнаты, церемонно позвав с собой старшего сына, кажется, не собирающегося отрываться от брата. Поцеловав его, и сжав напоследок покрепче, Нейтан, с трудом поднявшись с колен, последовал за матерью. А её герой, неподвижный и равнодушный к разворачивающимся вокруг страстям, остался лежать перед ней. Ей было так жаль, что она не успела узнать его поближе. Особенно теперь, зная, что они были членами одной семьи. Со слезами она журила его за то, что, вопреки её ожиданиям, он оказался не таким, как она, не бессмертным. И ласково, едва касаясь, гладила по волосам, когда почувствовала под рукой что-то острое. Осторожно повернув его голову, она увидела край стеклянного осколка, и, не раздумывая, вытащила его. И Питер, закашлявшись, ожил. Ожил, с недоумением глядя на улыбающуюся и одновременно плачущую Клер с каким-то окровавленным стеклом в руке, непривычно несдержанную подбежавшую к нему мать, и Нейтана… так и оставшегося стоять в отдалении, выглядящего так, словно не мог сделать ни шага, ни вдоха, и только смотрящего на него с непонятным выражением лица. * * * Всё быстро успокоилось, мать не дала всем много времени для сюсюканий. Клер по-прежнему не понимала, как увязать в одно слёзы над умершим и тут же воскресшим сыном, холод фразы «надо скрыть» и будничное «Питер, приведи себя в порядок». И всё это в течение часа. Но ни Нейтан, ни Питер, кажется, не замечали в этом ничего ненормального, и реагировали так, словно такое поведение матери было для них обычным делом. И, похоже, так оно и было. Где-то они игнорировали сетования миссис Петрелли, где-то слушались одного её молчаливого взгляда, где-то сами смотрели на неё со снисхождением. Самое странное, что сомнений в том, что это любящая семья, не было. Но о таких ли отношениях всегда мечтала Клер? Каким бы было её детство, расти она в этом доме? Она пыталась представить детство отца и Питера, но это вызывало у неё затруднения. А то, что всё-таки рисовалось в воображении, вызывало скорее сочувствие, чем зависть.