Степени

Если бы он мог – Нейтан предпочёл бы забыть обо всём, что увидел в будущем. Он и без этого чувствовал себя изрядно запутавшимся, а эти новые знания не только не помогли разобраться в настоящем, но подкинули ещё больше новых вопросов. Прямо сейчас, в этом, реальном, мире без каких-либо вариаций, происходило нечто, что он едва ли понимал. Когда-то он пошёл в политику потому, что именно там увидел самые большие возможности для того, к чему всегда стремился – делать мир лучше. Но этот самый мир не был устроен настолько просто, чтобы любой желающий делать что-то хорошее, мог с лёгкостью эти желания воплотить. Мир требовал платы. И насколько мог судить Нейтан – всегда. Можно было бы считать этот обязательный оброк доказательством, испытанием, отсеивающим слабых и неискренних, но цена порой была так высока и настолько противоречила исходным намерениям, что это не могло не вызывать сомнений в правильности пути. Искушения? Проверка на прочность? Но почему тогда именно искусившиеся и поддавшиеся шли вперёд, а оставшиеся верные своим принципам, как правило, топтались на месте или вообще скатывались назад? Нейтан полагал, что до сих пор умело лавировал между всеми этими подводными камнями, уверяя себя, что сотрудничество с ФБР оправдывает использование денег Линдермана для предвыборной компании. Он не считал себя святым, а среди общепринятых негативных качеств находил для себя неприемлемые, приемлемые, а некоторые даже желательные. Он научился рассуждать полутонами. Чуть ли не к самым большим грехам относил предательство, но у лжи находил множество градаций от невозможных до необходимых. Он понимал, что сейчас не являет собой пример для восхищения, понимал, что есть те, кто ненавидят его, и, наверное, даже справедливо, но он верил, что, достигнув нужной высоты, добравшись до хотя бы относительно устойчивой платформы, он сможет стать лучше. Сможет стать тем, кем всегда стремился быть. Ему только было нужно определиться с ценой, которую он готов был для этого заплатить. Чтобы её хватило для того, чтобы пойти дальше, но, чтобы она была не настолько высока, чтобы, достигнув цели, осознать, что та потеряла всякий смысл. Он не собирался следовать плану Линдермана, пока думал, что Пит погибнет. Однако теперь сам брат уверял его в том, что не может умереть. Уверял – и не знал, что тем самым подталкивает Нейтана к решению, полностью противоречащему его собственным планам. Питер хотел предотвратить взрыв. Но сам же отнял у брата самую главную причину помогать ему в этом. Теперь Нейтану гораздо проще было поверить в то, что взрыв неминуем, несмотря на то, что один из подсмотренных вариантов будущего предполагал обратное. Он хотел бы точно знать, что ему делать, но его умение анализировать имеющуюся информацию на сей раз давало сбой. То ли чего-то не хватало для решения этой задачи. То ли, наоборот, было слишком много разных факторов. Абсолютно разрозненных, но при этом так замысловато между собой связанных. Нейтан никак не мог охватить их единым взглядом, представить одновременно хоть в каком-нибудь порядке. Разложенные по разным сторонам они выглядели очень логичными. Собранные вместе – теряли всякие очертания. Семь сотых процента… Кромешная тьма или новая надежда? Конгресс… Цель или средство? Способности… Божий дар или проклятье? Питер… Герой или глупец? И он сам… Где в этом хаосе находится он сам? Инстинкты, пока разум вхолостую растрачивал свои ресурсы, о чём-то вопили, но слишком нечленораздельно, а Нейтан и в лучшие времена не слишком к ним прислушивался. До выборов и до взрыва оставались считанные дни. Истина всё также ускользала. Всё, к чему некогда подводил его отец, его стремления и цели, каким-то образом передвинувшиеся молитвами мистера Линдермана на несколько ходов вперёд, так, что в прямой видимости нарисовалось президентство, но подталкивающие Нейтана принимать «приемлемые потери» – всё это противопоставлялось тому, квинтэссенцией чего сейчас являлся Питер, всего самого лучшего, но и до атавистичности наивного. Увы, Нейтан не верил в героев. Когда-то он верил в отца, но тот оказался преступником. Когда-то он верил в себя, но сейчас от его силы оставалась лишь видимость. Страх и непонимание происходящего выедали его изнутри, оставляя ему лишь его красивую, кажущуюся надёжной, оболочку, абсолютно беспомощную в окружающем его тумане. Оболочку, начинающую этим туманом заполняться и всё меньше сохраняющую место для самого Нейтана. Он пропадал. Он терялся. Не видел сам себя. Он растворялся в этом чёртовом тумане. Это всё казалось какой-то игрой. Завязанные глаза, скованные движения, притупленные ощущения – и булькающий под рёбрами страх. Непонятный, потому что за Питера вроде как уже не нужно было бояться – но так и не отпускающий. Выяснить, что замысел со взрывом назревал уже давно, что компания, о которой говорил Линдерман, знала о нём и готовилась к нему уже очень давно, было подобно удару под дых. Прямо в этом тумане, без предупреждения. Мысль о том, что компания не просто знала, но и привела к этому взрыву, тщательно отодвигалась на задний план. Приписать подобные намерения кому бы то ни было казалось невозможно, хотя столь сложная и выверенная «операция» по подготовке к грядущей катастрофе предполагала гарантированную минимизацию рисков. Линдерман не был дураком, а сама компания вряд ли стала бы ставить все фишки на мало-мальски рискованный сектор. Они были уверены во взрыве. И они пытались уверить в этом Нейтана. Игра была в самом разгаре, но он чувствовал себя не игроком, а самой крупной фишкой в этом розыгрыше. Все взгляды были обращены на него. Линдерман умащивал и обещал. Будущее рисовало варианты один невозможнее другого. Питер обещал, что выживет несмотря ни на что. И всё равно Нейтан склонялся к тому, чтобы сорвать все повязки и послать всё и всех к чёрту, и начать всё заново, свой собственный путь, без взрывов, советников и фантастических способностей. * * * Он почти решился на это, когда на арену вышла мать. Её беспокоили сомнения старшего сына, и она решила подтолкнуть его в правильную с её точки зрения сторону и почётче обрисовать ему перспективы. Она смогла его удивить. То, что Нейтан считал инициативой Линдермана, оказалось делом очень многих людей, вложивших в это самое дело очень много времени и средств, и не желающих теперь смотреть, как рушатся их планы из-за сомнений человека, выбранного ими на ведущую роль. И она смогла дать ему ещё один удар под дых. Аккурат в то же место, которое облюбовал Линдерман. Они с отцом были в числе этих людей. Более того, они были одними из основателей компании. Отец, бывший его кумиром? Мама? Мама?! Они взрастили его для того, чтобы однажды привлечь к массовому убийству? Умеющая убеждать одним взглядом или тоном, мать подключила, кажется, все свои явные и скрытые ресурсы, по крайней мере, Нейтан еле удерживался под этим обрушившимся на него арсеналом. Она говорила ему о предназначениях и великих людях, невозможных решениях – и спасениях миллионов. Пристально отслеживая реакцию сына, вещала о том, что взрыв излечит мир, но только в том случае, если сам Нейтан в это поверит. Его судьба – превратить это неслыханное событие в прочный фундамент будущего. Люди запомнят самоотверженность конгрессмена из Нью-Йорка и воздадут должное его силе, преданности и вере. Это – его президентский старт. И он сам должен в это поверить. Должен стать тем, кто им нужен. Он должен. Её слова, падая ледяными снежками, засыпали и без того скованного Нейтана, отрезая от него все иные возможности, оставляя перед ним лишь одну дорогу. Было странно так явно чувствовать себя марионеткой, но самостоятельное решение уже давно ускользало от него, а мать на самом деле умела убеждать. И, несмотря ни на что, она ведь продолжала оставаться его матерью, так неужели бы она не сделала всё для того, чтобы предотвратить превращение сына в убийцу? Она могла быть скрытной, хитрой, властной и циничной, но чудовищем она не была. Ведь не была? Он сидел, не двигаясь, чувствуя, как ледяные комья, засыпав всё кругом, начали пробираться внутрь него. Он был в ужасе. От матери, от самого себя. В противном, липком, тупом ужасе от причастности к происходящему и от понимания, что ему не предоставили иного выбора, кроме как дойти по этой скользкой дорожке до конца. Питер – тот наверняка бы сделал всё наперекор, да собственно этим он сейчас и занимался, но ведь не всем же быть незамутнёнными идеалистами, бодро катящими мир к хаосу, кто-то должен удерживать порядок… и принимать непопулярные решения. Должен. Он – должен. Встав и отвернувшись от матери, Нейтан позволил себе секундную слабость, которую – он знал – мать не одобрила бы, устало прикрыл глаза, собираясь с силами, но так и не дождался от себя хоть какого-то всплеска уверенности. Всё также погрязший в тумане, а теперь ещё и скованный ледяной тяжестью, он чувствовал себя детской игрушкой, катящейся туда, куда её тащили за привязанную ленточку. - Так держать, сынок, – сказала ему мать, помогая надеть пиджак, и разглаживая его на окаменевших плечах. Она не сомневалась сама и более не собиралась давать сомневаться сыну в том, что всё уже решено. В том, что он – должен. * * * После этого разговора она безотрывно была рядом. Питер снова развернул свою холостую геройскую деятельность. И Нейтан продолжал идти по колее, заданной некогда его родителями. Ведь он был должен. Оставалось только забыть о том, что он увидел перед тем, как вернуться из будущего. Самого себя. Но, как ни старался, он не мог выкинуть это из головы. Это врезалось в память и со временем становилось, кажется, всё ярче, проступая новыми деталями, которые сначала были спаяны в одно монолитное непотребство, а теперь расслаивались на отдельные фрагменты, которые сами по себе обладали не меньшим воздействием, чем вся «картина» в целом. Каждая такая «мелочь», вновь и вновь всплывающая день ото дня, всякий раз перехватывала горло, и адреналиновым всплеском заволакивала мозг, и, что было самым нервирующим, как будто бы приучала и тело и разум к самой такой возможности, которая вначале вызвала у Нейтана одно большое «нет», а теперь это «нет» точно также расслаивалось на какие-то части, каждая из которых уже не была настолько категоричной. Это была измена Хайди, но он уже изменял. Это была связь с мужчиной, но этот факт почему-то не вызывал у него должного отвращения. Это будоражило его либидо, но ведь, в конце концов, он был живой. В сухом остатке оставались только две вещи, которые со временем не только не уменьшали его волнений, но продолжали царапать всё сильнее. Первой был Питер. То, что он тоже всё видел. И то, что – как бы странно это ни звучало – кто-то чужой вторгся на его территорию. Никто. Ни один человек не имел подобного доступа к Нейтану. Не к телу под распахнутой рубашкой, а к нему самому, к тому, под защитной оболочкой, на которую в том кабинете не было даже намёка. Такую степень обнажения не позволялось видеть никому. Кроме брата. Спустя месяц панического страха за Питера, его комы, пропаж, смерти и воскрешения, Нейтан уже не мог прятаться от этих очевидных истин. И сейчас, если он и испытывал стыд за предполагаемую измену, то не перед Хайди, а перед братом. Но это всё было так глупо, казалось бредом идти и разъясняться за то, чего ещё не было и вообще могло и не случиться, и Нейтан бежал в другую сторону, закрывшись совсем, умаляя увиденное. Он понимал, что тем самым умаляет и их близость с Питером, но считал, что незыблемость их отношений позволит им перетерпеть это недоразумение молча. Бред… Бред и нелепость. Любые объяснения лишь преувеличат значимость увиденного, поэтому не стоит и пытаться. Пусть Питер видит, что для Нейтана это лишь странный и малореальный эпизод какой-то там версии какого-то там будущего. Никаких вторжений ни на чью территории. Никаких «измен». Ничего не было, нет, и не будет. И Нейтан бы, наверное, смог себя в этом убедить, если бы не вторая, не отпускающая его мысли, вещь. Его собственный взгляд. Такого он не позволял себе давно. Или вообще никогда. Это был взгляд человека, выгоревшего почти насквозь, и едва удерживающегося на грани полного испепеления. В последний раз нечто подобное он испытывал, когда встречался с Меридит, но тогда родители не дали ему кануть в это пламя с головой, практически вынудив остаться в пределах безопасной, по их мнению, зоны, и до сих пор он не был уверен, стоило ли их за это благодарить или осуждать. Сейчас, узнав, что всё тогда завершилось не так трагично, как он думал все эти годы, благодарности было гораздо больше. Да и могло ли всё быть по-другому, если быть совсем уж с собой откровенным? Если кто-то смог убедить его затушить этот огонь, значит, он был не настолько всепоглощающим и бесконтрольным. Тогда. В прошлом. Но в будущем, в том кабинете, его двойник не производил впечатления человека, способного остановиться. Несмотря на борьбу, читающуюся во всей его позе и дающую повод думать о том, что он ещё сможет удержаться, взгляд разбивал любые сомнения – у него уже не было пути назад. И это очень смущало Нейтана нынешнего, он не мог поверить в то, что кто-то смог довести его до такого состояния. Тем более кто-то, кого он пока не знал, а значит, у этого человека было не так много времени для пробивания его брони, которую теперь, когда Нейтан воочию увидел угрозу, он будет охранять ещё бдительнее. Угрозу?... Да, увиденное его испугало, и ему хватило духу это признать. Так что же такого должно было случиться, чтобы он до такого докатился? Он ведь давно научился избегать слишком сильных эмоций, они только усложняли жизнь. Влюблённость? Времяпровождение для подростков. Страсть? Прерогатива тех, кто ставит инстинкты выше разума. Всё это делало его слабее, хуже, уязвимее, и Нейтан если и позволял себе нечто такое, то в строго контролируемых дозах, чётко осознавая, что это всё лишь игрушки для удовольствия, не долженствующие наносить даже микроскопического ущерба тому, что он считал основными своими целями. Любовь? А он любил. Разве нет? Хайди, сыновей, мать и, конечно, Питера. И вряд ли кто-то сможет убедить его в том, что эти чувства не были настоящими только потому, что у них не было стадии пожара. Зависимость? Это слово наиболее полно характеризовало то, что он увидел. Оно было больше всех остальных «слов», вместе взятых, и в то же время содержало их все в себе, но если по отдельности эти «слова» были ему совершенно ясны, то это, обобщающее их, находилось вне пределов его личного опыта. По крайней мере, он так думал. Но как определить, насколько ты зависим от кого-то? Отца он тоже когда-то любил, тот был его кумиром, но когда этот кумир сошёл со сцены, это оказалось не настолько тяжёлым, как можно было бы предположить. Стало даже легче и свободнее. Оказалось, что самое важное, что давал ему отец, он продолжать давать и из другого мира, только теперь не приходилось оглядываться на его реакцию. Мать… да, именно та женщина, которая тащила его сейчас к взрыву,… была безоговорочной частью его жизни, но насколько ясной и определённой была эта часть, настолько же было очевидно наличие и других частей их жизней, никак друг с другом не пересекающихся. При более пристальном внимании к её биографии, которую, как подозревал Нейтан, никто из ныне живущих не знал до конца, можно было обнаружить прямо таки гигантские белые пятна. Он не считал это плохим, но это делало понятным отсутствие особой близости между ней и кем бы то ни было, даже внутри семьи. Она вся состояла из ширм, и даже если иногда открывала некоторые из них настежь, то остальные оказывались затянуты ещё плотнее. Кроме того, она обладала уникальной способностью любить, не позволяя себе зависеть от этого чувства. Даже с собственными детьми. С детства она приучала их считать эмоции наихудшими стимулами в жизни, а если всё же поддаваться им – то скрывать их как можно тщательнее, и если с Питером её ждало полное фиаско, то Нейтан впитал эти уроки до капли. Несмотря ни на что, он не желал им иной матери, и принимал её право на независимость. Но и своё собственное право при этом – тоже. Она сама его этому научила. Монти и Саймон... это были его мальчишки, его отцовское счастье, и его зависимость от них складывалась от их зависимости от него, и эта константа не была изменяема никакими обстоятельствами. С Хайди определиться было проще всего, и, к счастью или к сожалению, а скорее без каких-либо особо острых чувств, эта определённость говорила не в её пользу. Несмотря на то, что именно с ней его связь должна была быть самой прочной, реальность была такова, что, испытывая к жене большую нежность и благодарность за ту правильную и идеально выверенную жизнь, что они вели, Нейтан совсем не был от неё зависим. Ни эмоционально, ни как-то иначе. Иногда ему казалось, что Хайди желала бы чего-то иного, но тем большую благодарность он испытывал к ней за то, что она не переступала этой черты. И всё было ровно и спокойно, они вместе переживали радости – рождения детей и рост карьеры, вместе преодолевали проблемы – аварию, инвалидность, смерть отца, но как раз эта ровность, которая всегда его радовала, и была показателем не самого большого единства. В последнее время, многое перевернувшее с ног на голову и заставившее отделить истину от заблуждений, он вынужден был признать: это отсутствие трений между ним и Хайди было не последствием полноценного слияния, а наоборот, сложившейся с самого начала отдалённости друг от друга – достаточной, чтобы находиться в пределах видимости, но недостаточной, чтобы цепляться и притираться. Это был макет, сходивший за оригинал, когда вокруг царила относительная тишь. Когда всё стало сложнее, обманываться картонностью этого макета Нейтан уже не мог – за этой гладкостью нельзя было найти утешения. Не потому, что Хайди не могла его дать – она была готова хотя бы попробовать, он видел это – а потому что для него самого это было отчего-то невозможно. И это и было его самой сильной и едва ли не единственной зависимостью от Хайди: его чувство вины – за невозможность изменить их отношения, и за то, что его жена не могла ходить, и неизвестно, за что больше. Оставался брат, и снова с ним было всё одновременно и понятнее, и запутаннее, и беспокойнее. Нейтан вроде бы был уверен, что из них двоих Питер, младший и идеалистичный, был более зависим от него, старшего и прагматичного. Но потом вспоминал тот час – или два? сложно было оценить – когда он считал брата мёртвым; час, когда всё остальное, то, ради чего он когда-то лгал Питеру и про него, перестало иметь значение. Настолько, что он уже почти желал или поменяться с ним местами, отчего-то веря, что тот с его потерей как раз бы справился, или лечь рядом и тоже перестать дышать, чтобы и там, в мире, скрывающемся за пустым взглядом и холодной кожей, быть с ним рядом, чтобы и там Питер не оставался один. Вспоминал… и все его рассуждения о зависимостях рассыпались в прах, бессмысленный и никак не связанный с реальностью. Он не представлял своей жизни без брата. Это ли не зависимость – и такая, сильнее которой быть не может? Но пытаться на её основе понять тот взгляд? Для Нейтана это было чересчур. И примерно на этом этапе рассуждений его мысли настолько разбегались, что ему оставалось только сдавливать виски в попытке либо собрать их все заново, либо вымести уже одним разом из головы – и это был бы идеальный вариант – но в лучшем случае ему удавалось переключиться на что-то другое, благо, поводов было несметное количество. Но потом приходил новый день, или всплывало новое напоминание, или возникала малейшая пауза в прочих делах – и его мысли снова сбивались в шершавый ком и мчались по уже изъезженному кругу, безуспешно пытаясь из него вырваться.