Степени

Все ожидали только их. Они вышли в коридор, и холодок, навязчиво преследующий Питера и то и дело отгоняемый им, превратился в ледяной шквал. Тот же коридор, те же вспышки камер. Трибуна, флаг, мигающая лампа вдалеке. Как будто разом провалившись в свой сон, воспроизведённый до мельчайших деталей, он в смятении уставился на брата, поудобнее устраивающегося перед трибуной, ничуть не робеющего перед грядущим выступлением. В той же рубашке с закатанными рукавами. С тем же вредным завитком на затылке. С твёрдым взглядом и всесилием на лице. С той лишь разницей, что Питер знал, что тот собирался сказать, и почему он сейчас рядом с ним. В прострации, он встал по левую руку от брата, и, судорожно соображая, что ему делать, принялся высматривать в толпе того, кто мог бы оказаться убийцей. Только кто бы их разобрал!? Сплошь сосредоточенные – и даже не на Нейтане, а на своих камерах – телевизионщики. Никого, кто бы походил на человека, прячущего оружие со взведённым курком. Он сам куда больше походил на такого человека, чем любой из присутствующих. Он сам был, как взведённый курок, но замерший не с намерением выстрелить, а в ожидании того самого момента, с готовностью хоть на что-то повлиять. Но что он мог сделать? Нельзя же взять и прервать выступление Нейтана! Или можно? Пока тот не начал говорить, да, вот сейчас, пока… - Добрый день! – перекрыл возню и гомон толпы перед ними, усиленный микрофоном, голос брата. Питер обречённо повернулся к нему. Всё абсолютно также. Как будто это был повторный просмотр видеозаписи, и Нейтан даже также поджимал губы, вскидывал подбородок, делал многозначительные паузы и уверенно смотрел вперёд. И говорил. А Питеру так хотелось, чтобы тот замолчал. Так хотелось… - Большинство из вас меня не знает. Моё имя Нейтан Петрелли, и меня выбрали в Конгресс от штата Нью-Йорк. Хотелось шарахнуть кулаком по микрофону, заорать на Паркмана, или любопытно поглядывающего на них из-за двери молоденького копа, или на слишком вылезшего вперёд парня с камерой, или на всех сразу, хотя никто ни в чём, конечно, не был виноват, и микрофон – тем более. - Кажется, это было так давно. Я потерял свой пост… Потерял семью… Потерял брата… И вынужден признать, что потерял цель в жизни. Хотелось отгородить Нейтана от толпы, встав перед ним, спиной к трибуне и к людям, укрывая эту безоглядную откровенность, эту откровенную незащищённость без того, привычного, политиканского цинизма в глазах; без ненавистного, но такого нужного сейчас скафандра; пусть невидимой, но брони; даже без пиджака! И пусть бы это не уберегло от пули – от пули он, грёбаный бодигард! укроет сам, своим телом – но от этих жадных, проникающих взглядов: бездушно-стеклянных линз и заитересовано-цепких репортёров… пусть бы это уберегло Нейтана хотя бы от них! - Но за всё это время у меня была возможность взглянуть на мир по-новому. Увидеть, как самые обыкновенные люди каждый день стараются быть героями. И эти обыкновенные люди, такие, как вы, или я, способны творить невероятные чудеса. Вы даже не представляете, насколько невероятные. Но есть и другие люди и организации, которые не хотят, чтобы вы обо всём узнали. Я и сам хранил всё в тайне. Но в прошлом году со мной произошло нечто невероятное. И вся моя жизнь изменилась. Хотелось, чтобы Нейтан вдруг передумал, и увёл разговор в сторону. Куда угодно! О чём угодно! Пусть переключится на политику: как они любят это делать? – перескакивать с каких-то милых личных откровений на неожиданно глобальные вещи, лепить из персональных мелочей общие выводы. Пусть наобещает с три короба! Пусть расскажет о безумии младшего брата! Любую ложь о нём. Только не то, что собирался. И не о себе! - Поначалу я боялся, – в пику его мысленным мольбам, продолжал Нейтан, – но больше… больше не боюсь. И я хочу рассказать вам правду. Он наконец-то смолк, собираясь с духом, и, не обращая внимания на защёлкавшие с удвоенной силой фотокамеры, повернулся к Питеру. Всё, как тот помнил, в точности проходя тот же путь. Взяв паузу перед самым важным, чувствуя необходимость переглянуться с братом, прочесть в его глазах поддержку и уверить в своей; убедиться, пообещать. Окончательно повергая того в пучину собственной никчёмности, бессилия что-либо изменить при наличии целой кучи сверхчеловеческих способностей и знанием о грядущем покушении. Несколько секунд… И времени нет даже на то, чтобы ещё раз вглядеться в толпу в поисках убийцы. Нет – потому что невозможно отвернуться, когда он смотрит на тебя так, что кажется, что вы сцепились за руки, и кто-то из вас висит над пропастью, а может быть и оба, и выжить сможете, только если удержитесь друг за друга. Но время работает не на жизнь, и этого взгляда мало, чтобы спасти Нейтана, и вот сейчас он снова повернётся к этим людям, и даже успеет сказать пару слов, и… …не дожидаясь этого, Питер шагнул, смещая его, занимая место у микрофона, игнорируя круглые возмущённые глаза Паркмана и пронизывающий прищур брата, смущённо улыбнулся тому самому вылезшему вперёд парню с камерой, и неловко принося свои извинения за то, что имел наглость и смелость перехватить нить заявления в самый волнительный момент, кинулся спутанно объяснять, что хотел бы лично рассказать, а, главное, продемонстрировать то, ради чего они тут все собрались. Он тараторил и сбивался, и лихорадочно соображал, какая из его способностей лучше всего подошла бы к случаю, и отчасти ждал, что это выяснится само собой, как это нередко с ним бывало, и совсем не удивился, когда после его «я могу…», грудь прошила раскалённая игла. И – через бесконечно длинный миг – ещё одна. Он даже не слышал звуков выстрела. Он просто был счастлив, что успел вместо Нейтана. * * * И всё было так же, как во сне, кроме того, что они поменялись местами. Крики, вспышки, визги, подхватившие руки, шумовая завеса, замедлившееся время и переставшие иметь значение посторонние звуки. И только они вдвоём посреди окружающей вселенской пустоты. Два цветка на – своей! – груди и божественно прекрасное лицо брата прямо перед собой, но на этот раз прекрасное не затихающей слабостью и близостью к небесам, а страхом, таким живым, чудесным страхом, таким напрасным страхом, ведь он должен был знать, что Питер не может умереть. Как покойно было так лежать, в его руках, дыша с ним одним воздухом и не видя ничего за его склонённой фигурой. Если в несостоявшейся параллельной реальности, свершившейся лишь во сне, Нейтан чувствовал то же самое, то тогда становилось понятно, почему он был настолько умиротворён. Питер схватил его за локоть, безуспешно подаваясь навстречу, вдруг испугавшись, что Нейтан захочет продолжить выступление. Этого никак нельзя было допустить. Возможно, он уловил эмоции затаившегося убийцы, или просто откуда-то это знал, но он был уверен, что не позволив брату встать, он спасёт его уже наверняка. Жаль, что он не мог издать ни звука, места ранения жгло, да и пули были ещё внутри, и горло пропускало только хрипы. Запаниковав от его очевидного беспокойства, Нейтан ещё ближе склонился к нему, поглаживая по щеке и выговаривая шепотом что-то успокаивающее, боясь сделать лишнее движение, способное причинить брату боль, и, похоже, до сих пор опасаясь, что его бессмертие однажды может дать осечку. - «Всё хорошо… Нейтан, всё хорошо», – мысленно коснувшись, попытался унять его волнение Питер. Осторожно, старательно избегая лезть дальше. Нейтан моргнул, и, немного расслабившись, взглядом дал понять, что понял, но пока всё не уляжется, пока не выведут всех людей, и Паркман не перекроет все выходы; в конце концов, пока он не увидит затянувшиеся раны на груди Пита – он всё равно его не отпустит. Коротко глянув на не особо пока удачные попытки копов расчистить помещение от возбуждённых произошедшим, не желающих уходить, пробивающихся к ним репортёров, Нейтан спешно вернулся взглядом к брату. Казалось, что пока он на него смотрит, и держит, то всё действительно будет хорошо, а вот если отвлечётся слишком надолго, то тогда никто никаких гарантий не даст. И чёрт с ним, с выступлением. Тот и не сопротивлялся. Смотрел неотрывно, изредка моргая, затаившись под поглаживающей его ладонью, и не сопротивлялся. Жизнь, хоть и временно, всё же покидала его, но это было не страшно, только тревожно за Нейтана, тот, кажется, поставил себе целью поддерживать биение его сердца одним только взглядом, передавая свои жизненные силы так долго, как мог. Так самоотверженно, так бессмысленно, но в этом было что-то такое важное… Хотелось надеяться, что, остановившись, его сердце не будет молчать слишком долго. Его ритм совсем уже затихал, и последние силы Питер потратил на то, чтобы сжать ещё раз локоть Нейтана и взглядом пообещать очень скоро вернуться. Выдохнул с последним ударом и потерял связь с миром живых. А придя в себя, дёрнувшись и часто задышав, чуть не охнул, почувствовав себя крепко прижатым к брату, в защитном коконе его рук. Объятие усилилось в ответ на появившиеся признаки жизни, и, только после нескольких тяжёлых выдохов Нейтана, снова немного ослабло – ровно настолько, чтобы Питеру перестало быть больно, но не настолько, чтобы он вздумал начать высвобождаться. Только сейчас, при порядком разреженной толпе, Нейтан начал осознавать, насколько они были на виду. Укрывая от чужих назойливых взглядов, удерживая и не выпуская очнувшегося и, к счастью, не возражающего против этого брата, он сурово посматривал на оставшихся снующих репортёров. Лучше даже и не думать, что именно завтра покажут по новостям. Мать будет шокирована. Наверняка поймёт, какие именно карты они собирались раскрыть. Разозлится, и снова не будет лезть в их жизни какое-то время. Уже ради одного этого стоило всё это затевать. А вот стоило ли миру знать о людях со способностями и всех вытекающих отсюда последствиях, Нейтан уже не был так уверен. Два веских контр-довода, прошивших грудь Питера, оказались для него чертовски убедительны. Лампа вдалеке так и продолжала мигать, у стены лежали неубранные провода, в конце коридора то и дело мелькал хмурый Паркман. Оцепеневший, временно перегоревший, всё ещё пытающийся прийти в себя и сбежать от случившегося дежавю с безвольным телом Питера на руках, исцеляясь теперь ощущением напряжённых мышц под своими ладонями, Нейтан смотрел перед собой, мысленно пролистывая гипотетические заголовки завтрашних новостей, и не замечал, как машинально перебирает пальцами волосы на затылке Пита, укачивая того, как в детстве. Не зная и не видя, как тот, кляня себя и блаженно уткнувшись в живот своего замечательного, правильного, самого лучшего в мире брата, почти по-настоящему умирает от шершавых касаний рубашечной ткани и пробивающихся сквозь неё пульса и тепла. Как дышит, коротко и редко, боясь сорваться и зареветь, и млеет украдкой от захвативших затылок неспешных пальцев. Как ненавидит себя, понимая, что окончательно пропал…