Степени

Костюм сидел идеально. На отглаженной рубашке не было ни единой складки, узел галстука был безукоризненным, перстень красовался на своём привычном месте, манжеты скрепляли запонки. Нейтан провёл пальцами по коротко стриженому виску, заново привыкая к причёске, которую носил всю жизнь за исключением последних месяцев. От человека, шарахающегося от зеркал и разговаривающего с кофтой брата, не было и следа. Не к чему придраться. Не за что зацепиться. Возвращение к политике можно было считать успешным. Возвращение к нормальной жизни ещё предстояло. Приняв предложение губернатора, Нейтан вернулся в родительский дом. Без объяснений и комментариев, ясно давая понять матери, что сделал это лишь для поддержания своего статуса. Мать, похоже, это более чем устраивало, по крайней мере, она позволила мелькнуть отблеску удовлетворения на своём лице, очевидно одобряя поступки старшего сына, но удержалась от никому из них двоих не нужных разъянений. Капитолийские холмы приняли новобранца быстро и буднично, смена деталей махины управления страной осуществлялась в рабочем режиме и даже торжественность момента присяги выглядела запланированной и рутинной. Это было удивительно, но больше Нейтан не чувствовал ни воодушевления властью, ни страха ответственности, как будто слова Питера-из-будущего о правильности выбора, который он делал, определяли правильность всего, за что бы он сейчас ни брался. Это не было слепой лёгкостью наития, которого у него никогда особо не было, но это было зелёным светом для всех его намерений, продиктованных разумом. Он должен был стать человеком, с которого брат всегда брал пример. И он станет им. Снова. Как и много-много лет назад, когда Питер нескольких дней от роду схватился за него и предопределил причину большинства поступков в последующей его жизни. Так и сейчас, как будто они вернулись к нулевой отметке. Сенатору Петрелли предстояло впереди очень много важных дел. Но для начал он собирался выяснить, почему мисс Штраус, согласившаяся на условие стать его личным помощником, пропустила присягу. * * * Мисс Штраус пряталась ото всех дома и медленно сходила с ума. Её чёткий разлинованный мир разваливался на бесформенные части, почти такие же мелкие, как ледяные осколки журналиста, рассыпавшегося от её прикосновения, и почти такие же бессмысленные, как похожесть на неё девушки с бесконечно просматриваемой видеозаписи. Появление сенатора на её пороге также было событием, выбивающимся из привычной схемы, но адекватно оценить и прореагировать на него, как подобает, она была не в состоянии, поэтому, с немыслимым ранее наплевательством перешагивая сразу через множество своих прежних правил, Трейси впустила Нейтана и, игнорируя его заботливый тон, развернула к нему видеоплеер, который забрала у репортёра. На одном из самых любопытных моментов, и там, где было очень хорошо видно его лицо, полное наслаждения от утех, доставляемых ему копией его новой личной помощницы. Ей бы понравилось смущение сенатора, происходи всё хотя бы двумя днями ранее. Её бы восхитило то, что, при всей неловкости ситуации, он не делает ни малейшей попытки оправдаться, принимая и не отрицая этот факт своей биографии. Она сочла бы очаровательным лёгкий румянец на его волевых скулах, и самоуверенность, доходящую до некоторой наглости в попирании негласных принятых в этом кругу норм, но позволяющей ему не счесть зазорным прийти к ней прямо домой. Они виделись всего несколько раз и почти не знали друг друга, но он умудрился проехаться сразу по нескольким волнующим её точкам, и даже этих нескольких раз ей бы хватило для того, чтобы заинтриговаться им до чёртиков и до совершенно определённого желания заполучить его в свою постель. Раньше. До того, как она убила человека. Всё, что ей было нужно от него сейчас, так это ответ на вопрос: кто такая, чёрт возьми, эта Ники Сандерс! * * * Он ничего ей толком не рассказал. Да, было, да, в Вегасе, а остальные его знания ничем не могли помочь Трейси в её поисках. Если он и счёл интерес своей помощницы излишним, то никак это не прокомментировал. Трейси почти успела возненавидеть эту Ники до того, как приехала по выясненному ею адресу в Новый Орлеан, и очутилась перед гробом той, которая перевернула её жизнь вверх тормашками. Фотография рядом могла бы быть её собственной, если бы на ней не было ещё и мальчика, которого она видела в первый раз. Обычное семейное фото, с обычной, хотя и очень красивой, молодой женщиной, о роде занятий которой не говорило абсолютно ничего. Трейси стояла у гроба, раздираемая самыми противоречивыми и странными чувствами, пытаясь отделить себя от изображения на фото, испытывая и сочувствие к чужой рано оборвавшейся жизни, и обиду человека, уткнувшегося в тупик за пару шагов до страстно ожидаемого ответа и отказывающегося с этим смиряться, не знающего, что делать дальше. Всё, что она знала о себе раньше, казалось теперь фантомом. Как будто среди атласной обивки лежала не Ники Сандерс, а сама Трейси; женщина же, стоящая перед ней, была лишь достоверной куклой, у которой отрезали все поддерживающие её ниточки и не подсказали, куда идти дальше. Мир вроде бы продолжал крутиться и функционировать, но как будто потерял плотность, и то, что раньше казалось широкой, ровной и твёрдой дорогой, теперь выглядело размытым и неустойчивым. Её спас мальчик. Тот самый, с фотографии. Сын Ники, по имени Майки, умеющий «разговаривать» с компьютерами, и некогда помогший мистеру Петрелли победить на выборах в Конгресс, что со смертью его родителей и Линдермана осталось тайной для всех живущих, кроме самого этого мальчика. Бог знает, что он чувствовал, увидев живую копию своей матери у её гроба, но он сразу понял, что это не она. По-детски откровенно разговорив Трейси, он так же незамысловато, с доверчивостью раз и навсегда поверившего в кого-то ребёнка, спросил, есть ли у неё какая-нибудь способность, а на её непритворный испуг, заверил, что это ничего, что мама тоже не сразу с собой смирилась, но потом ей стало легче. И он помог Трейси: сопоставил данные о ней и о матери, введя их в компьютер, и нашёл по ним совпадение, всего одно, в Калифорнии, но и это было гораздо больше, чем ничего. Бог знает, что он чувствовал… Он ничего не сказал ей о своих переживаниях, не пожаловался и не заплакал, несмотря на несомненно испытываемую боль. Просто помог и обнял напоследок. Хотя обнял, наверное, больше для себя... Но когда она обняла его в ответ, ей тоже стало немного легче. * * * Совпадение, найденное сыном Ники, помогло Трейси найти ответы на оба одолевающих её вопроса, но стало скорее контрольным выстрелом, чем спасательным кругом. Их было трое: она и её единоутробные сестры, Ники и Барбара. Они были разделены вскоре после рождения, сразу, как не стало их родителей. Милые несчастные хорошенькие крошки. Идеальные пациенты для таких, как доктор Циммерман. Трейси «посчастливилось» в Калифорнии застать доктора живым, а доктору посчастливилось хоть с кем-то поделиться на старости лет былыми достижениями, спустя много времени после отстранения от дел и частичного стирания памяти. Но кое-что он всё-таки помнил. Помнил, что это была компания, но не её название. Помнил сестёр-близняшек и некоторых других пациентов, и то, что занимался манипуляциями с ДНК, выводя формулу, прививающую обычным людям необычные способности. О, он запросто признавал, что у них не было права, что они были высокомерными, эгоистичными… в общем, были людьми – признавал по-старчески бесстрастно и бесстрашно, и от этого всё выглядело ещё более бесчеловечно и безумно. Трейси было глубоко наплевать на то, кем они были; всё, что ей было нужно, чтобы они всё исправили. Она чуть снова не убила, в порыве отчаянья схватив доктора за руку, но успела отдёрнуть собственную, как только заметила выползающую из-под пальцев изморозь. Доктор схватился за повреждённое место и грустно извинился. Он многого не помнил. Но то, что люди, обретшие способность, должны были учиться воспринимать её частью своей жизни, помнил очень чётко. * * * Трейси не собиралась делать всё это ледяное дерьмо частью своей жизни. Это всё не могло быть реальностью. Эти несколько дней, начиная с убийства репортёра и заканчивая сегодняшним безумным днём, это ведь могло оказаться сном? Люди не умеют лишь прикосновением превращать всё в лёд. Люди не могут обладать невероятной силой и немыслимой скоростью, или о чём там ещё говорил доктор Циммерман? В современном мире люди не проводят генетические эксперименты на детях. Вернувшись домой, она закрыла все замки, то ли запираясь от всех людей, то ли запирая себя от них. Она хотела позвонить в полицию и признаться в том, что убила человека, и даже набрала номер и дождалась строгого голоса оператора службы, но едва собралась сказать хоть слово, телефон в её руках превратился в кусок льда. Сорвавшись, она наконец-то разрыдалась, размазывая по щекам ледяными руками горячие слёзы, но легче не становилось, реальность всё также расслаивалась на несводящиеся в одно части, а кошмарный сон, если это был он, всё никак не прекращался. Как жить со всем этим дальше – она не представляла. Поэтому, созрев к вечеру до единственного приемлемого решения, она привела себя в порядок, навестила на новом рабочем месте сенатора Петрелли и, пробившись через все его флюиды участия и заботы, объявила о своём увольнении. Вот прямо сейчас. Немедленно. Со всеми возможными извинениями, что втащила его во всё это, и мутными объяснениями о том, что больше так не может и знает, как должна поступить. Успев сбежать до того, как слёзы снова навернулись на глаза. Ей не хотелось, чтобы он заподозрил что-то лишнее до того, как она совершит то, что собиралась. Всего-то прыгнуть с моста, отрекаясь от своей способности и от самой себя. С надеждой, что река не успеет превратиться в лёд прежде, чем она погрузится в неё с головой. * * * Только когда Трейси сообщила о своём увольнении, Нейтан до конца поверил в то, что это не Ники, и обратил на неё внимание без какого-либо груза остаточных эмоций из прошлого. Когда она вышла из его кабинета, слишком поспешно, как будто сбегая, он не удивился, обнаружив в себе беспокойство по этому поводу. Но когда спустя пять минут, вполне достаточных, чтобы отпустить из мыслей хоть и интересного, но по сути чужого человека, он по-прежнему не находил себе места, ища – и не находя подходящих объяснений её ухода, он вынужден был признать, что, похоже, успел заразиться от Питера его шестым чувством, пренебрегающим всякими разумными доводами и правилами, и вряд ли успокоится, пока не убедится, что с Трейси всё хорошо. Даже если ей самой это было не нужно. Даже если она не захочет вернуться в его штаб. Что-то было не так, и он был намерен в этом разобраться. Немедленно. Вот прямо сейчас. Выходя из кабинета с настолько нехорошими предчувствиями, что оттуда он направился прямиком на крышу, сочтя повод достаточным для того, чтобы использовать своё умение летать. Он заметил её за несколько сотен метров – маленькое пятно на железной громадине моста – и едва успел поймать уже над самой водой. * * * Летающий сенатор вполне сошёл бы за чудесного принца, если бы Трейси хоть немного чувствовала себя заколдованной принцессой. Если бы она верила в сказки. Если бы она вообще любила сказки, а она их, честно сказать, ненавидела с самого детства, всегда предпочитая жесткую правду, чем обольстительную ложь. Меньше шансов потом разбить очаровательный лоб или порвать прелестное платье, упав с высоты своих фантазий. Но Петрелли… Нейтан… на фантазию он не походил. Фантазии не хмыкают, неудобно приземлившись, не потирают в смущении лоб, не потеют – все зависимости от того, сколько времени они носят женщину на руках; не складывают аккуратно пиджак, прежде чем повесить его на спинку кресла, и не молчат неловко, сидя на краю дивана рядом с той, которой только что спасли жизнь. Возможно, фантазии имеют фантастические способности, но они этого точно не стесняются. Нет, Нейтан не был фантазией. Но всё же он её спас. И он был единственный из всех, кого она знала, кто имел такую же тайну, как у неё. Почти такую же. - Я должна тебе кое-что показать, – сказала Трейси, повернувшись к нему и вглядываясь в лицо, пытаясь предсказать по нему его реакцию. Тот смотрел в ответ спокойно и открыто, ужасно реальный и до невозможности красивый с этими своими несенаторскими ресницами, и всем своим видом показывал, что он сейчас здесь для того, чтобы выслушать всё, что она скажет, выполнить всё, что ей потребуется для того, чтобы почувствовать себя не в одиночестве. Больше всего на свете ей сейчас хотелось забыться в его руках – она чувствовала, что Нейтан не откажет ей и в этом – но, делая это, она должна была быть уверена, что тот точно знает, с кем ложится в постель. Впрочем, ей и нечего особо было терять. Что-то привело её и его к этому странному, требующему развития молчанию, странным посиделкам на краю дивана и странным обстоятельствам её странной попытки покончить с жизнью. Кто-то на вашингтонских небесах наверняка распланировал заранее весь этот день, расписал в ежедневнике, акцентировал нюансы. Знать бы ещё наперёд все эти акценты и запись в самом низу страницы назначенных на сегодня дел. Трейси не привыкла делать что-то без уверенности в последствиях, но ей и в самом деле уже почти что нечем было рисковать. Осторожно обхватив стакан с виски у Нейтана в руках, она превратила жидкость в лёд, заставив стекло мгновенно покрыться конденсатом. Нечего… нечего терять. Но всё-таки это было так страшно. Безумно страшно. Несмотря на ответное изумление без капли отвращения или испуга, возможно только с какой-то едва заметной грустью; несмотря на отставленный в сторону стакан и бережное прикосновение к её руке, ладони, пальцам, тем самым, которыми она замораживала и убивала. Несмотря ни на что, было парализующе страшно, а мужчина перед ней, хоть и был бесконечно предусмотрителен и заботлив, всё ещё продолжал нарушать все её былые правила, классификации и типы, не торопясь пользоваться её слабым положением и кидаться на привлекательный и, в общем-то, честно добытый трофей. Этот мужчина сидел, держал её за руку и, похоже, предлагал ей самой решить, что ей нужно от сегодняшнего вечера и какой должна быть заключительная часть этого кошмарного дня. И, отмахнувшись от слабой мысли, что не испытывает стопроцентной уверенности по поводу того, что нужно лично ему, она потянулась и первая прикоснулась к его губам. * * * Это не было дежавю. Тогда, давно – Питер стоял на крыше и его целью был полёт, сегодня – Трейси стояла на мосту и её целью была смерть. Это не было предательство. С какой стати? Он не обязан был таскать на руках под облаками только брата. Небеса не принадлежали только им двоим, и на его месте Питер поступил бы точно так же, спасая девушку. Это даже не должно было стать напоминанием. Но Нейтан ничего не мог поделать, испытывая и чувство дежавю, и собственное предательство, и не переставая думать о Питере в то время как Трейси постепенно приходила в себя. Они не были слишком раздражающими, эти мысли, так, болтались где-то в глубине и не столько отвлекали Нейтана от реальности, сколько создавали двойной эффект восприятия. Как будто часть его сидела на краю дивана, покручивая в руках стакан с алкоголем, призванным успокоить и расслабить всех присутствующих, а другая часть наблюдала за всем со стороны. Со стороны всё было красиво, даже волшебно, романтично и абсолютно недвусмысленно. Трейси не сводила с него зачарованных глаз – это Нейтан прекрасно умел читать. Ему полагалось отвечать тем же: всё в ней отвечало его вкусам, она принадлежала к тому типу, что всегда вызывал у него определённую слабость. И у него несколько месяцев никого не было. Не то чтобы он слишком страдал по этому поводу. Не до того было. А сейчас обстоятельства, закрученные широкой спиралью, как-то и лихо, и закономерно подвели его к этому узкому месту, требующему весьма однозначного продолжения. Он не ощущал любовного томления, но и не был против. Это ведь должно было ему помочь? Избавить от проклятых мыслей, выбить из предательского тела дурь и блажь, вызванных долгой болезнью, несмирением со смертью брата – и его возвращением, и грёбаным «романом» с его кофтой! Это ведь даже не будет обманом, ему ведь действительно нравится Трейси. Меньше всего ему хотелось бы использовать её в своих целях. И ведь даже не объяснишь, в каких. Ей столько за сегодня досталось, что, казалось, даже непонимаемая ею ложь сможет её добить. Но он ведь не лгал. Ей – точно не лгал. Он позволил ей самой определить планы на сегодняшнюю ночь, но после сразу же перехватил инициативу, беря на себя ведущую роль. Поймав её первое прикосновение, повёл слегка головой из стороны в сторону, как будто ненароком углубляя слияние их губ, мягко, но безвозвратно заманивая в головокружительный поцелуй. Откровенно, без единого следа той неловкости, которая, казалось, одолевала его ещё несколько минут назад, притянул к себе за талию, заставляя выгнуться, откинуться назад, призывно подставляясь под его ласки. Решительно, но так деликатно, словно она была самым хрупким и ценным, что было в этом мире, а вовсе не убийцей и самоубийцей в одном флаконе, умеющей лишать жизни одним касанием. Идеально. Продолжая развеивать устоявшиеся мифы мисс Штраус о мужчинах. Конкретно сейчас – о том, что красивые – слишком эгоистичны для того, чтобы быть хорошими любовниками, обладающие властью – слишком сосредоточены на физиологии, а молодые – слишком торопливы. Она считала себя сведущей в любовных утехах, но в этих руках, ласкающих её просто, но щедро, предугадывающих её желания ещё до того, как сама осознавала их, она не успевала ни подумать о своих обольщающих приёмах, ни, тем более, применить их. И, боже, как ей это было сейчас нужно… Забыться, раствориться в чём-то именно таком, всепоглощающем, сметающем все мысли, оставляя голову пустой, а тело – парящим, почувствовать себя живой, нормальной, умеющей не только замораживать, но и разжигать. Нейтан любовался наслаждением, охватившем Трейси; наслаждением, в котором был «повинен» он, но сам… сам всё больше чувствовал себя наблюдателем со стороны, чем действующим лицом. Уводя её с головой в мир экстаза, сам он сохранял свой разум ясным настолько, насколько это ему позволяло физическое удовлетворение, испытываемое его телом. По-прежнему отзывчивый к нежности маленьких женских рук, мягкости податливого тела, изгибам бёдер, плавности движений, сладковатому запаху кожи, он оставался до неприличия «трезвым». Возможно, это даже помогало ему лучше чувствовать желания тающей, его стараниями, девушки, не слишком отвлекаясь на собственные, но он испытывал от этого нечто, похожее на вину, как будто наоборот, лишал Трейси чего-то. И он прислушивался к ней ещё чутче, не жалея ни ласки, ни нежности, но удерживаясь при этом от слащавости. Вёл уверенно и смело, не экономя силы, но ни разу не проявив грубость или нетерпение. Он не стеснялся ни одного движения, позы, стона, слова; то ускоряя темп, то останавливаясь, удерживал её в паре шагов от пика, балансируя, доводя до умопомрачения, срывая с губ горячие мольбы; благодарный своему телу, легко подстраивающемуся под все изменения, также зависшему на грани разрядки, но позволяющему разуму контролировать себя. Он обнял её покрепче, прежде чем столкнуть в пропасть блаженства, и только когда её тело дёрнулось под ним, снова и снова выгибаясь дугой, последовал за ней, шумно выдыхая и изливаясь, долго и обильно. Утопая, после долгого воздержания, в физической сладости. Но не чувствуя полноценного утоления. Спазмы прошивали всё его тело, но он был словно передавлен чем-то тугим, мешающим полной отдаче, оставляющим разум отстранённым, а сердце – сжавшимся, онемевшим; растревоживающим в груди застарелую хроническую горечь, от которой дико, немыслимо, невыносимо, как никогда, как когда-то очень давно, как в детстве… хотелось плакать. * * * Следующий день не принес никаких сюрпризов. К счастью. Трейси была в восторге от ночных талантов Нейтана, но ещё больше ей импонировала его сдержанность на утро. Даже в этом он оказался идеален. Идеальный начальник, идеальный на данный момент вариант на освободившееся место в сенате, идеальный любовник. Идеальный соратник. Трейси не знала, что будет через месяц, сейчас ей казалось кощунственным загадывать даже на неделю вперёд, но пока что, следовало признать, всё было гораздо лучше, чем казалось вчера. Для неё прошедшая ночь оказалась благословением. На дальнейшую жизнь, на примирение с собой, на продолжение карьеры. Ей не хотелось, чтобы Нейтан преувеличивал в этом своё значение, хотя сама себе признавалась, что нечестно было бы как раз преуменьшать, но Нейтану, похоже, были безразличны как лавры отличного любовника, так и лавры спасителя принцесс. Он был рад, что она решила остаться на должности его помощника, и был твёрдо намерен помочь ей разобраться с её способностью. И совсем не потому, что испытывал какую-то вину перед ней, просто он слишком хорошо помнил собственные чувства, когда узнал, что может летать. В чём-то они были с Трейси похожи, и он прекрасно понимал её потрясение от всего происходящего. Его ненавязчивое сопереживание тронуло её и побудило к тому, чтобы рассказать о том, что она сама уже почти решила похоронить в своей памяти, попытавшись сделать вид, что этого и не было. То, что привело её на тот мост. Всё, вплоть до убийства. И если Нейтана заметно огорчила гибель Ники, то на историю с журналистом он отреагировал на удивление спокойно. Не сказав ни слова и не позволив усомниться в своём неприемлемом отношении к лишению чьей бы то ни было жизни, он умудрился ни на каплю не осудить Трейси. Скорее в его реакции было сочувствие. По отношению к ней. Проклятье. Он вызвался помочь, но даже это было не главное. Главное – что он был на её стороне, и после всего сказанного это было восхитительное ощущение. * * * Будучи заранее уверен, что восхитительный секс с восхитительной женщиной поможет ему «перекалибровать» свой заблудившийся организм, и разум, и душу, и что там ещё участвовало в этом безобразии, ошарашенный неудачей, Нейтан пребывал в настоящей панике. Стало только хуже. Отречение не удалось. Неосознанное стало сознательным. Смутные будоражащие волнения начали обретать конкретные формы – визуальные, слуховые, осязательные. И не просто обретать, но и преследовать. Когда он был один, он мог думать только о Питере. О своём Питере. Он думал о том, где тот, с кем тот; тлел от обострившегося чувства собственности, от осознанной, наконец-то, ревности, и уже давно не только душевной. Он боялся его возвращения, но скучал до такой степени, что иногда переставал дышать. Всё стало гораздо, гораздо хуже. Теперь было мало желать запереть его в какой-нибудь комнате и время от времени убеждаться, что он никуда не сбежал, довольствуясь редкими разговорами по душам. Теперь хотелось чувствовать его рядом с собой каждый день. Весь день. И не только день. Стало хотеться круглосуточно прижимать его к себе за плечи. И не только за плечи. Зарываться пальцами в отрастающие волосы и, зажмурившись, прижиматься горячечными губами к щеке. И не только к щеке. Просыпаться и с ещё закрытыми глазами знать, что он рядом. Засыпать, утыкаясь лицом не в подушку с уже совсем выветрившимся запахом, и даже не в кофту, а в голую спину, или плечо, или грудь, а ещё лучше в шею или макушку, сгребая в охапку не перекуроченное одеяло, а его… живого, тёплого, пробивающего чем-то родным насквозь его проклятую сенаторскую душу, через всю боль, через все страхи, через все года… господи… Пит… господи… Всё стало просто катастрофическим. В одном клубке – и худшее, и лучшее из того, что Нейтан ощущал в себе. Как это всё могло сосуществовать в нём одном? Как?! Невыносимое. Несопоставимое. Распирающее настолько, что казалось, исчезни это – и его самого не станет: лопнет, истает, аннигилирует вместе с этим клубком материи/антиматерии, задохнётся в отраве, оставшейся после сожравшего весь кислород взрыва. И он снова застёгивал до горла рубашку, затягивал галстук так, что внешнее передавливание хоть как-то отвлекало от внутреннего; упаковывался с ног до головы в свой модифицированный скафандр, выставляя наружу лишь блеск статусных украшений, улыбки и глаз, и избегал пересечений с Паркманом, единственным, кто мог пробиться через всю эту мишуру прямо в его мысли. Единственным, кроме Питера и матери. Но Питер не имел привычки нечаянно копаться в чужой голове, и прямо сейчас был далеко, и к его возвращению Нейтан всё ещё надеялся навести в самом себе хоть какой-то порядок. А мать… Нейтан избегал бы и её, но, в свете произошедшего с Трейси, имел к ней безотлагательное дело. Он почти не сомневался в том, что компания Прайматек имела непосредственное отношение к деяниям доктора Циммермана, и намеревался всё досконально выяснить. Даже если ему придётся перевернуть всю эту компанию вверх дном.