Степени

Миссис Петрелли любила своего мужа. За всеми слоями своих тайн и принципов, насколько она вообще была на это способна – любила. Любила, когда встретила и когда выходила замуж. Когда рожала сыновей и защищала их от него теми способами, что могла. Она понимала, что им движет, и во многом одобряла его, а когда была несогласна, не противилась в открытую, а, сохраняя отцовский авторитет в семье, сглаживала углы собственными методами. Она продолжала любить его, когда он сблизился с никогда не внушающим ей доверия Линдерманом, и когда стала подозревать их в делах, выступающих за грань приемлемого даже по её гибким меркам. Позволяя ему всё, на что была его воля, не вмешиваясь ни в его дела, ни в дела Нейтана, затеявшего охоту на Линдермана и не предполагающего, насколько в этом замешан и сам отец. Она верила в преданность мужа семье, любила его рисковость и цепкость, величие и гениальность, неспешность движений и остроту ума; и едва ли не больше всего – готовность идти до конца. Готовность всегда и во всём. Она видела в этом силу, ценя его умение жертвовать малым ради большого. Однако, когда в разряде «малого» оказался их собственный сын, это она не оценила. Нужно сказать, что она не сразу распознала злонамерения мужа, несмотря на множество указывающих на то косвенных намёков. Случайно услышанные обрывки их разговоров с Линдерманом; автоавария, в которой покалечило Хайди; Нейтан, громко обвинивший в этом отца; собственная странная забывчивость на самых подозрительных воспоминаниях. Она долго не желала замечать очевидного и чуть не опоздала. Ей помогли вспомнить то, что муж стёр из её памяти, между первой и второй попытками его покушения на старшего сына. За день до суда, грозившего изобличением и финансовым крахом. Чтобы поверить после этого – хватило и мгновения. Если бы ещё также быстро можно было разлюбить… Принятое ею решение было единственно возможным, и она ни секунды не сомневалась, когда подсыпала яд в любимый, чечевичный, по рецепту его матери, суп мужа. Но когда она смотрела, как вспыхивает понимание в его глазах, как он начинает задыхаться, как падает, схватившись за горло – она всё ещё любила его. Любила, ненавидя за то, что он собирался убить их сына, их первенца. Если бы только Нейтан знал обо всём этом, когда внеурочно заглянул домой, решив переговорить перед процессом с отцом. Хороший сын. Внимательный и чуткий, как бы ни рядился в выкованную им же самим ради одобрения родителей жёсткую броню. Если бы только знал, когда склонялся над отцом в поисках признаков жизни, облегчённо «успокаивал» замершую над ними мать – он ещё дышит! он ещё жив! – и дрожащими руками набирал номер скорой. Если бы только знал. Она не стала ничего ему говорить. Смотрела обречённо, как он делает всё для того, чтобы спасти отца. Держалась молча рядом, и дома, и в машине, и в больнице, леденея от невыносимости ситуации, от ощущаемой кожей надежды сына на исцеление отца, и от собственной – на то, что муж умрёт, не приходя в сознание. И только когда из операционной вышел врач и, выразив сожаление, сообщил, что они ничего не смогли сделать, она позволила себе расслабиться, онемевшими руками обняв потрясённого Нейтана, впитывая в себя его горе и бесслёзно плача вместе с ним о потере их любимого отца и мужа. Заглаживая, утоляя его самую острую, самую первую боль и неверие: - Как так? Сердечный приступ? Отражая в ответ: - Не могу поверить… он умер… – пряча за объятьями невысказанное болезненное счастье – «а ты – жив». Им предложили поехать домой, и отдохнуть, отложив оформление и кремацию на следующий день, и, к сожалению, она не заподозрила за этими участливо-официальными словами подвоха. Тело сожгли, похороны состоялись, и она смогла вволю окунуться в искреннюю скорбь по мужу, благодаря небеса и саму себя за живого Нейтана. Свои грехи она уже устала считать, а жизнь сына стоила чего угодно. Даже гарантированного пропуска в ад. И одиночества на земле. Жаль, что она не до конца убедилась в том, что муж действительно умер. * * * Мистер Петрелли любил свою жену. Когда-то. Любил семью, которую они вместе создавали, и старшего сына – несмотря на разочарование от него, но очень скоро от этой любви осталась лишь видимость. Красивая и достоверная для других видимость. Он сохранял её, потому что это было удобно, и создавало комфортные условия, и что-то он всё-таки испытывал, по крайней мере, к жене, но сам перед собой не лукавил уже давным-давно. Возможно, с тех пор, когда решил использовать первенца для эксперимента. Или загорелся особым способом зачатия второго, в итоге ещё меньше устроившего его сына, несмотря на наличие у того врождённой способности. Факты его собственных измен и безразличия по поводу ответных измен жены тоже наглядно демонстрировали фиктивность всей этой семейной публичной картинки. Но это было отличным фасадом его деятельности, и он не собирался ничего менять. Крепко и бессменно он любил только цели, которые ставил перед собой. Ставил всё выше и выше, не замечая, как разменивает душу в угоду величию. Обладая способностью к поглощению чужих сил и ментальному манипулированию, к зрелому возрасту он очень прочно привык считать себя значимее других, а достижение целей – приоритетней любых покорёженных по пути эмоций. Поэтому когда на его пути встал его собственный сын, отметая все прямые и непрямые предложения с этого самого пути сойти, он не стал дожидаться точки необратимого падения, и недрогнувшим голосом отдал приказ о ликвидации Нейтана. И когда тот, после неудавшегося покушения, в больнице выкрикивал ему в лицо обвинения в аварии, главной его мыслью было – поторопиться со второй попыткой. Он считал достижением то, что сумел подняться над животным инстинктом, заставляющим защищать своё потомство ради бессмертия рода, он видел себя выше всего этого, намереваясь оставить след в истории совершенно иным способом. Он не собирался быть частью этого мира, он хотел изменить его. Сделать лучше – на свой взгляд. И если тому цена – его сын – что же, он готов был её заплатить. Однако он сомневался в готовности жены принести Нейтана в жертву, и оберегал её от беспокойства за сына, упреждающе стирая любые опасные воспоминания. Он был уверен, что знал её, как самого себя, и не подозревал, насколько в этом ошибался. Когда он выжил после отравления, устроенного женой, вызвавшего обширный инфаркт, полностью приковавший его к кровати и оставивший активным лишь мозг, он решил, что не стоит спешить «радовать» домочадцев. Ему не составило большого труда убедить доктора сообщить всем о своей безвременной кончине и предоставить для кремации чьё-то невостребованное тело. Неподвижность была удручающим обстоятельством, но оставшаяся при нём способность ментально управлять людьми значительно облегчала мистеру Петрелли планы по возвращению в строй. Он ждал целый год. Позволил всем смириться, успокоиться и забыть о нём. Создал новую компанию, Пайнхёрст; позаимствовал в Прайматек формулу синтетических способностей и начал вербовать «обиженных», героев и злодеев, подбирая для каждого особый повод поработать на себя. Не без помощи старых знакомых «навестил» жену, заточив её внутри парализованного тела, оставив полностью функциональный разум – не из мести, нет, может лишь немного для демонстрации того, что она с ним сделала, но больше из практических соображений. Её вещие сны не вписывались в его грядущие планы, и он предпочёл отобрать у неё возможность использовать их. Оставалось совсем немного. Дождаться некоторых особо упрямых рекрутов и встать на ноги. С последним должен был помочь ещё один его знакомый, Адам Монро, и была вероятность, что это будет самым сложным пунктом, но особых проблем не возникло. Маленький японец, убравший Адама подальше от людских глаз, оказался стойким к различным уговорам, но и для него нашёлся довод, которому он не смог воспротивиться. Он ждал этого целый год! Отказывая себе в слабости нетерпения, методично выстраивая планы и воплощая их, раздавая приказы и выслушивая отчёты. Пронизывая холодным острым взглядом каждого приближающегося к нему. Подчиняя без единого слова и движения. Его боялись. Прикованного к постели, увитого катетерами и трубками, безмолвного, боялись так, что у самых слабых из них тряслись прожилки, когда они входили в его палату на самом верху здания Пайнхёрст. Это было удобно – собственное здание. Можно было не переживать за посторонние взгляды и несвоевременное разоблачение. И за крики тех, чьи способности он поглощал, не оставляя носителям ни капли, тоже. Адам Монро, бессмертный человек, изо всех сил убеждал себя, что ему не страшно, когда его швырнули перед массивной кроватью с возлегающим на ней мистером Петрелли. Но когда их руки насильно прижали друг к другу, он закричал так, как не кричал здесь до этого никто. Он лишился своего дара и стал тем, кем был бы, если бы у него никогда не было способности регенерации: скелетом с остатками иссохшей плоти. - Как приятно вздохнуть, – произнёс мистер Петрелли, вытаскивая дыхательную трубку и поднимаясь с кровати. Год ожидания закончился, впереди маячило целое бессмертие. Самое время начинать жить. * * * Чем быстрее кончался список лиц, которым она раздавала визитки Пайнхёрст, тем больше Дафна утверждалась в том, что всё это не к добру. Но ей платили за действия, а не за разговоры или мысли, и платили не только деньгами, но и возможностью ходить, поэтому, отправляясь к очередному «новобранцу», она лишь сильнее закрывала глаза на то, с чем сталкивалась во время их вербовки. А они становились всё опаснее. Вроде бы безобидный доктор Суреш, устроивший из одном из помещений своей лаборатории хранилище подопытных человеческих экземпляров. Все сбежавшие с пятого уровня Прайматек: и успешно скрывающиеся, и вновь пойманные. Сайлар. Его она боялась больше всех, и тем удивительнее было встретить вместо ожидаемого монстра сдержанного молодого человека, вежливо отказавшегося от предложения поработать на Пайнхёрст. Как правило, даже натыкаясь на отказ, она успевала заметить зерно сомнения, рождённое её словами, и, укрепляя это зерно оставляемой визиткой, Дафна оставляла его дозревать, зная почти на сто процентов, что рано или поздно этот человек придёт по указанному адресу. В глазах Сайлара сомнения не было. Но у них – этих одарённых «чудовищ», которых она успела обойти – почти у всех была одна общая болевая точка; и у этого, сидящего в камере, из которой он мог бы уйти при малейшем желании, как будто специально напялившего на себя эту аскезу и добровольно принявшего наказание, наверняка эта точка тоже была. - Они не хотят, чтобы ты менялся… ты им очень нужен… такой, какой есть… – сказала Дафна и, вложив в его ладонь карточку с логотипом и адресом, исчезла, оставив дверь камеры открытой.