Степени

Мэтт Паркман смотрел на лежащую без единого движения миссис Петрелли и испытывал смешанные чувства. Мысль о том, что ему снова предстоит вторгнуться в её разум, повергала в холодный пот. Но мрачная решимость стоящего рядом младшего Петрелли не позволяла ему слишком раздумывать об иных вариантах. Иных – не было. * * * Час назад, впустив в свой дом изрядно помятого Питера, Мэтт и не предполагал, что за новости тот ему несёт. Сколько прошло со времени последней угрозы миру? Меньше месяца? А ему вновь рассказывают о грядущей катастрофе? После того, как оставили в Техасе разбираться с последствиями несостоявшейся пресс-конференции, созванной по их же просьбе? Мэтт послал бы его к чёрту – он только-только начал сгребать свою разваливающуюся из-за всех этих способностей жизнь, а героев, способных постоять за этот сумасшедший мир, хватало и без него. Но свежие порезы, не спешащие заживать на коже вроде бы бессмертного Питера, и его странный нездоровый вид – проклятье, да тот был бледный, как мел! – заставили Мэтта затащить его внутрь и усадить на стул, а дальше – он уже не мог не слушать то, о чём тот ему толковал. Его тоска по невнятному-несбыточному-личному не слишком долго боролась с внушённым словами Питера страхом за мир, хотя ещё недавно Мэтту казалось, что он успешно привился от рудиментарных героических порывов. Но стоило Петрелли объявить, что без его помощи никак не обойтись, и грядущая глобальная катастрофа тут же встала выше любой катастрофы частной. Тем более что в его личном частном случае пока что и терять то было нечего. Однако он всё ещё сомневался в том, что готов сделать то, о чём его просил Питер – снова без спроса лезть в разум его матери? да он шутит! – когда тот, в череде всех этих вестей об увиденном будущем и фатальных действиях мистера Петрелли, вдруг сбился, и после короткой тяжёлой паузы, потерев лоб, как это обычно делал его брат, сообщил о гибели отца Мэтта – он узнал об этом почти случайно, когда находился в Пайнхёрст. Вот, значит, как… Вот как… Это было как-то странно. Как-то… бессмысленно. Как будто Мэтта стукнули молотком, а ему не стало от этого больно, хотя он точно знал, что на этом месте потом разольётся синяк, а, может, и кость окажется сломанной, и всё заноет. Но это потом. Не сейчас. А сейчас от этого было никак. Он долго молча хмурился, пытаясь уложить данный факт на полках памяти, отведённых для отца, но реальность была такова, что этих полок у него почти и не было, да и те в основном были настолько запорошены пылью – как самые дальние стеллажи в хранилище вещ.доков у них в отделении – что не стоило и ворошить. А то, что произошло полгода назад, Мэтт так и не смог однозначно для себя определить. Как будто это всё было не с ним. Как будто ему приснился сон, в котором отец по чужой указке убивал своих старых друзей и, не запнувшись, отправил сына гулять по лабиринтам видений, едва не приведя его к гибели. Да. Сон… Вполне в духе отца. Которого и так по сути не было в его жизни. И которого теперь не стало совсем. И не то чтобы Мэтт захотел кому-то за это отомстить. Он даже не был уверен, что именно это повлияло на его решение, а не разбитый во всех смыслах младший Петрелли, обычно всегда находящий причины для веры и оптимизма. Что хуже – узнать, что твоего отца убили, или что твой отец – убил, и тебе нужно остановить его? Мэтт испытывал на себе и ту и другую ситуацию, и вряд ли смог бы ответить на этот вопрос однозначно. Однако на месте Питера сейчас он хотел оказаться ещё меньше, чем на своём собственном. - Где она? – спросил он после терпеливо подаренного ему молчания. - В Прайматек. Она в сознании, но… Думаю, что всё это время твой отец помогал моему удерживать её в этом состоянии. А теперь, – Питер заморгал, не решаясь снова говорить о смерти отца Мэтта, – теперь… когда мой отец удерживает её один, возможно, будет легче вытащить её оттуда. Я бы снова попробовал сам, но боюсь, что если не получится… – он опять потянулся ко лбу в несвойственном для себя нейтановском жесте, вряд ли осознавая это, но явно находя в этом успокоение, – а отец поймёт, что мы пытаемся её вытащить, то он… - Тогда нам стоит поторопиться, – не дав ему озвучить свои опасения, встал с кресла Мэтт и, не оглядываясь на оставшиеся за спиной так и не восстановленные руины своей жизни, немедленно отправился к застрявшей между жизнью и смертью миссис Петрелли. * * * Прайматек никогда не казалась Мэтту гостеприимным местом, а сейчас, с пустыми коридорами и общим ощущением покинутости, ему и вовсе было здесь не по себе. Питеру, казалось, было всё равно. Он, как всегда, во что-то там верил, и хотя не сверкал оживлённо глазами, маршируя к месту очередной битвы, но решимости у него даже в таком замкнутом и болезненном состоянии было не занимать. Он стремительно шёл к палате матери, не обращая внимания на запертые двери, не оглядываясь на мрак в приоткрытых, не прислушиваясь к неприятному гулкому эху собственных шагов. Как будто он заранее знал, что если они вытащат мать в реальность, то рано или поздно здесь снова всё оживёт. А если не оживёт – то так тому и быть, всё имеет своё начало и свой конец, и никогда не нужно терять умение прощаться с изжитым и встречать новое. Мэтта восхищала эта способность Питера принимать всё, что только могло происходить в этом безумном мире, но и пугала отчасти. В этом было что-то нечеловеческое. Сверхчеловеческое. Это было ненормальнее, чем умение читать мысли, или летать по воздуху, или даже никогда не умирать. Он сам таким не был и никогда не станет. И всё, что ему сейчас хотелось – скорее дойти до палаты миссис Петрелли и высвободить её разум. И, присев на стул возле её изголовья и шагнув за край её сознания, меньше всего он ожидал очутиться в тех же самых коридорах, таких же пустых и гулких, но освещённых лучами пробивающегося непонятно откуда солнца. Но лучше бы там было темно. Миссис Петрелли сидела в своём рабочем кресле прямо посреди коридора, прикованная наручниками к подлокотникам, а на линии её взора, на расстоянии от неё и друг от друга, лежали её мёртвые сыновья. Нейтан, будто уставший, прислонённый к стене; с несовместимой с жизнью раной на лбу. И Питер, упавший навзничь, со слипшимися завитками волос, облепившими торчащий из его головы топор. Кровь, натёкшая на пол, темно и влажно поблескивала под солнечными прикосновениями. Она не была яркой нигде, кроме пятна на напитавшейся ею белоснежной рубашке Нейтана, но она была свежей. Мэтт был уверен, опусти он палец в густую лужицу, и она окажется тёплой. И живой. Единственно живой в этой комнате, помимо глаз миссис Петрелли, безотрывно смотрящей на эту картину. Вынужденной смотреть. Её глаза и их кровь. Рот наполнился горькой слюной. Мэтт был уверен, что находись он в реальности, его бы уже вывернуло наизнанку. Нужно было бежать отсюда – часть его просто вопила об этом. Но он, сглотнув тянучую мерзость, осторожно переступил через пятна и брызги на полу и, не особо надеясь, что не увидит в блеске глаз миссис Петрелли ничего безумного, принялся разбираться с её оковами. * * * Отец жив. Нейтан не сразу поверил в это, но когда услышал название компании, сомнений не осталось. В Бёркшир-Хиллс, куда отец возил их с Питером рыбачить, было одно местечко. Оно называлось Пайнхёрст, и о нём очень мало кто знал. Это было очень давно. В детстве. Когда они поехали туда в первый раз, Питер был ещё совсем маленький, мать даже не хотела его с ними отпускать, но Нейтан уговорил, пообещав не сводить с того глаз. Хотя, если честно, ему очень тогда хотелось поехать с отцом вдвоём. Но он просто не смог выдержать назревающей на лице брата трагедии – все эти тут же запульсировавшие на висках венки, и мгновенно темнеющие веки ещё до того, как в глазах появятся первые слёзы – Нейтан не понимал, как мать могла выстаивать и не терять непреклонного вида перед всем этим. Питу было всего четыре, и в такие моменты Нейтану всегда хотелось подхватить его на руки и таскать на себе, ничего особо больше и не делая, просто удерживая, позволяя утыкаться в шею и обнимать себя всеми конечностями. Родители не слишком одобряли подобные нежности, но когда их не было поблизости Нейтан никогда не отказывал в этом ни себе, ни брату. Они всё-таки взяли тогда Пита с собой, и тот умудрился не испортить им рыбалку, и был молчалив и послушен, как никогда, словно авансом оплачивая все возможные последующие поездки. Отец даже начал по-новому присматриваться к нему, но в первый же день по возвращении домой тот снова вычудил что-то в своём духе – Нейтан уже не помнил, что именно – от чего отец снова отмахнулся от его присутствия. Их было всего несколько, этих поездок. И сейчас, оглядываясь назад, на них самих и на отца, Нейтан удивлялся и этому малому количеству. Очевидно, это происходило не без вмешательства матери, он не видел иных причин, которые могли бы подвигнуть отца на подобную трату времени, которое он мог бы использовать для своих всегда глобальных планов. Отец жив – снова полыхнуло в мыслях, отрывая Нейтана от воспоминаний. Он отвёл взгляд от крупных букв логотипа Пайнхёрст и посмотрел вверх, на выделяющуюся в ровном зеркальном блеске здания зияющую дыру разбитого окна, которое, похоже, ещё не успели заменить после падения брата. Господи… это ещё выше, чем он себе представлял. Как Пит выжил после этого?! Голова закружилась, а дыхание – после резкого глубокого вдоха – сбилось, почти остановившись, как будто это его самого только что отправили в свободное падение. Отец жив, и это он лишил Питера способностей – кольнувшее было в груди давно забытое желание увидеть одобрение в глазах кумира, обращённых на сына-сенатора, растворилось в этом факте, как в кислоте. Из-за него Питер чуть не погиб. Это было несоизмеримо больше того, что Нейтан был готов принять от кого бы то ни было. Даже от отца. Тем более от отца… Когда-то тот заполнял собой всё обозримое будущее Нейтана. Рождение брата, дав Нейтану ещё одну точку опоры, ничуть на это будущее не повлияло, но подарило новый, совершенной иной стимул для его достижения, и новое чувство: к ожиданию одобрения от сильного добавилась ответственность перед слабым. Отец всё также определял будущее, но Питер – он заполнил всё остальное. Блеск кумира порядочно потускнел во время дела с Линдерманом и всё грозило закончиться невиданным грохотом, а то и осколками при падении идола со своего пьедестала, но, погибнув, отец вознёсся на новую высоту. Забрался на пьедестал повыше. Куда уже нельзя было дотянуться, да и, кажется, не было необходимости, и – в круговерти последних месяцев – Нейтан почти не оглядывался на него. В последний раз – когда стал сенатором. В предпоследний – перед Кирби-Плаза, когда мать использовала имя мужа в качестве дополнительной причины для геноцида нью-йоркцев. Тот стал не настолько важен в каждодневной жизни старшего сына, но в качестве путеводной звезды, мерцающей далеко и ярко, был очень убедителен. И лучше бы так всё и оставалось. Нейтан отказывался думать о том, что лучше бы тот умер. Нет, конечно нет. Но лучше бы тот не объявлялся вновь. Не так. Не таким. Парализованная мать… Изрезанный, еле живой, лишённый – не просто способностей, а мечты – Питер… Зачем? Почему? Вернувшись физически, отец с лёту сбил оставленного после своей мнимой смерти идола, оставив только пыльный постамент и пустоту на нём. Теперь оставалось только понять, что делать с тем, что уже когда-то было ради него достигнуто. Академия – потому что он тоже когда-то её прошёл. Юридический – чтобы быть, как он. Женитьба на той, что он предпочёл. Конгресс – потому что он этого не смог! От предстоящей встречи слабели ноги, хотя вряд ли об этом кто-то бы догадался, глядя на Нейтана. Впервые ему не нужно было мнение отца. Он ничего не хотел спрашивать о будущем, и не имел ни малейшего желания делиться настоящим. Но он должен был спросить его, почему… Он должен был понять.