Степени

Питер словно провалился в прошлое. Лет на десять назад или даже немного больше. В те годы, когда Нейтан был на войне, когда ожидание его возвращения стало главным смыслом жизни, а протесты против окружающего мира, допустившего такой кошмар и нелепость, как воюющий брат – основным видом деятельности, причинившим тогда немало хлопот и родителям и учителям. Сейчас основные хлопоты Питер доставлял в основном самому себе, а страх и обида на Нейтана казались ничуть не меньшими, чем тогда, в юности. Но сейчас, ещё больше, чем на него, он злился на самого себя. Взгляд назад вдруг очень ярко показал, насколько он изменился и, кажется, изменил самому себе. Тогда, давно, он был мудрецом, но мечтал быть героем. Способности помогли ему дотянуться до этой мечты, а мудрость помогла принять её. Но теперь… он не знал, что он за герой без способностей. И совершенно не чувствовал в себе того своего детского умения, позволяющего видеть и принимать, кажется, всё, что только было в этом мире. И в первую очередь – самого себя. Он растерял эту мудрость и сам не заметил, где и как. Теперь – он не видел ничего. Не видел себя. Нигде. Ни с кем. Никем. Притом, что вокруг всё также продолжал рушиться мир, и он, Питер, всё также был приписан к его спасению, но где он теперь был закреплён в этом сценарии – он не знал. Знала мама. Наверное, знал Нейтан. А он торчал сначала в палате матери, потом в её кабинете, и не мог думать ни о чём, кроме как о брате и о собственной нынешней никчемности. О том, чтобы Нейтан поскорее вернулся. О том, чтобы вернулся оттуда живым. О том, что тот просто не имел права улетать туда один! Пусть не с ним – но с кем угодно, с тем же Беннетом, и плевать, что последний, по словам матери, был занят тем, что долавливал сбежавших с пятого уровня; насколько Питер понимал, те, кого они не успели поймать и вернуть, уже давно «приютились» в Пайнхёрст. Всё равно всё в итоге сводилось к тому, насколько быстро они смогут остановить отца. Все кругом были заняты до невозможности важными делами, и только он сидел и ждал «свой миссии», как окрестила её мать, отказываясь пока что вдаваться в подробности. И отдыхал. - Ты должен набраться сил, – сказала она через несколько часов его бесцельных блужданий по Прайматек, и посоветовала уехать и выспаться. - Ты не должен сейчас думать о брате, – оборвала она его предложение найти Хиро и с его помощью отправиться вслед за Нейтаном. - Наша цель оправдывает любые средства, – разглядывая пуговицу на манжете своего костюма, заявила она на его обвинения в неоправданном риске для Нейтана, – и, уверяю тебя, Питер, твой личный вклад покажется тебе не меньшим. Её неуместная, как считал Питер, загадочность, выводила его из себя, но после, отправившись всё-таки домой, он понял, что ему стало немного легче. Словно мать перевела фокус его раздражения с Нейтана на себя, поделив эмоции на относительно подъёмные части. Его скосило почти на пороге. Он еле успел добраться до кровати, и рухнул на неё прямо в одежде, буквально на минуту, дать отдохнуть дошедшему до предела (ещё не отошедшему после падения и донельзя замотанному эмоциональным напряжением) телу. Но, успев ощутить несколько первых ноющих пульсаций в скованных, не желающих расслабляться мышцах, он, несмотря на оголтелость толпящихся в голове мыслей, сразу же провалился в беспросветное забытье. * * * Просто забрать гаитянина и вернуться не получилось. Нейтану удалось быстро выйти на него, но тот наотрез отказывался возвращаться с ним в Нью-Йорк, пока не разберётся с Бароном. Жара, ненавистные джунгли, отсутствие какой-либо связи и личные проблемы с наземным ориентированием (в последнем, впрочем, он ни за что не признался бы вслух), не слишком вдохновляли Нейтана на долгое пребывание в этом богом забытом месте, да ещё и на выработку и воплощение стратегии по поимке одного из самых опасных беглецов. И то, что всё это велось на личной территории этого беглеца, фактически, у него дома – тоже не облегчало задачу. Но гаитянин был убийственно серьёзен, продираясь сквозь заросли к лагерю Барона, и не было сомнений в том, что он здесь для того, чтобы остановить преступника раз и навсегда. Победа здесь была для него не менее важной, чем победа там, в Нью-Йорке, но сам Нейтан не видел ни единой причины для ввязывания в африканскую местечковую разборку. Он пытался уговорить гаитянина вернуться прямо сейчас, но тот сказал: - Я в ответе за его злодеяния… он мой брат, – и когда полный смысл этих слов, не без труда, добрался до сознания Нейтана, он только молча кивнул, вновь пропуская того вглубь тропического растительного буйства, и без единого больше вопроса последовал за ним. Они и дальше почти не разговаривали. Ни тогда, когда пробирались по лесу, ни тогда, когда сидели в засаде у лагеря, дожидаясь удобного для последующих действий момента. Сердце Нейтана дёргалось медленно и тяжело, но при этом так вбивалось в рёбра, словно намеревалось постепенно выбраться из грудной клетки. И это вполне можно было оправдать тем, что руки сжимали холодный металл; что где-то там, впереди, маячила стычка, и что гарантий выжить в ней вовсе не было. И по всем канонам он должен был отгонять от себя весь этот мысленный морок, заглушая любыми психологическими ухищрениями адреналин, но на деле всё было наоборот. Всё что угодно, лишь бы перебить неуютное, перекатывающееся внутри него беспокойство, вызванное словами гаитянина. Тем более невыносимое оттого, что оно не имело внятных границ. Он не мог ухватить его суть, оно лишь цепляло и кололо, помимо очевидно резонирующего «брат идёт на брата», чем-то ещё, пугающе непонятным. И оно же тащило вперёд, и оно же заставляло оглянуться назад, но куда смотреть и какие делать выводы – не подсказывало. Только путало ещё больше. Только ещё больше пугало. Они подобрались очень близко, но недостаточно для того, чтобы суметь совсем обойтись без шума и без крови. Оставалось всего ничего, когда их заметили, и вокруг немедленно заверещали пули, с пугающей регулярностью вгрызаясь в ближайшие деревья. Гаитянин словно превратился в машину, едва успевая перезаряжаться. Нейтан практически не стрелял. Будучи одним из «орлов» ВВС, он видел много страшного в небе над Руандой. Но когда он заливал землю огнём, перед его глазами были не те, кого он убивал, а приборы, марево и круговерть из неба и земли. А за всем этим, отпечатанная на сетчатке, увиденная накануне комната, заваленная настолько изрубленными телами, что невозможно было определить их количество. Или безмолвная голая девочка, истерзанная и безучастная, сидящая рядом с мёртвым телом то ли матери, то ли сестры. Или река, красная на всём течении, что он мог заметить с высоты. Он видел многое, но никогда не смотрел в глаза тех, кого проклинал сверху. Сподвижник неба, он не привык к бою на земле, и оказался не готов так запросто стрелять на поражение, глядя противнику в лицо. Однако, когда, после взаимного обмена «любезностями», они подобрались вплотную к Барону и двум его оставшимся на ногах помощникам, он не раздумывая, кинулся в ещё более контактную рукопашную, позволяя гаитянину разобраться с братом один на один. Времени для анализа собственных поступков и порывов не было, но в тот момент в Нейтане звенела святая убеждённость: этим – нужно разбираться только вдвоём. На месте гаитянина (не то, чтобы он себя на этом месте представлял, но всё же) он хотел бы, чтобы кто-то для него сделал то же самое. Оставил их вдвоём. Потому что только тогда, вне зависимости от результатов их разборок, он знал бы, что всё сделано верно. Нет, даже не так: сделано всё, что было возможно. * * * Барон не знал об умении брата гасить способности окружающих. Иначе не допустил бы ошибки, и не подпустил бы их с Нейтаном к себе настолько близко. Здесь, в глубокой африканской глуши, со своей непроницаемой для пуль и клинков кожей, он был почти что богом, и уже давно уверовал в это сам. Люди возвели его в этот ранг и он его принял. Дар приучил его к тому, что все вокруг, кроме него самого, могут погибнуть и, так или иначе, это привело к тому, что жизнь окружающих перестала иметь для него особое значение. Поэтому чужая кровь, полившаяся на землю в ходе начатой кем-то наиболее нервным из его соратников перестрелки, не слишком впечатлила его. Поэтому кровь, выступившая на его предплечье, задетом одной из отправленных братом пуль, повергла его в состояние шока. Но даже упавший на землю и потрясённо разглядывающий свою влажную ладонь, которой только что держался за предплечье, он не выглядел ни сдавшимся, ни слабым. Он выглядел злым. - Хочешь убить меня, брат? Потому что только так меня можно остановить! В наступившей после выстрелов и воплей тишине, его голос прозвучал особенно громко. Нависший над ним гаитянин, дрогнув, едва не отшатнулся, но потом лишь сильнее стиснул кулаки и подобрался ещё ближе. Нейтан замер в отдалении. Он всё также предпочитал не вмешиваться, и лишь был наготове, в случае, если понадобится его помощь. И он не вмешивался – но он смотрел. Смотрел на то, как братья решают совсем не братские проблемы и – хотя ни на первый, ни на десятый взгляд ни он, никто иной не нашёл бы параллелей между этой драмой и тем, что творилось у них с Питером – пытался понять, как сам бы себя повёл сейчас на месте гаитянина. Или на месте Барона, ведь в этой истории он скорее всего оказался бы именно на его месте. Брат-диктатор против брата-оппозиционера. Нечто подобное уже ведь было. В том будущем, о котором ему рассказывал Питер. Когда каялся, тогда, на балконе. Господи… Он впился ногтями в ладонь. Не время вспоминать. Совсем не время. Но он слишком долго сдерживался, убегая. Долго? Всего-то несколько дней, а чувство было такое, словно годы. Наверное, потому, что он ещё не носил в себе груза тяжелее. Даже со времён Руанды. Там груз был многотонным, но понятным, и Нейтан готов был нести всё это, и даже ещё больше, точно зная, какой камень благословил Бог, а за каким притаился ад. Но с Питером – пропавшим, вернувшимся, долгожданным, живым, упрямым; когда-то ознаменовывающим всё самое понятное в жизни Нейтана, а теперь ставшим самой мучительной головоломкой – с ним всё было иначе. И ни понять, ни ухватить, ни классифицировать то, что происходило между ними, не удавалось. Нейтан пытался, но только всё усугубил. Решил замуровать поглубже. Давно – судя по ощущениям. Несколько дней – судя по таймеру. И вот, мимолётное напоминание – и он снова скрючен под этим гнётом. И дело даже не в том, чем там у них всё на крыше закончилось, а в том, что творилось с ними на всём протяжении времени с их первой после Кирби-Плаза встречи и, конечно, всего того безумного вечера. А за вычетом третьей лишней жажды – что творилось конкретно с ним, с Нейтаном, со старшим, мать его, братом! Весь тот разговор. Даже тогда, когда Питер сказал, что убил его в том будущем. Даже тогда Нейтан мог думать только о том, как не сорваться на утоление голода сердца и тела. Даже тогда он чувствовал только собственную неправильность и ущербность, и уверенность в том, что ту смерть он действительно заслужил. Ему был глубоко безразличен тот факт, что где-то там, когда-то там он стал президентом; его больше волновало то, что он оказался способен на поступки, за которые сам себе стал желать смерти. Настолько убедительно желать, что смог убедить в этом Питера. Питера. Пусть и без вычета той самой жажды, но всё равно. Видел он ту жажду. Ничего она с ним не сделала в тот момент, когда он сам себя готов был испепелить на месте. А тогда, в будущем – сделала. Сделал. Питер. «…ты хотел, чтобы я убил тебя… и я тебя убил…» Глядя сейчас на страшное лицо не готового к братоубийству гаитянина, стоящего перед поднявшимся с земли, всё ещё бессильным физически, но разъярённым эмоционально Бароном, Нейтан с особой, новой ясностью вспомнил те несколько фраз. И ту, выплеснутую наружу с потоком правды, боль вины, отражающуюся на лице Питера, в его глазах, позе, в охватившей тело дрожи, в разразившемся после срыве. И, в полном противоречии с собственным намерением дать гаитянину разобраться с этим самолично, Нейтан окликнул сверлящих друг друга взглядами братьев и, глядя на Барона, объявил: - Тебя остановлю я. * * * - А, это вы, сенатор Петрелли, – театрально рассмеялся бандит, – простите, не сразу узнал! Ваш отец предупредил, что вы придёте, но я не ждал, что вы появитесь так скоро. Неожиданно. Но, при минимальном размышлении, не удивительно. Нейтан скривил губы. - Мой отец? – в противовес громогласному противнику, он не спешил тратить свои актёрские таланты на гиперфеерию слов и жестов, – и что ещё он вам сказал? - Сказал поступить, как обычно, – выпученные глаза Барона, очевидно, демонстрировали шок и ужас, который должны были произвести на Нейтана эти слова, но, на деле, всё, что они вызвали – это лёгкое напряжение разума, укладывающего ещё один камень в психологическую корзину «я смогу остановить своего отца». А вот индифферентность самого Нейтана, похоже, ни на шутку заводила в ответ Барона. Тот привык видеть вокруг трясущихся людей. Или опускающих взгляд людей. Или заискивающих людей. Или избегающих его пристального внимания. Или, как минимум, хмуро молчащих в стороне. Петрелли не трясся, не молчал и не отводил взгляда, и походил не на шакала с поджатым хвостом, а на флегматичное большое животное, которому был безразличен чей-то там местный божок. Безразличен сам по себе. Безразличен настолько, что оно не собиралось ни сбегать от него, ни его убивать. Только остановить, потому что ему так казалось правильнее. И весь тот ужас, которым Барон собирался заразить этого беззубого – как его уверяли – сенатора-пришельца, срикошетив от непробиваемой отстранённости последнего, вернулся к нему самому, роняя первые, слабые, но уже неумолимые зёрна страха перед неминуемым крушением. - Это не твоя битва! – злобно выкрикнул он. - Я тоже так думал, – пожал плечами Нейтан и, вскинув винтовку, прицелился в грудь противника. Но сразу же нажать на курок не смог. Солнце слепило глаза; пыль, жара и какой-то местный гнус раздражали рецепторы, именно сейчас отвлекая на себя внимание и прокалывая зудом кожу; одежда липла и натирала, по спине между лопаток ползла капля пота. Целое буйство мешающих ощущений, не дающих полностью сконцентрироваться на выстреле, загрязняющих сознание, которое – Нейтан был уверен – должно было быть абсолютно ясным сейчас. Он будто пережидал; будто замер в этой точке времени, не замечая ни напрягшегося гаитянина, ни белеющего на глазах Барона; будто раздумывал, когда лучше нажать на этот проклятый курок: когда проклятая капля докатится до стыка кожи с тканью и впитается, перестав истязать нервные окончания или когда их дыхание с противником синхронизируется и прицел перестанет выплясывать вокруг осуждённого на остановку сердца. И мгновения катились и катились вслед влажной дорожке на его спине, и он упустил тот момент, когда их ещё можно было нагнать, и так и не узнал, смог ли бы выстрелить в плохого человека с расстояния в десяток шагов только ради того, чтобы уберечь хорошего от последующего чувства вины, с невыражаемой даже самому себе тайной надеждой, что это зачтётся в высших сферах и отложится в копилку его собственного младшего брата, хотя бы частично снимая с него груз вины за несбывшееся будущее, оставившее на нём клеймо братоубийцы. Так и не узнал… Гаитянин, который буквально минуту назад стоял рядом с повергнутым и злым братом, никак не решаясь на последнее однозначное действие, вдруг встал между ним и направленным на него дулом, и повернулся к Нейтану спиной, отсекая его и давая понять, что это действительно не его задача. Наверное, взгляд гаитянина теперь был ещё более страшен, чем ту самую минуту назад. Нейтан не видел его лица, но видел лицо Барона, на котором отражалось каждое несказанное вслух слово, каждая эмоция, каждое намерение надвигающегося на него безмолвного человека. - Не надо… Ты же любишь меня… Я же твой брат! – лепетал местный царь и бог под этим взглядом, и это было ещё более жутко, чем недавние звуки пролетающих мимо пуль. Гаитянин почти ласково протянул ладонь ко лбу своего мятежного брата. Сильную, горячую, беспощадную ладонь. - Нет… – зашептал тот, вслед первым исчезающим воспоминаниям, ещё не до конца понимая, что происходит. - Нет! – проорал он вслед ускоряющемуся расширению провала. - Нееет!… Но прошло несколько мгновений, и ему стало уже всё равно. Он потерял сознание и повалился на землю. Становясь – опустошённый и очищенный – куда ближе ко всему божественному и небесному.