Степени

Каждый о чём-нибудь мечтает. И у каждой мечты есть цена, которую за неё требуют, и цена, которую ты сам готов заплатить. Но не всегда эти цены совпадают. Хорошо, если они примерно равны, или если мироздание оказывается настолько милостиво, что соглашается сделать скидку или вовсе делает тебе безвозмездный подарок. Хуже, когда запрашиваемый выкуп выше того, что ты готов выделить на данное конкретное приобретение – тогда ты раздумываешь, или торгуешься, стараясь побольше сбить цену и поменьше урезать мечту. Совсем нехорошо, когда ты готов отдать всё, что у тебя есть, но и этого оказывается мало – и тогда ты вынужден отступить. Но едва ли не хуже всего, когда, после всех договорённостей и сделок, уже на полпути к желаемому, ты вдруг обнаруживаешь, что нужно доплатить ещё. И опять. И снова. И ты платишь, потому что отступать или бессмысленно или невозможно; и даже просто нелогично, и всякий раз кажется, что вот это – это последний вклад и дальше будут только дивиденды, но когда на самом деле всё это закончится – ты не ведаешь. Неизвестность – это первое, что страшит в такой ситуации. Необратимость – второе. Потому что если у тебя и достанет сил остановиться в этих бесконечных платежах, исходной точки ты уже не вернёшь. Не после того, как столько отдано. Не после того, как приблизился к мечте настолько, что почти что смог дотянуться до неё рукой. Некоторые устают настолько, что добравшись до желаемого уже не чувствуют особой радости или гордости, скорее опустошение и облегчение от того, что можно, наконец, перевернуть эту страницу и перейти к следующей. Некоторые в борьбе за одно теряют что-то другое, более важное, но осознают это только на финише, когда ничего уже невозможно вернуть, и им остаётся только сожалеть о своей былой слепоте. Некоторым всё равно, сколько они платят, они готовы отдать всё, но иногда оказывается так, что в качестве следующего взноса просят их самих. Не физическую оболочку, но саму суть, отдав которую, человек просто перестаёт существовать, и его мечта – тоже. И последнее, наверное, самое страшное, что только может быть. * * * Остановился бы доктор Суреш, приставляя к своей вене шприц с недоработанной формулой, если бы знал, что приобретёт не только суперсилу, но и во всех смыслах чудовищный побочный эффект? Прорастающая чешуёй кожа, отлавливание по местным злачным местам «отбросов общества» для экспериментов, нападение на друзей, работа на врага этих друзей – каждый из этих перечисленных пунктов показался бы немыслимым для того, кем он был за секунду до введения себе той злосчастной инъекции. Но – испытав на себе не только худшие, но и лучшие проявления способности, получив подмогу в виде старых разработок этой формулы и нового оборудования для дальнейших исследований – доктор Суреш уже не видел причин останавливаться. Несколько десятков бравых парней – не те головорезы, что вечно вились в поле зрения в лаборатории Пайнхёрст; и не та шваль, что он подбирал по подворотням ещё будучи дома; а обученные, дисциплинированные и готовые к любым испытаниям морские пехотинцы, обосновавшиеся в новом крыле здания Пайнхёрст – уже ожидали конечного варианта формулы, в которой, как он смог выяснить не хватало одного компонента – катализатора. Он определил это почти случайно: кровь Питера, даже не разбавленная результатами экспериментов, помогла ему в этом. Воспалённый, подстёгиваемый страхом разум в кратчайшие сроки вывел итоговый, чистый результат; а время и целый ряд различных тестов и испытаний дали уверенность в том, что он достиг желаемого. Ни один из последних подопытных не умер и не превратился в чудовище. В том числе и те, кто уже имели способности – мистер Петрелли не прекращал снабжать его всем требуемым. Оставалось лишь несколько проверок, и всё. Нет, доктор Суреш не хотел останавливаться ни в коем случае. И – спроси его сейчас, воткнул бы он себе тогда иглу в вену – скорее всего, он ответил бы положительно. Несмотря на тех, кто погиб потом в его лаборатории, и тех – кто лучше бы погиб. Просто потому, что он не был уверен, что вывел бы свою вожделенную формулу без дамоклова меча угрозы потери жизни или человеческого облика. Не понимая, что, на самом деле, уже давно перестал быть человеком. * * * Элль всегда мечтала об одном: чтобы отец ею гордился. И когда мистера Бишопа убили, её мечта скоропостижно сгинула вместе с ним, оставив вместо себя только смутную потребность быть кому-то нужной. При всей своей инфантильной эгоистичности, раньше Элль никогда и ничего не делала для себя. Может быть, только совсем мелкие странные радости, типа маленьких электрических игр с теми, кто подпускал её к себе. Впрочем, с теми, кто не подпускал, она тоже иногда играла, и это было ещё более забавно. Угождение строгому родителю включало в себя всю её жизнь и любые задания во благо Прайматек. Насколько она посвящала себя ему, настолько он посвящал себя этой компании. Поэтому утрата отца стала для неё утратой не только мечты, но и семьи и дома. Никто из тех взрослых – что некогда улыбались перепуганной собственными способностями девчонке, а спустя совсем немного лет отправляли её на задания – не рассказали ей, как жить дальше. И даже если у неё и возникли потом причины бежать за помощью в дом Беннетов и, зажмурившись, шагать под вывеску «Пайнхёрст», она уже неспособна была верить никому из них. Даже своей ровеснице Клер. Их миры были слишком разными. Первым и единственным, с кем она почувствовала хоть какое-то сходство, был Габриэль. Из которого, не без её помощи, Прайматек себе же на беду создала убийцу. Сайлара. Элль тянулась ко многим, с малолетства кокетничая направо и налево под равнодушным взглядом отца, не задумываясь, делала ли это для того, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию с его стороны, или чтобы компенсировать недостаток получаемых извне эмоций хотя бы за счёт чужой похоти или раздражения. Но она никогда не переступала грань привязанности. Она вообще старалась к этой грани не подходить, при отходе жаля тем больнее, чем ближе к ней успела подобраться. Она боялась. Она злилась. Она не знала, что там. Так что да, первым и единственным исключением стал Сайлар. Ещё тогда, когда, вытащив его из петли, она – по наущению отца и мистера Беннета – училась с ним дружить. По-настоящему. Как делали её необременённые опасными способностями сверстники. Учила его и училась сама. До того момента, пока ей не приказали спровоцировать его на убийство. После они долго не пересекались. Потом он лишил жизни её отца и простил за это самого себя, а Элль простил за то, что это она сделала из него убийцу. И, наверное, только в её частном безумном мире это всё смогло уложиться в складную понятную картину и позволить отпустить и отца, и мечту, и цели, и цепи, и пожирающую всё боль. И подарить свободу. Такую, какой у неё не было никогда. Свободу, привязанную к освободителю. Элль не произносила, даже про себя, никаких громких слов про чувства, отношения, и про «вместе навсегда», она не смела думать и о сотой доле всего этого, очень путанно представляя, чего же именно она хочет от этого человека в частности и от всей своей жизни в целом. Однако эта путанность никак не преуменьшала страстности её смутных порывов. Одно ощущалось ей точно: если она и могла быть повязана с кем-то в этом нелояльном для неё мире, так это с Сайларом. И даже малейшая мысль о том, что когда-нибудь их дороги могут разойтись, ввергал её в панику, как бы старательно она ни лгала самой себе об обратном. Именно поэтому, по пути к дому Беннетов, откуда они собирались выудить Клер, Элль дразнила и злила его: то цепляясь к его регулярным телефонным звонкам отцу и играм в «примерного сынка», то грозясь поднять крик и вызвать полицию, чтобы те спасли её от «серийного убийцы». Сайлар ожидаемо раздувал ноздри и сдвигал брови, а она тайно ждала, что он вот-вот сорвётся с последнего крючка их общих работодателей. Она действительно надеялась, что по дороге к Клер они свернут в сторону и рванут навстречу новой собственной жизни. Но Сайлар не сорвался и не свернул, и оказался удивительно терпеливым к её издёвкам. И тогда она ему рассказала, что никто из Петрелли не является его биологической семьёй. Что и миссис, и мистер Петрелли лгали ему: документы, пылящиеся в архиве Прайматек, которые никто и не думал прятать от глупой вздорной девчонки, были веским тому подтверждением. Они использовали его. Они ему никто. Он для них был только оружием, выхватываемым из рук друг у друга. * * * Сайлар свернул на обочину, в паре кварталов от дома Беннетов, с маловыразительным лицом и задумчивым взглядом уставившись на ближайший фонарь. Желание знать, кто ты – это ведь даже не мечта. Это не что-то возвышенное, претензионное или продуктивное; это платформа, на которой нарастает всё остальное; нулевой километр, с которого начинаются все пути. Ему было не до цветистых мечтаний. Он и с двухмерными-то понятиями не всегда мог разобраться, и мир не особо помогал ему с этим. Сильный/слабый. Нормальный/ненормальный. Честный/лживый. Герой/злодей. Максимальные диапазоны для понимания. Ему хотелось быть сильным, но не тогда, когда собственная сила брала над ним верх. Ему нравилось отличаться от других, но не хотелось быть изгоем. Ему естественнее давалась правда, но именно ложь несколько раз спасала ему жизнь. Он мечтал быть героем, но ему обычно не предоставляли выбора… Он бы хотел оперировать сразу всем множеством человеческих характеристик, он мог их различать, но не имея личных чётких рамок чувствовал себя затерянным в космосе, куда его некогда выплюнула собственная колыбель и не показала путь обратно. Болтаться в вакууме было всё же неприятно. А ещё там нечем было дышать. Так что Сайлару позарез была нужна его собственная планета. Знание о том, кто его настоящие родители представлялось ему очень важной частью самоидентификации. Единственное, чего он хотел знать о себе – это кто он. Единственное, что он безоговорочно хотел от других – это честность. Поверить в то, что Петрелли могли его обмануть, оказалось до отвращения легко. Но поверить при этом в то, что Элль говорит правду, почему-то не получалось. Она... была неоспоримо близка ему; близка не благодаря его воле, а, скорее, вопреки. Наличие даров-проклятий у двух выросших детей-изгоев, умеющих лишать жизни, но не умеющих жить – не могло не притянуть их друг к другу, как бы при этом ни влекло Сайлара к полным своим противоположностям, воплощённым в женском обличии у Клер, и в мужском – у Питера. Элль во многом была его зеркальным отражением, а то, что к тому же она была и менее защищённой, чем он – в силу меньшего возраста и опыта, и большей эмоциональности – тоже выступало дополнительным фактором, пробуждая у Сайлара непривычное чувство ответственности. Но – он не верил ей. А именно сейчас он не верил не столько её словам, сколько мотивам. Может, Петрелли и не его семья – это он готов был принять на веру. Но то, что Элль сказала об этом именно сейчас, когда ей это было выгодно, не позволяло ему принимать на веру её саму. Он отвлёкся от созерцания фонаря и повернулся к своей спутнице-спасительнице-предательнице. Элль, старательно, но безрезультатно пряча свои переживания за якобы независимым видом и излишней суетностью, сидела рядом, жуя жевачку и ожидая хоть чего-нибудь с его стороны – вспышки, шума, признаков злости или расстройства, в ответ на подкинутую ею «бомбу» – но Сайлар только сидел и смотрел. - Пошли, – бесцветно бросил он ей и, выйдя из машины, зашагал в прежнем направлении, даже не глядя, следует ли Элль за ним или нет. Из пустоты, сквозь пустоту, к пустоте. Мысли разбредались. Он – не их сын. Он – не сын Петрелли. В чём-то ему стало даже легче – не нужно было продолжать удерживаться то на узкой дороге, то на тропинке, то вовсе на пятачке. Не нужно никому и ничего доказывать. Не сын. Не брат. Он и не успел поверить в обратное. Ещё бы справиться с этой проклятой пустотой, вытесняющей из головы связные мысли, а из лёгких – воздух. Мир – безумен, мир определённо безумен, он просто никак не хочет с этим смириться. Хотелось материться, пинать всё, что попадётся по ногу и орать – на Элль, и просто, в никуда, заливая своей яростью и вакуум, и этот снова ставший ему чуждым мир. Но он продолжал невозмутимо вышагивать дальше. Знакомый дом вынырнул из-за поворота. Судя по отсутствию машины Ноя, тот снова занимался «важными делами». Снова тогда, когда был нужен дочери. И Сайлар снова не знал, нуждается ли этот мир в спасении или будет проще и милосерднее расправиться со всеми этими псевдо-отцами, псевдо-семьями, псевдо-моралями раз и навсегда, позволив выжить лишь тем, кто окажется на это чисто физически способен, безо всякого гуманистически-этического отбора. Он снова не знал… * * * Ной Беннет всё же объявился. Ровно в тот момент, когда Сайлар вытаскивал из дома обездвиженную Клер, прочно удерживая в её затылке короткий нож, одолженный по случаю на их же кухне. Мать была дома и, несмотря на свою очевидную слабость перед ними, защищала дочь, как тигрица, но противопоставить двоим, не рискующим ни жизнями, ни чистыми биографиями, вторженцам, не смогла ничего. Устранить её было проще простого, временно лишить сознания оказалось ничуть не сложнее для Сайлара, чем убивать. Клер тоже не доставила им особых хлопот, с радостью отвлёкшись на Элль и, повернувшись спиной к незакрытой двери, подставившись под удар Сайлара. Всё испортил Беннет. Мобильный зажужжал во внутреннем кармане, когда они уже выходили из дома. Не выпуская Клер, Сайлар с трудом одной рукой добрался до трубки и, увидев имя абонента, чертыхнувшись и оглядевшись по сторонам, прижал телефон к уху. Откуда взялся этот ублюдок!? И этот чёртов Беннет ещё будет уверять об отсутствии у него способностей?! Да даже за короткое время «работы» с ним, Сайлар успел оценить его невероятную чуткость в отношении нужного времени и нужного места! Неизвестно, откуда и когда, но тот, похоже, знал, что они здесь. Ещё бы узнать, где сейчас был он сам. - Что, Беннет, соскучился? – не переставая обшаривать взглядом каждый куст и дом, поинтересовался Сайлар. - Только по возможности убить тебя, – голос в трубке был глухой и сосредоточенный. Пожалуй, даже слишком сосредоточенный. - А как же Клер? – не прерывая разговора, Сайлар оттеснил Элль к стене дома, прикидывая, стоит ли вернуться внутрь или попробовать добраться до машины, – не боишься совсем потерять её доверие? - Она поймёт. А вот насчёт понимания в вашей сладкой парочке я не уверен. Он видит их. Видит, что их двое. Он где-то здесь. Проклятье! - О чём ты? - Ты и правда думал, что у вас двоих будет нормальная жизнь? Ты убил её отца, Сайлар – убил потому, это она сделала тебя таким. Сайлар хотел ответить, что их обоих сделала такими Прайматек, но не успел. Он догадывался о степени испытываемой к нему Беннетом ненависти, но всё же не думал, что тот решится палить из чего бы то ни было, допотопного пистолета или оптической винтовки, пока он держал перед собой Клер. Неужто грозный папаша привык к бессмертию своей маленькой дочурки? Оказывается, привык. Либо желание убить врага перевесило страх потерять доверие или жизнь дочери. Сайлар почти не почувствовал пробившую его насквозь пулю, зато услышал лёгкий вскрик позади себя. Обернувшись, он успел увидеть растерянный взгляд Элль, соскользнувший с его лица вниз, на собственную грудь с маленьким расплывающимся на тонкой кофте пятнышком крови – и всё вокруг кануло во тьму. Очнулся он довольно быстро – насколько смог судить по развивающимся событиям. Обе девушки лежали без движения и, если он мог верить своим органам чувств – обычным и необычным – не дышали. В затылке Клер всё ещё торчал нож, а Элль… на неё он смотреть боялся. Было слышно, как вдалеке кто-то бежит в их сторону. Для прежних планов Сайлара ему была необходима доставленная в Пайнхёрст Клер. Новых планов – после вестей о его неродстве с Петрелли – у него не было. Клер должна была придти в себя через несколько секунд после вытаскивания ножа. Элль уже ничто не могло спасти. Унести отсюда их обеих он не мог чисто физически. Ной был уже в пределах видимости, и ни его лицо, ни пистолет в руках не предвещали ничего хорошего. Дождавшись минимального функционального восстановления, Сайлар переложил на землю навалившуюся на него Клер, и, подхватив на руки её несостоявшуюся подругу и свою несостоявшуюся спутницу, исчез на глазах у совершенно безумного на вид Беннета. Способность одной из помощниц мистера Петрелли, той самой, что когда-то принесла ему визитку Пайнхёрст, оказалась сейчас весьма кстати. Вторая в жизни Сайлара способность, позаимствованная без убийства донора. * * * Он принёс Элль на какой-то дикий пляж и, покойно уложив у самой кромки океана, отдал ей дань её же способностью: настолько большим зарядом энергии, на какой был сейчас способен. Молния была ослепляющей, её треск вспорол шорох прибрежных волн, но уже спустя мгновение всё снова стало тихо и сумрачно, и только огонь гудел, кидая отблески на песок и медленно превращая в пепел тело едва-едва повзрослевшей девчонки, так и не сходившей ни на одно свидание; успевшей порвать со старой жизнью, но не успевшей начать новую. Сайлар смотрел сквозь всполохи и никак не мог разобраться с тем, что чувствует. Всё было как-то неправильно. Он не удивился бы сейчас собственным слезам: Элль дважды появлялась в его жизни, и дважды была свидетелем и участником её переворота, и, если дорываться до самого конца, её непосредственное присутствие рядом успело стать для Сайлара чем-то привычным и даже значимым. Он не удивился бы снедающей его боли: зажатый между чувством вины и ощущением потери. И даже ненависти – распространяющейся и на Элль, и на Беннета, и на всех предателей, и на весь мир – и желанию отмстить, он не удивился бы. Но и вокруг и внутри него всё также царил вакуум. Он смотрел на огонь и не чувствовал ничего, кроме тепла, лижущего открытые участки кожи. Всё было неправильно. Он сам был неправильным – это он понимал, как никогда – но не знал в точности, что бы мог значить для него подобный вывод. Умирать он не хотел. Жить не научился. Пусто. Пусто… У него оставался только один повод куда-то идти и что-то делать. Он всё же хотел узнать, чей он был сын.