***
Когда Джонсу звонят и просят срочно приехать в офис, на часах начало второго, воскресенье. Сехун смотрит на жениха, а тот отвечает ему таким виноватым взглядом, что все вопросы отпадают сами собой. Естественно, он поедет. Он же директор. Это его обязанность. А об обязанностях гостеприимного хозяина и мужа он подумает потом. Во время медового месяца. Если он вообще будет. Сехун в этом сомневается, но это — не главное. Важнее всего — штамп в паспорте и подписанный брачный договор. После этого Джонсу может забыть о его существовании — Сехун не обидится. Он найдет, чем себя занять. Может, закончит колледж и пойдет работать медбратом в «Неотложку»: как всегда хотел; может, займется домашним хозяйством, родит ребенка. Или двух. А можно сразу тройню. Будет разводить комнатные растения и попивать чаечек с соседями-омегами. Болтать о цене на детские шмотки и обсуждать вечно занятых мужей, которые любят их меньше, чем работу и машину. У него будет жизнь, как у всех, и это будет рай. Сехун задумывается об этом и приходит в себя, когда слышит голос Джонина. — Не волнуйся, я развлеку его. Клянусь, без приставаний, — говорит он, и Сехун вздрагивает. Вскидывает голову и смотрит на братьев, стоящих у широкого окна гостиной. Солнечный свет заливает их профили. Джонсу выглядит высеченным из дымного хрусталя херувимчиком, тогда как Джонин кажется отлитым из бронзы божеством. Сехун прикидывает и решает, что больше всего ему подходит Анубис. — Боюсь, это плохая идея, — тянет Джонсу и переступает с ноги на ногу. Смотрит на Сехуна и вымученно улыбается. Тот подходит ближе. На Джонина старается не смотреть, а тот выжигает в его щеке не то дыры, не то — свои инициалы. Что из этого больнее, Сехун судить не берется. — Я умею развлекать культурно. Поверь, — Джонин говорит вкрадчиво, но голос слегка подрагивает. Должно быть, от раздражения. Злости? Или нетерпения? — Верю. Но Сехун… — Джонсу облизывает губы, — Сехун не очень любит… развлекаться. — Ох, ну с тобой даже клоуны заплачут, так что я его понимаю, — коротко хохочет Джонин и оборачивается к Сехуну всем телом. — Что скажешь, Сехунни? Хочешь развлечься по-настоящему? — Я… — Сехун тяжело сглатывает и переводит взгляд за окно, где солнце уже вовсю плещется среди умытой дождем зелени, — не знаю. Не уверен, что… мне понравится? — Ты даже не знаешь, что мы будем делать. — Я… не знаю. — Ну же, соглашайся. Я не хочу целый день слушать нытье папули. Поверь, он может свести в могилу всего тремя предложениями. — Не знаю. Джонсу… — Да, Джонсу! — Джонин снова переключается на брата. — Ты же мне должен, помнишь? За то, что спровадил Минву, когда тот решил, что… — Хорошо-хорошо! — Джонсу обрывает его и подходит к Сехуну. Сжимает его плечи и, заглядывая в глаза, говорит: — Думаю, будет лучше, если ты погуляешь с Джонином. Я вернусь, как только освобожусь. Если получится, к ужину буду дома. А Джонин… и вправду умеет развлекаться, — улыбается и, прежде чем уйти, целует Сехуна в щеку. Тот прикрывает глаза и слушает, как его шаги растворяются в многоголосой тишине дома. Джонин не торопится начать разговор, и Сехун благодарен ему за рассрочку. Когда он открывает глаза, Джонин уже у книжной полки: просматривает ее содержимое, сведя брови на переносице. Такой серьезный он кажется еще красивее, и это возмутительно, потому что он и без того более чем идеальный. — Слушай, ты любишь сахарную вату? — спрашивает он, и Сехун от неожиданности икает. Тут же зажимает рот ладонью, но икота повторяется. Джонин оборачивается, смотрит на него секунду и смеется. — Боже, как мило, — говорит он через смех и повторяет свой вопрос. — Не… ик… знаю, — отвечает Сехун и задерживает дыхание. — Думаю, нужно узнать. Одевайся. Встречаемся у входа через пять минут, — Джонин подмигивает ему и выходит из комнаты. Сехун провожает его потерянным взглядом и идет в комнату за джемпером. Они оказываются на ярмарке. Сехун не подозревал, что они еще существуют, и смотрит на раскинувшиеся посреди широкой площади шатры и ларьки огромными глазами. Джонин водит его от одного к другому, угощает ватой кислотно-голубого цвета и малиновой шипучкой, выигрывает для него плюшевого слоненка, который отчего-то похож на Кенсу, и три раза катает на карусели. Это весело, хоть и по-детски. Джонин оказывается очень болтливым, легким на подъем парнем, который может посмеяться с себя лучше, чем кто бы то ни было в этом мире, и смотрит на Сехуна не так, как тот привык, чтобы на него смотрели. Особенно, альфы. Когда огни ярмарки оказываются позади, солнце практически село, а луна показала из-за облаков четверть своего анемичного лица, они бредут по проселочной дороге к автобусной остановке. От полей веет сыростью и запахом скошенной травы. Сехуну холодно даже в джемпере, и Джонин отдает ему свою куртку. Говорит, что привык — они с друзьями частенько гуляют до утра, а предрассветные часы, как известно, самые холодные. — Без шуток, — смеется он и смотрит на Сехуна неотрывно. Сехуну неловко, и он прячет лицо в плюшевом загривке слоненка. — А теперь действительно без шуток, — голос его меняется. Джонин замедляет шаг, и Сехун делает то же самое. Желудок сжимается, а внутри все застывает, предчувствуя вопрос, который следует за этим: — Джонсу знает, чем ты занимался в прошлом? Сехун закрывает глаза и едва не вгрызается в спину слону. Уши горят, и, кажется, сердце тоже. В груди становится тесно, дышать больно и безумно, безудержно хочется плакать. Слезы наворачиваются на глаза, и Сехун еще глубже зарывается лицом в синтетическую шерсть. — Судя по всему, нет. Ты знаешь, как моя семья относится к таким, как ты? Знаешь, что Джонсу всю жизнь искал порядочного омегу, который бы понимал его гребаных родственничков и любил Бога больше, чем бездомных котят и собственных детей? — Знаю, — бурчит Сехун и наклоняет голову на бок. — Парень, в чьей заднице побывало с полсотни хренов, не очень-то подходит на эту роль. Сехун поджимает губы, пытаясь сдержать слезы, но боль и обида клокочут в нем так сильно, что выплескиваются через край. Он зажмуривается и всхлипывает. Тут же закрывает рот и задерживает дыхание, чтобы успокоиться. Это жестоко, считает он, вести себя целый день так, словно он, Сехун, по меньшей мере, вызывает у него симпатию, а потом смешать с грязью. — Ты дерьмо, слышишь? Ты нихрена не знаешь обо мне и берешься судить! — Сехун давно выучил, что лучшая защита — нападение. Особенно, для омеги, которого ничего не стоит унизить и заставить делать то, что делать совершенно не хочется. — Так расскажи! — Джонин оказывается перед ним. Хватает за руки и оттягивает их от лица вместе с игрушкой. Сехун опускает голову и беззвучно рыдает. Пытается вырваться, но ничего не выходит, пока Джонин сам его не отпускает и не подступает ближе. — Ох, черт, ты чего? Нет, не плачь. Слышишь, не плачь, не надо, — обхватывает его лицо ладонями, заставляет поднять голову. — Ну же, Сехун, не плачь. Пожалуйста, не плачь, — он принимается вытирать его щеки, нос и губы запястьем, и в глазах виднеется размытое слезами отчаяние, раскаяние и боль. Сехун перестает смыкаться и обмякает. Джонин отводит его к обочине, усаживает на плоский серый камень и садится рядом. Обтирает его лицо рукавом рубашки и кажется таким потерянным, что Сехуну становится его жалко. — Я не думал, — Джонин проводит по его щеке манжетой, а сам смотрит в небо над его головой, — не думал, что ты… я… ох, я придурок, — закрывает глаза и прижимает ладонь ко рту. Проводит ею по губам и вздыхает. — Я думал, ты… притворяешься. Я… прости, — открывает глаза и смотрит на Сехуна. Сехун невесело смеется и давится слезами. Кашляет, а Джонин хлопает его по спине. Когда Сехун немного успокаивается, он берет у него из рук слоненка и усаживает себе на колени. Сжимает его короткие цилиндрические ноги и говорит: — Когда я понял, кто ты, то решил, что… Знаешь, мой брат не тот, кто станет жениться на порно-актере и… А ты не выглядишь безумно влюбленным, да и нет между вами… этой, как ее, связи, да. И я решил, что ты… Ну, он же при деньгах и все такое. И… он мой брат. Единственный в этой гребаной семейке, кто относится ко мне по-человечески. Я не хочу, чтобы он страдал. Не хочу, чтобы его омега… был с ним только потому, что у него толстый бумажник. Сехун прикрывает глаза ладонями. Лицо снова пылает. — Ох, боги, я прав? Сехун кивает. — Но… ох… слушай, ты или гениальный актер, или я… тебя совершенно не понимаю, — Джонин бросает игрушку ему на колени и встает. Сует руки в карманы брюк и отступает на пару шагов. Оглядывается по сторонам. Солнца уже не видно, но небо на востоке все еще пламенеет. Сехун смотрит на ладони, сжимает пальцы, а затем говорит сиплым от слез голосом: — Когда мы познакомились, я… я дурел, понимаешь? Я с ума сходил в этом аду. Ты… представить себе не можешь, что это такое, когда… Это не то, о чем я мечтал всю жизнь. Это… совсем не клево: раздвигать ноги перед камерой и позволять делать с собой… все, понимаешь, все, что они захотят! Мне было семнадцать, и… я неделю ничего не ел, а тот парень предложил снять на камеру, как я у него отсасываю. За это он обещал меня накормить и дать денег на мотель. Да я готов был ему ноги лизать за тарелку супа, не то, что взять в рот член. Это… все познается в сравнении, Джонин. И… когда Джонсу начал за мной ухаживать, вести себя… по-человечески, когда он… делал мне подарки, водил в кино и рестораны… Я чувствовал себя гребаной Золушкой. Я не хочу снова это делать. Не хочу, чтобы какой-то хрен кончал мне в лицо, потому что кому-то это нравится. Я хочу семью, дом, хочу, чтобы меня любили и заботились обо мне. И я готов на этого человека молиться. Слышишь? Я готов молиться на твоего брата, так что… можешь не беспокоиться. Я никогда не сделаю ему больно. Джонин молчит. Смотрит на горизонт, прищурившись, и медленно раскачивается на пятках. Сехун переводит дух и сглатывает противный комок горечи и унижения. Голова раскалывается от слез, а лицо, кажется, теперь всегда будет красным, как пятки младенца. Джонин поворачивает голову и смотрит на него, пока их взгляды не пересекаются. Тогда он делает шаг вперед, а через секунду уже касается губ Сехуна своими. Сехун замирает, вытаращив глаза, а Джонин вздыхает, чуть приоткрыв рот, и это — самое приятное, что Сехун когда-либо испытывал. Он вздрагивает, но вспоминает, где находится и кто перед ним, и толкает Джонина в грудь. — Что ты делаешь? — шепчет глухо, а Джонин качает головой и говорит: — Ничего. Забудь. Пожалуйста, — и отступает от него на шаг. Сехун провожает его движение растерянным взглядом и так же растерянно кивает. Забыть у него вряд ли получится, да он и пытаться не будет.***
Минву — та еще стерва. То, что он оказывается неподалеку и решает поздороваться с папой Кимом именно тогда, когда у него гостит старший сын, выглядит очень и очень подозрительным. Сехуну омега не нравится с первого взгляда. Тот, судя по всему, отвечает ему взаимностью. Красавчик-художник окидывает скелетище-Сехуна скептическим взглядом, морщит вылепленный хирургом носик и вздыхает. Он явно считает Сехуна недостойным носить имя Ким Джонсу, и тут Сехун с ним соглашается. У него намного больше причин так считать, но он не собирается делиться этим с таким хмырем, как Минву. — Так, говорите, свадьба в конце августа? Это очень… скоро, — говорит он грустно и смотрит на Джонсу глазами испуганной лани. Сехуну хочется ему вмазать, но он лишь сжимает кулаки и сует их в карманы куртки. Джонин видит это и ржет. Все вздрагивают и переводят взгляд на него. Джонин хохочет еще громче, запрокидывает голову назад и едва не валится со стула. Сехун не видит причин для такого бурного веселья и бьет его носком кеда по щиколотке. Джонин крякает и перестает смеяться. Утирает слезы и садится прямо. — Простите, — выдавливает он, хихикает и припадает к своей кружке с чаем. Джонсу укоризненно качает головой, а папа Ким закатывает глаза и возвращается к гостю. Они обсуждают общих знакомых и нового приходского художника. Минву оказывается сведущим в церковном искусстве, и разговор затягивается. Сехун ничерта не знает об иконописи и хрустит печеньем. Джонин выхватывает у него одно и нагло сжирает. Сехун тянется за новым, но снова оказывается с носом. Это повторяется до тех пор, пока они не пережирают все сладости, что папа Ким выставил к чаю, за что и получают от него ментальные затрещины. Сехуна подташнивает от такого количества сахара, а Джонин продолжает дразнить его и игриво подмигивать. Сехун снова бьет его по голени, но ничто не в силах стереть с лица этого идиота улыбку.***
Сехун не удивляется, когда через две недели Джонин заваливается к ним домой с конструктивным предложением: принять на себя обязанности всегда занятого брата и заняться подготовкой к свадьбе вместе с Сехуном. — Ты серьезно? — спрашивает Джонсу, и в голосе его слышится недоверие. Он ждет подвоха. Сехун же смотрит на Джонина и видит истинную причину. Она едва не доводит его до сердечного приступа, а когда сердце, все же, выдерживает, — превращается в гиповентиляцию легких, что тоже совсем невесело. — Ох, да. Серьезней не бывает. Ты занят, а я знаю твои предпочтения. Ну, и я обожаю Сехуна. Пожалуйста? — Джонин смотрит на Джонсу щенячьими глазами, что заставляет брата теряться еще сильнее. Сехун готов выть, но лишь кусает кулак и смотрит на жениха, мысленно умоляя его сказать «нет». Потому что иначе всему придет конец. Потому что он и без того практически влюблен в этого невыносимого человека, а если он еще и станет проводить с ним сутки напролет, вести себя, как его жених и… Сехун чокнется. Он просто чокнется и все. Не выдержит и бросится под автобус или нажрется дегустационных тортов так, что у его случится диабетическая кома. — Ну, это, конечно, было бы здорово, но… — Но?.. — Джонин закусывает губу и едва не прыгает от нетерпения. — Ох, ну ладно, уговорил. Помогай Сехуну, только… — Без рук. Я помню, — Джонин улыбается и вскидывает руки, показывая, что ничего дурного у него на уме нет. Сехун ему верит, а вот себе — нет. Его тело вспоминает, как это — когда к нему прикасаются, когда держат его крепко и властно и… это невыносимо. Это потрясающе, но невозможно, потому что — Джонин. Потому что это не он должен быть тем, кто к нему прикасается, обнимает его, целует. Не он. Никогда. — Что скажешь, Сехун? — спрашивает Джонсу, на что Сехун отвечает улыбкой, а внутри едва не рыдает от отчаяния. Пожалуй, его жизнь снова превратилась в ад. Быть рядом с Джонином двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю — немыслимо. Мучительно больно и безумно хорошо. Это словно падать, но в небо. Словно летать, но без крыльев. Это… как умирать, но рождаться заново. Сехун плачет по шесть часов в сутки — когда никто не видит: в туалете, примерочной, в цветочной лавке за стеллажами с подсолнухами, от которых у него аллергия, в кондитерской над восхитительным миндальным тортом, который так нравится Джонину, что он подчищает и свою, и его порцию. Сехун смотрит на этого сластену и готов продать душу за то, чтобы сказать «да» ему. Миллион раз, не меньше. Проходит три недели, и до свадьбы еще столько же, а Сехун уже прошел стадию влюбленности и увяз в полной отчаяния и страданий любви, которую даже гребаными словами не описать. Он заслушивает до дыр сопливые песенки и парочку из них выбирает для свадебной вечеринки. Джонин фыркает, проглядывая плей-лист, и замечает, что это, вообще-то, не похороны. Сехун считает иначе, но молчит. Джонин смотрит на него пристально, но Сехун наловчился его взглядов избегать и уходить в другую реальность. Там ему не хочется умереть за одно лишь прикосновение этого человека и, пожалуй, он даже может любить своего будущего мужа. Джонин срывается, когда они едут в церковь, что находится в том же пригороде, что и дом Кимов. Сехун всю дорогу нервничает — течка никогда не бывает приятной, а тут еще и два часа в замкнутом пространстве, да еще и с Ким Джонином. Да еще и жарко так, что хочется сдохнуть, потому что течка плюс начало августа — ад в кубе. Джонин то и дело облизывает губы и косится на Сехуна, но молчит. Он не может не чувствовать его запах, и то, что он держится так стоически, — достойно уважения. Сехун ерзает на сидении, дергает ремень безопасности, убирает с лица мокрую от пота челку и тянется за бутылкой минералки, что валяется в бардачке. Вода теплая и кислая, и Сехун морщится, сделав пару глотков. — Будешь? — он протягивает бутылку Джонину, и тот берет ее. Пальцы у него подрагивают, и Сехун знает, что это не к добру. Джонин залпом выпивает всю воду и бросает бутылку на заднее сидение. Ему тоже жарко, и от этого Сехуну становится еще жарче. — Гроза приближается, — говорит Джонин, когда они сворачивают к виднеющейся в высокой траве дороге. Она плохо укатана, вся в выбоинах и колдобинах. Посреди нее возвышается высокий глинистый кряж. — Дальше пешком пойдем: не хочу машину разбить. — Джонин глушит мотор и отстегивает ремень безопасности. Сехун повторяет за ним и первым выбирается наружу. Горячий, пахнущий раскаленной землей и тимьяном ветер ударяет в лицо. Сехун рукой проводит по волосам, убирает их назад. Прижимает ладонь к макушке, придерживая челку, и оглядывается по сторонам. Он не помнит, чтобы они с Джонсу здесь ехали, но если верить описанию, это то самое место. — Пойдем, пока дождь не начался, — торопит Джонин, и Сехун слушается. До церкви они добираются быстро. Их встречает прислужник и проводит к пастору, на задний двор. Там они его и находят. Сутулый, рыжеволосый, с обожженной солнцем кожей и крупными веснушками по всему лицу, он возится в цветнике и просит подождать две минутки. Сехун осматривается по сторонам, а Джонин отходит от него на пару шагов и пытается — безрезультатно — украдкой перевести дух. Сехуну его жалко и, черт возьми, он его понимает. Священник заканчивает с георгинами и поднимается, отряхивая мягкие серые ладони одна о другую. Сехун улыбается ему, а Джонин подходит ближе. — Значит, наши женихи? — Священник улыбается добродушно и похлопывает себя по бокам. — В последнее время редко у нас женятся: все больше похороны да крестины. Ну, ничего — дело поправимое. Да? Сехун густо краснеет и лепечет едва слышно: — Мы с Джонином не… — ...очень счастливы, что можем повенчаться здесь. Мои родители здесь венчались, а до этого — их родители, — Джонин оказывается рядом и обнимает Сехуна за пояс. Сехун краснеет еще сильнее и опускает голову. Он не знает, почему Джонин не говорит правду, но это безумно приятно, и он не хочет портить момент. — Идемте, покажу часовню: ее прошлой осенью отреставрировали: заменили витражи на окнах, заново отделали алтарь. Думаю, вам понравится, — священник уводит их к часовне, которая примыкает к главному зданию. Она утопает в цветах, и одно это делает ее невероятно красивой. Сехун понимает, что сейчас разрыдается, и мертвой хваткой цепляется за руку Джонина. — Что такое? — шепчет тот. — Аллергия, — выдавливает уже проверенное оправдание Сехун и носом утыкается Джонину в плечо. Шумно вздыхает, а Джонин гладит его по волосам и невесомым поцелуем прикасается к виску. Сехун вздрагивает всем телом, и эта дрожь передается Джонину. Его запах смешивается с ароматом цветов, и это поистине потрясающе. Сехун вдыхает его украдкой и надеется, что не забудет никогда. Часовня им нравится. Очень нравится. Так нравится, что Сехун не хочет уходить, а когда Джонин, все же, умудряется выманить его наружу, оказывается, что с неба льет как из дырявого ведра. Земля во дворе размокла, превратившись в грязевой каток, а по дороге несутся стремительные потоки и, пенясь и пузырясь, уносят рыжую воду в поля. Сехун мигом вымокает до нитки и становится похожим на общипанную куропатку. Джонин хохочет с него, но перестает, когда Сехун толкает его в плечо, и он, поскользнувшись, падает в траву. Сехун охает и бросается к нему. Делать этого нельзя, чует он задницей, но не может остановиться. Джонин ловко перехватывает его руки, и через секунду Сехун уже барахтается в кустах чертополоха, а Джонин снова гогочет, соперничая по громкости и раскатистости с громом. Молнии бьют беспрерывно, но далеко. Сехун успевает насчитать девять секунд прежде, чем очередной раскат грома попытается заглушить Джонина. Тот никак не угомонится, а Сехун, изловчившись, выдирает себя из репейника и садится. Джонин смотрит на него глазами-щелочками и, не прекращая улыбаться, говорит: — Я люблю тебя, знаешь? — Знаю, — Сехун хватает ком земли и бросает его в Джонина. Тот, взвизгнув омежкой, валится на бок. Сехун обтирает ладони о джинсы и подползает к Джонину. Заваливается рядом и, носом уткнувшись ему в шею, шепчет горячо и сбивчиво: — Я тоже, очень-очень, тебя люблю. Джонин судорожно вздыхает и поворачивает к Сехуну голову. Смотрит ему в глаза, и на этот раз взгляд у него серьезный. Настолько, что Сехун подумывает забрать свои слова назад и притвориться кустом чертополоха. — Нет, ты не понимаешь, я на самом деле тебя люблю. Так люблю, что… соврал гребаному священнику, лишь бы побыть твоим женихом хреновы полчаса. Понимаешь? — Понимаю, — шепчет Сехун и поджимает губы. — Что нам делать? — Не знаю. — Я через три недели выхожу замуж. За твоего брата. — Ох, я в курсе. — Что делать? — Они меня возненавидят. И Джонсу… Ох, боже, почему это так сложно? — Джонин валится на спину и закрывает лицо руками. Дождь бьет по его ладоням, и во все стороны летят прозрачные брызги. — Потому что это жизнь, — Сехун ложится рядом, плечом прижимается к его плечу и щурится, глядя на грозовые тучи. Дождь теплый, земля под ними совсем горячая, и лежать так — практически счастье. Сехун бы отдал все, чтобы провести так вечность, но Бог явно не на его стороне. — Знаешь, если я расскажу правду… — Папа умрет от инфаркта, — смеется Джонин и отнимает от лица руки. Находит ладонь Сехуна и сжимает ее мокрыми пальцами. Нежно поглаживает, и у Сехуна в животе лопается какая-то пружинка. Вокруг нее тут же растекается блаженное тепло, и он улыбается, прикрыв глаза. — Я серьезно, Джонин, — говорит он и откидывает голову назад. Открывает рот и ловит языком капельки дождя. — Я тоже, на самом деле. Ты представляешь, что с ним будет? Он же всю родню обзвонил, пригласил даже дядю Минсу из Штатов, а он его ненавидит больше, чем протестантов! — Джонин… — Ладно, шучу. Я просто… — Джонин пожимает плечами. — Помнишь, ты обещал, что не сделаешь Джонсу больно? Так вот, я тоже обещал — себе, — что не сделаю ему больно. Я не хочу строить свое счастье на его несчастье. Это… несправедливо. Он всегда был на моей стороне, пытался понять, а это, вообще-то, сложно! Мы практически друзья. Он мне доверяет. Настолько, что не побоялся отпустить со мной тебя. А это многое значит, Сехун. — Боже, теперь я люблю тебя еще больше, — Сехун перекатывается на бок. Лицом зарывается в складки джониновской футболки, вдыхает смешанный запах дезодоранта, кожи и дождя, и приглушенно стонет. — Лучше бы ты меня грубо изнасиловал: я бы залетел, и тебе пришлось бы на мне жениться. — Это был план «Б»! — Джонин обнимает его за плечи и прижимает к себе покрепче. — Давай останемся здесь навсегда? — Мы умрем, как минимум. — Ну и что? Джонин смеется, и Сехун — вместе с ним. Это лучший день в его жизни, без преувеличений.***
Репетиция свадьбы сама по себе обещает превратиться в кошмар, но когда без приглашения — официального, мать его! — является Минву, и папа Ким буквально расцветает от счастья, Сехун понимает, что к такому его жизнь не готовила. Он полвечера торчит в туалете и надеется, что таблетки от расстройства помогут не только его животу, но и успокоят нервы. Это, конечно, сомнительно, но надеяться никто не запрещал. Сехун выползает в общий зал и выдавливает из себя извиняющуюся улыбку. Джонин смотрит на него из-за своего столика — с почетными гостями его не усаживают, потому что репутация и все такое, — и Сехун жестом показывает, что в порядке. Врет нагло, но сейчас ему не до этого. Время загустевает до состояния испортившегося желе, и от него, кажется, попахивает аналогично. Сехун уныло выслушивает тосты и пожелания, смеется с несмешных шуток шафера и едва не плачет, когда микрофон оказывается в руках Кенсу. Омега затягивает свое поздравление на добрые двадцать минут, и Сехун молится всем богам, чтобы где-нибудь произошло короткое замыкание, и будущего родственничка шарахнуло током. Правда, есть вероятность, что от этого он станет еще злее и косноязычнее, но это будет потом, а сейчас главное, чтобы он заткнулся. Когда микрофон перекочевывает в руки Минву, внутренности подают сигнал «Опасность». Сехун сглатывает горечь таблетки и облизывает пересохшие губы. Минву начинает за здравие — рассказывает, как он познакомился с Джонсу и его семьей, как сильно их любит, уважает и бла-бла-бла, а потом переходит к встрече с Сехуном. Вот здесь печень сдается окончательно, и Сехун складывается пополам, едва не ложась в тарелку с нетронутой едой. — Знаете, когда я впервые увидел Сехуна, он показался мне очень милым, скромным мальчиком из благовоспитанной семьи. Он говорил о Боге, о жизненных ценностях и всем своим видом показывал, что нежно и трепетно любит своего жениха. Я подумал: «Джонсу действительно повезло: он нашел истинного ангела в этом испорченном, погрязшем в пороке мире». Но… я очень люблю Кимов, всегда любил, люблю и буду любить Джонсу, и поэтому… Я решил узнать о людях, которые воспитали такого чудного ребенка. Сехун с прискорбием сообщил нам, что его родители умерли, а три старших брата живут в Сеуле и не могут приехать на свадьбу. Но… наш ангел солгал. Нет-нет, не осуждайте его прежде времени. Его можно понять. На его месте я бы поступил так же. Его родители живы, но их нельзя назвать полноценными людьми. Его отец отбывает срок в тюрьме строго режима за двойное убийство, а папа помещен в государственную клинику для душевно больных. Он десять лет боролся с алкоголизмом и наркозависимостью, и это подорвало его физическое и душевное здоровье. Один из братьев Сехуна на самом деле живет в Сеуле, держит магазин компьютерной техники и ничего не хочет знать о своем младшем брате. Хотите услышать, почему? Но, знаете, я лучше покажу, — Минву оборачивается к экрану, на котором до этого демонстрировали слайды из семейной хроники Кимов, и Сехун закрывает лицо руками. Он знает, что сейчас увидят гости, и это — самое ужасное, что могло с ним сегодня произойти. Звук вырывается из колонок, и Сехун вжимает голову в плечи, потому что узнает в этих грязных, отвратительно-пошлых стонах свой голос. Он звучит искусственно, но кому есть дело до того, что ему было не так уж и хорошо, когда все внимание сосредоточенно на здоровенном детине, который насаживает его на свой член? — Я убью тебя, тварь. Башку тебе отобью… — голос Джонина обрывается помехами и звуком падающих стульев. Звенят бокалы, трещат динамики, стоны и крики с экрана заполняют комнату. Сехун вскакивает, но его удерживают на месте. Он отнимает руки от лица и видит Джонсу. Выражение, застывшее на его лице, нечитабельное, взгляд — пустой и от этого всепроникающий. Сехун замирает, сжимаясь под ним, а Джонсу оборачивается к экрану и рявкает: — Выключите это кто-нибудь. Джонин, отпусти его! Сейчас же! Минву скулит и на карачках выползает из-за стола. Бабочка развязалась, на рубашке не хватает пуговиц. Джонин стоит перед экраном и тяжело дышит. Руки трясутся, а во взгляде такая боль, что Сехун не выдерживает и заходится плачем. Ноги подкашиваются, и он повисает на руке Джонсу. Джонин срывается с места и, отпихнув в сторону стул, бросается к Сехуну. — Уведи его, — сухо командует Джонсу, когда Джонин оказывается рядом и, подхватив Сехуна под руки, прижимает его к себе. Сехун не сопротивляется, и Джонин уводит его на второй этаж, в спальню. Когда дверь за ними закрывается, а кровать оказывается под задницей, Сехун ломается окончательно и, повалившись на бок, рыдает в пахнущее уже не его домом покрывало. — Все будет хорошо, слышишь? Все будет хорошо, — Джонин прижимается к нему со спины, гладит лицо и целует волосы на затылке. — Я рядом. И всегда буду, слышишь? Сехун рыдает еще громче. Его выворачивает наизнанку, грудь сжимается, горькое и холодное растекается вдоль артерий и вен. Сехун содрогается и пытается отдышаться, но через три вдоха ломается и снова рыдает: натужно и громко, кусая скомканное одеяло. — Ох, боже… — Джонин сильнее прижимает его к себе, целует плечи. — Не плачь, ну пожалуйста. Господи… что мне сделать? Скажи, что сделать, чтобы ты не плакал. Сехун… — замирает; дышит Сехуну в шею: тяжело, прерывисто. Обнимает его еще сильнее, еще крепче прижимается к нему, а Сехун задыхается унижением и отчаянием. Он ненавидит себя, ненавидит всю ту грязь и мерзость, которыми обросли душа и тело, и рыдает еще громче. Он ненавидит себя, но и жалеет, потому что это несправедливо, потому что он заслужил хотя бы на крупицу счастья. На покой и достаток, на уверенность в завтрашнем дне и надежду, что следующий станет еще лучше. Сехун мечтал о простой жизни, а получил очередной пинок от судьбы. В дверь отрывисто стучат, и он зажмуривается, пряча лицо среди волн покрывала. Джонин целует его в шею и встает, чтобы открыть. Сехун по шагам узнает Джонсу. Он пришел не один, но Сехун боится поднять голову и посмотреть, кто с ним. — Сехун, сядь, вытри лицо и посмотри на меня, — командует Джонсу, но Сехун не может пошевелиться и продолжает на низкой ноте выть в матрац. — Не видишь, ему плохо? Давайте вы как-нибудь потом его добьете, — говорит Джонин. Он стоит ближе — Сехун слышит это по голосу, — и это радует. За Джонином надежно. Джонин не даст его в обиду. Это немного успокаивает, и Сехун прекращает выть. Всхлипывает и, шумно втянув носом сопливый воздух, подтягивает к груди колени. Обнимает их одной рукой и открывает глаза. Силуэты людей размытые, но Сехун безошибочно узнает Джонсу и папу Кима. — Джонин, он унизил нас перед всей родней. Что нам говорить друзьям? Как смотреть в глаза соседям? Через час вся округа будет знать, что твой брат едва не женился на потаскухе. — Выбирай выражения, пап. — Ты его защищаешь? Ох, ну да: ты же с такими водишься всю жизнь. — Не лицемерь, папочка. Помнится, у вашего Бога есть заповедь: «Не судите, да не судимы будете». Так что думай, что говоришь. И не смей больше так называть Сехуна. — Но он… ты видел, что он делал на этом видео?! — Да, пап. У тебя три сына не от непорочного зачатия появились. — Джонин! — Ой, не начинай. Значит, вы с отцом трахаетесь — это не грех, а Сехуну за это гореть в аду? — Да как ты… — Вот так. Посмотри сначала на себя, а потом суди его. И вообще, это не твое дело. Оставь это Джонсу. — Джонсу, ты слышишь, что твой брат… — Пап, выйди. Мне нужно поговорить с Сехуном. Наедине. Джонин, тебя это тоже ка… — Нет. — Джонин, ты только что… — Я знаю, что сказал. И я останусь здесь. — Ладно, тогда скажу коротко: я хочу, чтобы ты, — Джонсу поворачивается к Сехуну, — извинился перед гостями, моей семьей и больше никогда, слышишь, никогда не приближался ко мне. Я хочу забыть то, что сегодня произошло, а это значит, что я должен забыть тебя. — Он не будет ни перед кем извиняться. Он ничего не сделал. Если кто и должен извиниться, так это Минву. Джонсу переводит взгляд на Джонина. Смотрит на него пристально и коротко кивает. — Я так и думал, — хмыкает. — И как давно вы этим занимаетесь? — Мы ничего не делали! — Выпаливает Сехун и снова глухо рыдает. — И почему я тебе не верю? Может, потому, что ты… — Произнесешь это вслух, и я тебе врежу, — предупреждает Джонин. — Но он же порно-актер! Или ты пропустил тот момент, когда камера крупным планом… — Пошел. Вон, — Джонин указывает на дверь. — Немедленно. И ты, пап. Уходите. Через десять минут нас здесь не будет. Но я не хочу больше вас видеть. И слышать вас не хочу. Понятно? — Понятно. Почему нет? — Джонсу дергает плечами и, поджав губы, выходит из комнаты. Папа Ким провожает его взглядом, а затем говорит, обращаясь к Джонину: — Знаешь, я всегда знал, что этим все кончится. Но я… — он делает быстрый шаг навстречу и обнимает Джонина: — Бог любит тебя, слышишь, сынок? Он любит тебя. Будьте счастливы, — разворачивается и, пряча слезы, выбегает из комнаты. — Это было… неожиданно, — медленно говорит Джонин, протяжно вздыхает и возвращается к Сехуну. — Давай, пойдем, — протягивает ему руку. Сехун колеблется секунду и берется за нее. Джонин стягивает его с кровати и прижимает к себе. — Отвезу тебя домой… Сехун зажмуривается и готов опять разрыдаться. — Нет у меня дома. Я с Джонсу жил, — выдавливает он, а Джонин обнимает его крепче. — Ну, значит, ко мне едем. Еще лучше, — Сехун вздрагивает, когда Джонин шепчет это ему на ухо. От тепла его дыхания бросает в дрожь, а слезы застревают в горле. Сехун моргает и мягко поводит плечом, пытаясь стереть мурашки, которые, кажется, осыпали все его тело. — Идем. А то сейчас дед явится с историей о том, как он в Сингапуре… Хотя лучше тебе этого не знать: сам не захочешь связываться с нашей семьей, — Джонин пытается отшутиться и развеять тягостную атмосферу, и Сехун должен признать, что у него неплохо получается. Он улыбается через слезы и поднимает голову. Смотрит на Джонина, и тот гладит его по щеке тыльной стороной ладони. — Все в порядке? — Да, в порядке. Джонин тянется к нему и легонько целует кончик носа. Сехун прикрывает глаза и улыбается шире. По крайней мере, в этом мире есть человек, который принимает его таким, какой он есть. С его прошлым, его ошибками и недостатками. Это прекрасно, несмотря на то, что в груди невыносимо тесно от боли, обиды и злости. На себя, на других, на все на свете. Кроме Джонина. Джонин живет в тесной квартирке на первом этаже. Сехуну хватает пары взглядов, чтобы понять: ему нравится. Здесь тепло и уютно, и пахнет Джонином. Это делает ему хорошо во всех смыслах этого слова. Сехун улыбается, оглядывая крохотную кухоньку, и вызывается приготовить что-нибудь на ужин. Джонин смотрит на него пристальным взглядом, а затем пожимает плечами: «Почему бы и нет?» Вечер они заканчивают на диване, под одним одеялом. Сехун устал настолько, что не чувствует собственного тела. Джонин смотрит какое-то шоу в ползвука; Сехун лишь сонно на него моргает и зевает все чаще и чаще. Он ждет, что Джонин что-то скажет, сделает, но он так к нему и не прикасается, если не считать короткого, полного нежности поцелуя в лоб, которым он желает ему сладких снов. Сехун засыпает счастливым.***
— Итак, свадьба отменяется, значит, сегодня ты свободен, — выдает Джонин, как только Сехун, потягиваясь, входит на кухню. Утреннее солнце молочно-желтое и густое и растекается по стенам, мебели и джониновой макушке. — Ну, типа того, — говорит Сехун и неуверенным шагом подходит к Джонину. Заглядывает через его плечо в сковородку и понимает, что зверски хочет есть. — Сехун? — Джонин оборачивается и смотрит на него. Улыбается уголками рта и продолжает помешивать заправку для макарон, которые уже практически готовы. — Да? — Подойди ближе. Сехун делает еще один шаг, но Джонин недовольно качает головой: — Еще ближе. Сехун слушается и встает за его спиной. — А теперь обними меня. Сехун краснеет до корней волосы, но делает, что просят. Обнимает Джонина, грудью прижимаясь к его спине, и кладет подбородок на плечо. — Вот это другое дело, — Джонин довольно улыбается и возвращается к заправке. После завтрака Джонин одевает Сехуна в свои рубашку и брюки, которые ему немного жмут. Джонин хмурится и замечает, что больше не чувствует себя полноценным альфой. Сехун напоминает, что это не у него течка и что не он будет девять месяцев вынашивать маленьких противных человечков, и Джонин успокаивается. Они садятся в машину и под проливным дождем из тепла и солнечных лучей едут за город. Сехун не сразу узнает дорогу, а когда это происходит, начинает вертеть головой по сторонам и ерзать в кресле, потому что этого… не может быть. Или может? — Джонин? — Сехун облизывает губы и косится на Джонина. Тот отвечает, не отрываясь от дороги: — Да, Сехунни? — А почему мы едем в… церковь? Джонин улыбается. — Скоро узнаешь. — Что ты задумал? — Тебе понравится. Обещаю, — Джонин бросает на него быстрый взгляд и подмигивает. Сехун вспыхивает и, опустив голову, смотрит на свои колени. Разглаживает складки на брюках, поправляет выбившуюся из-за пояса рубашку. Он знает, что происходит, и сердце грохочет как проклятое. Во рту становится сухо, а ладони, наоборот, потеют. Сехун украдкой вытирает их об край сидения и переводит взгляд за окно. Они снова оставляют машину у поворота и идут к церкви, взявшись за руки. Джонин улыбается и все поглядывает на Сехуна, а тот не знает, куда себя деть. Он хочет кричать от счастья, рыдать и делать непостижимые вещи. Грудь переполняется безудержной радостью, и все, что было вчера, становится далеким прошлым, которое принадлежит совершенно незнакомому человеку. Сехун чувствует себя по-настоящему живым и безумно влюбленным в этот мир. — Ты сумасшедший, знаешь это? — говорит он, когда они входят на церковный двор и, миновав увитую цветущими лианами арку, оказываются перед часовней. Дверь открыта, но все, что за ней, тонет в медном полумраке. — Да. Мне все об этом говорят, — Джонин притягивает Сехуна к себе, лбом прижимается к его лбу и шепчет, глядя на его губы: — Выйдешь за меня? — ловит его ладони и переплетает их пальцы вместе. — Ты еще спрашиваешь? — И кто из нас сумасшедший? — Все еще ты, — Сехун улыбается и поднимает глаза на Джонина. Их взгляды встречаются. — У нас нет колец. — Ну почему же, — Джонин отпускает руку Сехуна и лезет в карман брюк. Достает оттуда два кольца — серебряных или стальных, Сехун не разберет — и надевает их на средний палец. Они застревают на второй фаланге. — Где ты их взял? — Купил. Я же с тобой кольца выбирал, помнишь? Знаю твой размер. — Но… Как ты мог знать, что я не… — Вообще-то, собирался нагло сорвать церемонию и на фразе священника: «Если кто-то против, пускай говорит сейчас или замолкнет навеки», — встать и заявить, что ты не можешь выйти за Джонсу, потому что должен быть моим. — Серьезно?! — Серьезней не бывает. Некрасивый поступок, но зато запомнится на всю жизнь. — Ох, ну вчерашний тоже долго не забудут. Джонин снова сплетает их пальцы вместе. Сехун чувствует тепло металла и вздрагивает. — Так что? Церковь сегодня свободна и… — А свидетели? — Попросим кого-нибудь из местных. — Ты, все же, серьезно? — Сехун прикрывает глаза и губами проводит по щеке Джонина. Кожа ее нагрета солнцем и тает от его дыхания. — Конечно. Ну же, соглашайся. Тебе понравится. — Уговорил. Джонин улыбается счастливо, и Сехун пробует его улыбку на вкус. Она сладкая и идеально подходит его губам. Он обнимает Джонина за шею и впервые целует его по-настоящему. Это приятней любого секса, уж он-то в этом разбирается. 18-19 марта, 2015