Святое право мести

Дышавшее парами серы, тучное, душное солнце лениво двигалось к своему зениту. Оно слепило глаза своими нелепыми, жгущими, раскалёнными волнами. Это грязное блюдце из охры шипело, пенилось, сжигая ляпис небес. Здесь, в степях, оно было единственным господином, ненасытным волком в овечьем загоне. Тягостная какофония пёстрых едких запахов резала нос. Вялый и кислый воздух душил. Сочная, жадно выпивавшая росу, трава раскинулась на километры вперёд, покрывая иссушенную землю, изрытую кротами, мягким свежим малахитовым бархатом. Худые, бледные ромашки трепетали от ледяного, острого, ржавого ветра. Алые, как свежая кровь, маки поднимали свои пышные нарядные головы. Пёстрым ковром луга стелились перед двумя мощными грузными лошадьми. Жабоподобный мужичок со вздувшимися ноздрями, потным, красным лицом, жирными усами и редкой, ухоженной бородёнкой то и дело подгонял их. Рядом, на козлах, лежал выеденный молью беличий тулуп, из-под которого то и дело выползали жуки. Эти паразиты прятались под его тенью от солнца и птиц, рискнувших летать в этот день. Мелкие худые и вздувшиеся от крови комары кусали лошадей и кучера, бешено махавшего руками от злости и боли. Его толстые пальцы с кривыми грязными ногтями чесали вздувшиеся бардовыми пузырями места укусов. Внутри небольшой кареты, грязно-чёрной как смола, на мерзко визжащих от случайного движения лавочках, покрытых безвкусными пёстрыми пуфиками, седели трое пассажиров. Седой старик был облачён в старый, коричневый, не потерявший достоинства жилет, бедно украшенный жёлтыми позументами. Его лысевшее лицо сверкало бронзой. Тонкие губы были плотно сжаты, глаза прищурены, руки твёрдо и изящно держались у сердца. Под его лавкой тёрлись друг о друга два грубых сундука. Живой, вспотевший, уставший от жары, но не лишившийся мальчишеской бодрости и юного озорства, мальчик крутился возле них. Он, то садился на лавку, то спрыгивал на неё, махая руками перед своим красным лицом. Черты его лица были приятны и гладки, выражая буйное озорство и строгую галантность. Все движения он делал плавно и изящно, с тактом, но сами его действия были отнюдь не столь приятны. С бешеной скоростью он носился по узенькой карете: стонал от невыносимой жары. На лавочке, прямо у окна, завешенного лишь лёгкими белыми занавесками, сидела маленькая девочка. Лицо её не выражало ничего. С холодностью камня она смотрела на луга, проплывающие мимо, сидела ровно, с осанкой, как ледяной памятник, чуждый в этом месте. Но, приглядевшись, в её глазах можно было заметить слезы. В голове девочки проносились полузабытые картины, смутные лица. Она была поглощена ими, завязла, как в трясине. Не видела перед собой ни старика, ни мальчика, ни занавесок. Перед ней стояли лицо погибшего отца, гигантские скалы, еле сдерживающие огненное торнадо, пенившаяся кровь, блестевшая, как терракот да лица, перепуганные, искривлённые яростью и болью. — Глеб, прекрати паясничать, — послышался неприятный менторский тон старика. Он говорил сухим хрипловатым грубым и надрывающимся голосом. — Я уже не могу! — взвыл мальчик. Он упал на пол и вознёс руки к небу: — Это когда-нибудь кончится?! — Терпите, молодой человек. Вы просто отвратительно себя ведёте. Это не достойно поведения будущего рыцаря, — старик сурово посмотрел на Глеба, даже не подвинув головы. — Дедушка-а-а, — протянул мальчик, — Я горю весь уже! Я сейчас умру-у-у! — Глеб, я же сказал тебе прекратить. Мы сейчас едем устраивать твоё будущее. Если не хочешь, то мы выйдем прямо здесь и пешком пойдём до дома. После этих слов Глеб притих и сел на лавочку, зло смотря на своего деда. — Веди себя как Саша. Она сидит спокойно, закрывая Вас, Глеб, от солнцепёка, и даже звуков не издаёт, не говоря уж о дурном поведении, — старик повернулся. — Верно, Александра? — девочка всё так же молча продолжала глядеть в одну точку, лежащую где-то за унылым жёлто-зелёным горизонтом, пребывая среди своих мыслей, — Саша? Мужчина слегка придвинулся к девочке, заглядывая в её глаза. Иной, пустой, нечеловеческий взор мгновенно заставил понять старца, где сейчас пребывает девочка. Видимо, чудовищные старые раны всё ещё не зажили, и, скорее всего, уже не заживут. Желая отвлечь Сашу от дурных мыслей, а заодно занять неугомонного внука, Владислав наигранно строгим и громким голосом обратился к детям: — Господа, не изволите ль вы просветить меня о… — старик задумался о своих словах. Саша, казалось ему, оживилась на прошлом уроке, но после этого угасла ещё сильнее. — О первом вторжении Нисса в Оилаг. Кучер стал сильнее ёрзать на насиженном месте. Ему с лихвой хватало мелких кровососов, но на тропке стали появляться пёстрые фигуры крупных паразитов, высасывающих нервы, а если не повезёт, то и деньги. Пёстрые переливы сальных шерстяных шосс зажигали ядовитой завистью глаза бледного кучера. Явно красуясь перед своими же, с вальяжностью пьяного барона, из небольшого перелеска выходила толпа модной крестьянской молодёжи в жёлто-синих цветах своего лорда. Они кичились, смеялись, махали руками, как утопающие, нисколько не страшась окружающего пекла: лесные тени мягко обволакивали их силуэты. — Прочь с дороги! — с огромным удовольствием прикрикнул на них кучер, давя комара на шее, — Господина важного везу! — Борова соседского выкрал? — выкрикнул ему юноша и тут же игриво посмотрел на пару девушек, кротко выглядывающих из-за деревьев. Раздались змеиные смешки, и тут же крестьянские дети начали упражняться в остроумии, как менестрели враждующих сеньоров. — Тёщу! Тёщу свою везёт! — Осёл в карете! Осёл сидит! — Какой осёл? Карлик поди какой-нибудь! — Везёт кучер-Фома фамильного осла! Сторожит, как предков прах, овёс ему в портках! Аплодисменты, смешавшись со смехом, взорвали окружную тишину. Зазвенели хрусталём верхушки васильков; зашептали, зафыркали сочные листья; задрожал от смеха ветер. Даже сам кучер слегка улыбнулся. То ли вспомнил такую же молодость, то ли заметил красивую девчушку средь съёжившегося кустарника. Развеяв скуку, как пар, молодые люди отправились обратно в лес, славя нового героя. Вот собакины дети, — подумал кучер, погнав лошадей сильнее, — бедные отцы их и матери: помощи не дождутся от этаких свиней! Дураки! В полдень чёрная карета приблизилась к грубому деревянному частоколу. Уставшие, тонущие в солёном поте, мужики в грязных (и оттого нелепых) котарди тащили, горбились и пыхтели, как котёл с сомнительным пахучим варевом, таща длинные, тонкие, грубые или тошнотворно-серые кирпичи. С восточной стороны стены валялись тяжёлые сухие брёвна сосны, на них лежали уставшие крестьяне. С деревянного каркаса опускались краны, лениво хватая положенные рядом кирпичи. Трава вокруг восточной стены задыхалась в лужах вязкого раствора. Строился первый слой каменной стены. Тут-то и был кровавый пир. Мошки и комары проносились мимо монструозных, стоявших, как мраморные статуи, волов, загруженых телегами, желая отобедать. Также они были не против вкуса людей, разгружавших эти самые телеги. Ласточки, носившиеся под самым солнцем, высматривали паразитов и с огромной скоростью, словно стрелы арбалета, разили их. Проторённая тропка всё больше ширилась, наряжалась брусчаткой, раскалявшейся от тепла. Лошадиные подковы зацокали ритмичным противным звуком. Кучер вдохнул сладостную прохладу небольшой речушки, лежавшей по другую сторону от стены. Сегодня там было хорошо. Ласковые воды, мягкие, словно шёлк, омывали бледные, осыпавшиеся каменные дома местных чиновников. В маковых полях, лежавших по обе стороны реки, девушки собирали в корзины маки, а юноши букеты для своих возлюбленных, копошившихся как раз недалеко. Они все были беспечны и, казалось, безмерно счастливы. Они были готовы валяться в полях целыми днями, под солнцем и дождём, дышать этим дурманящим воздухом, шептать слова блаженства, купаться в реке, с головой погружаясь в её прохладу, не стесняясь никого. Они желали веселиться, выпивая бодрящего вина вдоволь, поедая кушанья, замеченные ими только краем глаза в замках рыцарей, играть на лютне или флейте, пока пальцы не ослабнут и губы не завянут, танцевать, пока не сломаются ноги, горланить всё что угодно, лишь бы их голоса раздавались эхом среди бескрайних полей. Им всем хотелось свободы. Но каждого ждали духота и сырость деревянных домов за стеной, грубая полуразваливающаяся прялка, бесконечная, жирная, огрубевшая шерсть, из которой предстояло создать тонкое сукно, жар кузнечного костра, неотёсанность железа, крики мастера, глупость соседа-подмастерья, чёрствые хлеба, ставшие домом для крыс и личинок. Суровое бритое лицо стражника, чья горделивая шевелюра по-королевски выбивалась из-под капюшона с сервельвером, показалось перед воротами. За его бледный жёлто-синий жюпон еле держались кое-где проржавевшие кольчужные шоссы, из-за пояса, словно грозный дракон, высовывался кистень с погрызенным ремнём. Он, с осанкой истинного лорда, еле поволок ноги к останавливающейся карете. Посмотрев на женщин, идущих обратно в город, он намеренно зевнул и потянулся, показывая свой стан. Те лишь хихикнули и ускорили шаг, продолжая что-то шептать друг другу. — Здрав будь, благородный воин, — наклонился к стражнику кучер, — дозволь проехать нам. Уж ехали мы два дня с самого океана, устали. — Мне плевать откуда вы ехали, главное — кого везёшь и цель их какова? Уяснил, Фома, не первый раз уже видимся, — равнодушно ответил стражник, угрожающе дотрагиваясь до рукояти кистеня. — А раньше-то расспрашивал меня о том, что в миру творится, а сейчас гонишь вперёд. Чего сотворилось-то? — покачал головой кучер. — Чего-чего, барон приехал, — развёл руками стражник, — смотрит на меня и говорит, мол, я тут стражник. Ну я ему и ответил, что я -капитан стражи, коннетабль местный — брат мой, глава совета городского — тесть мой, владелица салона дамского — тёща брата моего двоюродного, а кузнеца лучшего, Семёныча нашего, брат жены моей дядя. Ну вот я ему и представился. Добавил, что отец мой был слугой рыцаря, между прочим, одного, что куртизанку в этом городе снимал. Но слуга-то поди непростой, раз он его тут и оставил, а паж, не меньше. А барон этот смеётся мне в лицо прямо. Говорит, мол, показывай солдат своих. А эти боровы вчера ночью напились с монахами пива и заснули. Ну, думаю — всё! Пропал! А барон, пока я этих гадов разбудить пытался, в оружейную прошёл и кричит мне, мол, что это такое. Я вбегаю, а там — девчонка раздетая валяется. Меня рыцарь его и спрашивает, мол, оружие это ваше. И заржал ещё, как конь. У нас и так-то было не густо: два шестопёра, семь деревянных щитов, но в краске, да один сервельвер, не считая того, что на мне. Я надеялся-то, что скажут, мол, бедновато, я руками пожму, да денежек попрошу, хоть сребреник. А тут! Позор! Заставили службу за стражников меня нести! Меня! Представляешь, Фома?! Вот и произвол! Власть имеют, а над нами, простыми людьми, потешаются. Вот и говори им правду! Не в цене она! Все глазам своим верят! А что глаза? Их и обмануть легко! А уши ложь-то чувствуют! Слушали бы люди чаще, а не болтали попусту! Фома покачал головой, цыкнул и посочувствовал капитану. Тот добродушно пропустил его в открытые ворота и тут же встал на свой постыдный пост, широко раскрыв от скуки рот. Заплесневевшие каменные арки, доставшиеся городу от времён благородной старины, словно могучие тучи, заслонили солнце над каретой. Фома вытер пот со лба, выдохнул, собравшись ехать дальше, но на пекло возвращаться он не желал. Круглая площадь за воротами, окаймлённая плавящимся частоколом, была вся выложена брусчаткой, за ней же, у первых домов, трое мужичков, словно лесные муравьи, копошились, роя ямы в сухой земле, закладывая камень. Один из них торопился, бегая то к брусчатке, то к лопате. Другой прилёг под тенью второго этажа, подальше от окон, третий же что-то ему рассказывал, прерываясь на не сдерживаемый смех. На самой же площади стояли повозки, дожидаясь окончания работ, чтобы проехать к рыночным агорам. Вокруг них, пёстрых и разноцветных, толпились люди, позабывшие в цветном мире и о жаре и о работе. Низенький похожий на загнивающий пенёк купец с видом учёного мужа расхваливал свои ткани перед юной девушкой, заворожено смотревшей ему в рот. — И тогда я выкрикнул ему, — с жаром и огоньком в глазах кричал купец, — Не смей трогать беззащитную даму! Не смей… Не смей? Не смей! Я выхватываю свой клинок и… И! Он… ломается? Да! Ломается, словно колдуном заговорённый! Ах, он подлец! Ах, он мерзавец! Тогда я бросился на него голыми руками! Прямо этими вот руками! Самоуверенный светловолосый юноша с хохолком, напоминавший вьюрка, громко демонстративно и презрительно хмыкнул. Он пробивался через толпу к повозке с хлебом, что привезли из соседней деревни. Этот обнищавший студент готовился украсть хоть корку, но взирал на всех с такой пренебрежительностью и таким омерзением, что напоминал истинного главу города. Высокая, облезшая танцовщица в старинной шали, громыхая на всю площадь браслетами и серьгами, ухватила его за руку и принялась с ним по-козлиному прыгать. Обросший волосами карлик принялся играть на дуде. Её прерывистые, свербящие в ушах звуки, донеслись и до кучера. Тот предался воспоминаниям, ненадолго задремав. Двое дюжих близнецов растолкали толпу и встали на руки. Кто-то принялся хлопать. Где-то в дальнем углу заплакала, завыла волком какая-то женщина. Послышались визги, скрёб попрошаек. — Почему стоим? — глухо донеслось из кареты. — Простите меня, благородный господин, но, похоже, что вам дальше придётся пешком пройти до замка. Тут уж не моя вина, верно, судьбы воля — дорогу кладут. Вам уж ждать невмоготу, а мне и поделать нечего. — Дети, проснитесь, мы выходим, — резкий голос Владислава донёсся до ушей его внука. Того передёрнуло так, что он упал с лавки. Девочка открыла глаза и медленно, не до конца понимая, что происходит, встала. Её лева щека горела, но Саша этого не чувствовала. Она вообще ничего не чувствовала. Владислав достал из сундука нескладный шаперон и натянул его на голову девочке. — Глеб, вставай уже: мы почти на месте. Нужно ещё немного пройти ногами. Мы не имеем права задерживать Вашего будущего покровителя. — Ну почему? Почему нам надо ещё и идти? — его ноги обмякли от жары, а только что пробудившиеся сосуды отдавали болью при каждом резком движении. — Александра, выходите первой, если Глеб не в состоянии этого сделать. Дорогой Фома, не изволите ли Вы донести наши сундуки? — обратился старик к кучеру. — Извините уж меня, но иначе мне некуда будет девать мою карету. А она, как вы видите, очень прелестна и стоит непомерно. Всё для того, чтобы мои клиенты ездили с королевским достоинством, — с раздражением и самолюбованием ответил Фома, подгоняя пассажиров. Саша с ловкостью кошки перебралась через Глеба и остановилась перед стариком, замерев перед дверцей кареты. Она боялась смотреть ему в глаза, а слова застряли в её груди. — Хотите помочь мне? — с лаской проговорил Владислав, — Вы не сможете донести. Это слишком тяжело… Но не для меня. Выходите быстрее на свежий воздух. — Сань, помоги мне встать, — пробормотал Глеб сквозь полусон. Девочка подала ему руку и вытянула брата из царства сна, заставив его сесть. Тот размялся и первым выскочил из кареты, слегка оттолкнув Сашу. За ним, словно лебедь, выплыла девочка. Позади них что-то хрустнуло. Лицо старика, поднявшего сундуки, на мгновение исказилось гримасой боли. Но тут же улыбнулось детям. — Дедушка! — крикнул Глеб и подбежал к Владиславу. Холодные пальцы Саши дотронулись до ладони старца. — Тише, тише, дети, — сквозь зубы процедил Владислав, — просто я слишком долго сидел. Саша взялась за сундук, поддерживая его своими слабыми, детскими ручками. Растерянный, испугавшийся за деда, Глеб повторял всё за девочкой. Они аккуратно вместе спустились. — Глеб, будьте так любезны, достаньте из кармана мешочек с деньгами. Мы обязаны оплатить доброму господину его работу, — хрипя, произнёс Владислав. Мальчик вытащил потрёпанный мешок из карманов старого жилета и с омерзением протянул его кучеру. Тот радостно схватил все медяки, причитавшиеся ему, уже мечтая об вкусном пойле в кабаке. — Держитесь ближе ко мне, — оглядел площади старец, — здесь не стоит никому надолго оставаться, а теряться особенно. Я не смогу ни найти вас, ни защитить. Они двинулись сквозь толпу, по самому краю частокола. Шли они медленно, тяжело. Но, чем медленнее они двигались, пытаясь аккуратно обойти каждого горожанина, каждого попрошайку, каждую повозку, каждую лошадь и каждого вола, тем больше солнце жарило им спины. У Саши внутри что-то трепетало, раздражало грудь. Она стала дышать чаще. Больные, обезумевшие от голода, глаза смотрели на неё. В этой толпе невозможно было спрятаться от них, невозможно было укрыться. Тонкие, высушенные руки, покрытые жёлтыми пятнами, тянулись к ней, царапая её кожу кривыми, тонкими, длинными ногтями, разрывая её камизу, хватая её за шаперон, норовя снять его, обнажив чёрные волосы, которые ненавидели в Оилаге, боялись и презирали. Они сразу выдали бы в ней нисску. Грузные туши проходили мимо, не замечая старика с детьми, едкие запахи из чужих ртов заставляли нос сжиматься. Словно мор прошёл вокруг. Владислав хирел прямо на глазах. Его руки слабли, а ноги дрожали под тяжестью сундуков. Бесконечные толчки со всех сторон сыпались на его слабые плечи. Глеб пытался отгонять горожан от своей семьи. Он кричал, толкал, бил. Сердце его начинало болеть от одной мысли, что его дед упадёт без чувств, а сестру уведут разбойники. Они прошли площадь, и Владислав бессильно уронил сундуки. — Надо лишь… чуть-чуть… передохнуть, — он тяжело дышал. Голова гудела, а руки стонали. Старик сел на свою тяжёлую ношу и попытался перевести дух. Дети присели на другой сундук. Исподлобья он посмотрел на них, почувствовав, как его дряхлое, болезненное тело наполняется живительной энергией молодости. Девочка и мальчик сидели рядом, приглядывая за собой и за ним. Владислав улыбнулся им. Натянуто, дрожащими губами, но улыбнулся, отдав последнюю частицу силы. Тьма постепенно наполняла его сознание. Все звуки сливались в единый гул, мерный шум бьющихся в голове сосудов. Старик закрыл глаза, медленно погружаясь куда-то вдаль. Дети сами еле дышали. Глеб не показывал этого, он не должен был, он будущий рыцарь. Будущий всадник, несущий благородное слово короля. Саша же вновь окаменела. Её организм бился, стонал, пытался достучаться до своей хозяйки, но разум девочки давно вылетел из тесной, жаркой клетки. Ему было слишком тесно там. Вокруг бежали люди, пытаясь урвать хоть какой-то товар. Они не замечали отдыхающих, не замечали ничего кроме ярких полос ткани. Трое рабочих вдруг резко засуетились меж домов, с усердием, прежде невиданным, принялись складывать брусчатку. Чья-то тень легла на них. — Щенки баронские, — замогильным, холодным, чёрствым голосом процедил человек, — Вокруг собора бы крыли, безбожники. Перед толстым кошелем и работать не стыдно? К сандалиям неназванного гостя были привязаны дощечки, чтобы не пачкать ноги в грязной земле. — Кто он вам? Он ли вам в жизнь дверь открывал, он ли вас венчал, он ли вас в загробный мир проводит? Он ли о предках ваших заботился, он ли о тысячах обездоленных думает? — бубнил человек, цокая дощечками и посохом, что он держал в сухих, костлявых ладонях, по брусчатке. Владиславу сквозь полусон послышался знакомый голос. Он рад был бы не слышать эти слова всю оставшуюся жизнь, но это проклятие словно преследовало его. Работники расступились и вытерли со лба пот, пропуская к старику высокого, широкоплечего, худощавого мужчину. Его огромные, больные глаза всматривались в Владислава, пытаясь его узнать. Его красно-белая мантия зашуршала по свежей брусчатке. -Владислав Равный, — прошипел тот, словно змей, — среди всей этой черни ты прекрасно отрабатываешь своё прозвище. Словно пронзённый молнией, старик очнулся. Будто в страшном сне, он вновь увидел бледное, словно мраморная могила, лысое, как лес после пожара, лицо, не лишённое кладбищенского суеверного благородства. — Брат Аполлос? — сглотнул старец ком, собравшийся в горле, — Рад видеть Вас в добром здравии. — По юношеству твоя наигранная, напыщенная вежливость хоть изредка веселила, а теперь не пытайся влезть в штаны, из которых вырос. Это просто… нелепо, — кисло процедил Аполлос. Его узкие, бешеные зрачки пробежали по площади. — Сколько черни, — пробормотал он, — не противно ли тебе средь них находиться теперь? Ох, вижу тебе без таких, как они, туго приходится? И сундука поднять не можешь? — Дедушка, — боязливо пробормотал Глеб, — что этот человек себе… позволяет? — Глеб! — выкрикнул Владислав. Он знал, что не стоило злить этого служителя богов. — Что? — прохрипел Аполлос, взглянув ледяным, промораживающим до костей взглядом на мальчика, — Что ты сказал? Щенок! Рука человека поднялась, собравшись ударить Глеба, но вдруг остановилась. — Это твой выживший внук, Владислав Равный? — Да. Это Глеб, сын, — старик запнулся. Дальше он не мог говорить. — Сожалею, — склонил голову Аполлос, — так вот, как ты воспитываешь его? Словно дерзкого разбойника? Знай же, ему место на виселице. На твоём месте я бы отдал его на воспитание в монастырь, под защиту монахов. Как бы не случилось с ним того, что было с твоими сыновьями. Резкий, болезненный электрический импульс прошёл по мускулам Владислава. Тот резко вскочил и схватил Аполлоса за его вышитый беличьим мехом воротник. — Ты угрожаешь мне? — закричал он, — Ты угрожаешь моей семье? — Так вот чего стоят твои манеры, твои принципы? — посмеялся мужчина, оглядываясь по сторонам, в поисках остальных братьев из городского собора, — Я предупреждаю тебя. Церковь всё ещё следит за тобой, Равный. Её глаза повсюду. А клинки торчат из каждого переулка. Ни один барон тебя не спасёт от них. — Зачем? — тряс его Владислав слабеющими руками, голос старика хрипел, — Зачем я им нужен? Я и так не представляю угрозы! Я простой старик, даже не сенатор больше! Пусть оставят меня в покое! Аполлос указал кончиком изысканного посоха на Сашу. — Кто это? — усмехнулся брат. — Моя ученица. Я не знаю ничего о ней, кроме имени. Её родители погибли, и я её подобрал, — быстро и нервно проговорил Владислав. Саша сидела на месте. Её пустые глаза глядели на толпу, но разум оставался свеж. Она знала, что этого странного человека не обмануть. Ей безумно хотелось высказать кто она, высказать всем на площади. Но её тело, словно железная клетка, сдерживало её, ради безопасности своей хозяйки. — Если я скину шаперон с её головы? Что я увижу? — уже тише проговорил Аполлос. — Не смей! — к девочке кинулся Глеб. Мощным движением он отвёл посох от Саши. Ей вдруг захотелось поблагодарить его, но с губ слетел только лёгкий шёпот. — Ты привёл это чудовище ко мне в город? Ты привёл в мой город эту убийцу? — гневно зарычал брат. — Она не чудовище, Аполлос. Она простая девочка. — Ты прекрасно знаешь, кто такие ниссцы! — с болью, прошипел сквозь зубы мужчина, — Может, стоит тебе напомнить, сколько лет они мучили и убивали нас, оилагцев? Ты глупец, Равный! Ты подверг опасности не только себя и своего внука, но и эту… маленькую тварь. — Она такая же тварь, как и ты, Аполлос, — холодно и твёрдо сказал Владислав. Мужчина что-то хотел выкрикнуть, но осёкся. — Помни, Владислав, хозяин этого города следит за тобой, — Аполлос оглянулся на колокольню собора, видимую со всего города, — Макарий, иди сюда. Из-за домов вышел горбатый, подслеповатый старик, держащий в руках, как своё сердце, корзину с свежим хлебом. Он щурился, смотря на Владислава. -Идём же! — ударил его по шее Аполлос, отворачивая от старца с детьми и сундуками, — нам ещё нужно раздать хлеба этим… нищим. Владислав кивнул ему. — Идемте, господа, идёмте быстрее, — обратился он к детям, — нужно быстрее добраться до барона. У восточных ворот города сегодня было тихо. Новые высокие белые башни, крытые красной, словно опухоль, черепицей дружелюбно глядели на скучающих внизу стражников. Двое лучников издалека приметили три фигуры, целенаправленно бредущие к ним, но и они особо не придали этому значения. Владислав попросил внука достать из кармана письмо барона и отнести его страже. Мужчина в короткой кольчуге весело провёл ладонью по своим большим усам и подхватил письмо из рук Глеба. — Да, печать нашего господина, — с важным видом пробубнил стражник себе под нос, а затем прямо посмотрел в глаза старику, — Вы Владислав Равный? — Да, благородный господин, — голос старика охрип. — Позвольте, я Вам помогу, — стражник подхватил сундуки и крикнул своим, — Доложите барону, что гости прибыли. Вы запоздали. Надеюсь, добрались без происшествий? Говорят, близ реки орудует какая-то банда разбойников. Местные бояться, что сила нечистая вылезла, что лодки топит. — А вы в это верите? — слегка испуганным голосом спросил Глеб. — А я не местный, — улыбнулся стражник. — Благодарю, мы выбрали путь через степи, потому и задержались. Уж надеюсь, Его Превосходительство простит нас. — Да-а-а, — протянул мужчина, — по такой жаре-то ехать… Не волнуйтесь, он всегда рад вас видеть. Идёмте, я провожу. Стражник с видом хозяина пошагал к открытым воротам. Владислав, разогнув спину, поплёлся за ним, дети побежали следом. — Дяденька, — залепетал Глеб, догнав стражника, — А вы сражались? — Ага. А мы здесь все сражались. Каждое лето. С комарами сражаемся. — Нет, дяденька, с врагами сражались? — Ну да. С ворами. Казначей городской присвоил себе треть от речной торговли. Пришлось и врезать пару раз. Они вошли в широкий двор, окружённый стенами. Холм поднимался выше, открывая вид на небольшие деревянные домишки стражников, длинные конюшни, кузницу с покатой крышей и небольшую часовенку. Людей почти не было. Лишь низенький человек, одетый в чёрную рясу, разговаривал с двумя юношами в жёлто-синих котарди, стоящих у лошадей. В белокаменной стене, ведущей в степи, виднелась довольно большая дыра. Саша со страхом взглянула туда и переместила вопросительный взгляд на Глеба. — А что там произошло? — потыкал мальчик в бедро стражника, — Ведь говорили, что не сражались. — Это? Дерево гнилое. Решили подешевле леса купить. А я им ведь говорил, но кто ж меня послушает? Вот подпорки после дождя под камнями-то и провалились. Дырень-то теперь такая, что и трое человек пройдут. Слава Трём, что остальное выдержало. А залатать-то всё никак не могут.Стены городские делают. Всё деревенские пацаны сюда лазают, деревня тут недалеко, хотят на нас поглядеть. Мне-то приятно, да долг есть долг. Пускать не велено. Мужчина в рясе прервал разговор и поклонился Владиславу. Старик опешил, но кивнул ему. Постепенно открывался вид на саму цитадель. Четыре бледные башенки светились от солнечного света. Перед ними, словно великан, трон для солнца, высился воистину огромный донжон. Его идеальная круглая форма, без единых погрешностей, внушала почтительность, будто это был храм. Он смотрел горделиво и как-то мечтательно, вниз на старую, сухую землю, и вверх в безоблачное голубое небо. Даже ворота не могли заслонить его величие. У Саши закружилась голова. Она каждой клеточкой своего тела ощущала мощь, величие донжона, которого она лишилась. Она была ничтожна перед ним. Это уязвило гордость девочки. Она сама выбрала свою мелкую, тихую, ничтожную судьбу, похожую на часовенку перед этим донжоном. От этого девочке стало хуже. Сколько времени она уже не говорила? Боялась сказать слово, боялась глядеть кому-то в глаза? Саша давно перестала уважать себя, находясь в тени. Духота давила на неё. Всё её тело чесалось, зудело. Голову напекло. Ворота в цитадель опустились, и трое прошли за стражником. Саша начала тяжело дышать. Она видела гарнизон в кольчугах, их красивые клинки, украшенные шлема. Она чувствовала дух цитадели, её воинственный, мощный дух. Она чувствовала запах родины, запах металла. Девочка видела себя на верхушке донжона, окружённого лишь небом. Ощущала свежие, холодные потоки воздуха, проносящиеся сквозь её волосы. Ощущала свободу. Но девочка быстро одумалась. Через пару дней она вернётся в душные кабинеты огромного, тесного порта у океана. Вновь ощутит его пыль, познав вместо жара кузни жар котла, вместо напряжённого воздуха цитадели она будет дышать пылью телег, вместо подвигов она будет совершать лишь прогулки недалеко за город. Глеб был счастлив и напуган. Возможно, он когда-то будет среди них, среди рыцарей. Среди благородных мужей сего мира. Будет пировать вместе с ними, будет звать их братьями, сражаться с ними за честь. Это ставило в тупик. Зачем ему братья? У него есть сестра и дед. Он не хотел с ними расставаться. Ни за что не хотел. В большом зале для пиров у длинного стола ходил округлый человечек. Его круглое лицо с толстыми щеками было чрезвычайно тёмным для оилагца. На его удобном, нежном, шёлковом, жёлто-розовом жилете виднелись мотивы далёких земель, изображённые на позументах. За его толстые пальцы крепко держались серебряные и золотые кольца, в которых виднелись камни, что не достать на любом рынке Оилага. Его тусклые обмотки на ногах были сделаны из кожи верблюдов. Он и был бароном. Родом этот господин был из западных пустынь. В этом бедном и жёстком краю песков он уже был уважаемым суровым воином. Прослышав про путь из пустынь в Оилаг, он тут же ринулся туда пограбить да посмотреть на чудные новые земли. Так он тут и остался. Стал наёмником в армии, за свои заслуги был пожалован в рыцари, а затем и в бароны. Никому бы не нравился господин из далёких земель, если б не учение Владислава Равного. — Пожалуйте, — послышался крик за тяжёлой дубовой дверью. Барон тут же подошёл к ней. На его обмякшем лице средь жиденьких усиков читался юношеский восторг и желание показаться деловым и строгим, но широкая улыбка и дружелюбный блеск в узких глазах, в которых читалось неясное горе, выдавали его намерения. С шумом, будто живая, дверь отворилась. Первым вошёл стражник, поклонился и поставил сундуки к стене, переведя дух. Барон налетел на Владислава, чуть не сбив того с ног, обнял и расцеловал. — Иоанн, — искренне улыбнулся старец и хрипло засмеялся, — Рад видеть Вас в добром расположении духа. Прохладно тут у Вас, однако. — А вы, учитель, всё не меняетесь, — тонко подметил барон гнусноватым голосом, — Уже ль годы над Вами и не властны? Дети прошли вперёд. Их ноги тут же утонули в широком, мягком ковре. На унылых стенах, завешенных яркими, тёплыми гобеленами тонкой работы, слишком ярким и жарким пламенем горели факелы. Свежий воздух проходил сюда лишь через узкие щели бойниц. У девочки вдруг заныло сердце. Что-то душное, жаркое окутало его, мешая дышать. — Саша? — тихо спросил её Глеб. Девочка вымученно улыбнулась ему. Она не смела себе позволить срывать такую важную встречу. — С тобой точно всё в порядке? — мальчик подошёл ближе. Саша кивнула. Голова всё сильнее начинала кружиться. — Слышал, что Ваш великолепный замок уже лежит в руинах, — усмехнулся Владислав, — Неужто злые языки высунулись из подполья? — Да про меня после Вашего ухода из сената и не то говорили, — громогласно засмеялся Иоанн, — Уж чего мне только не желали, какие только проклятия не слали. Как видите — здоров, как бык. Слава Трём! — Не замечал у Вас тягу к нашим богам, — удивился старик, — Неужто церковники и до Вас добрались? — Пусть уж эти злые боги войны остаются в пустыне. В моей жизни места больше нет для них. Чему я счастлив безумно… А что ж это мы в дверях-то стоим? Пройдёмте, пройдёмте. Познакомьте меня, учитель, с этими благородными детьми. — От чего не познакомить? С большим удовольствием, — принял приглашение Владислав. Барон сел на тусклое, лишённое отличительных, бросающихся в глаза черт, но чрезвычайно удобное и мягкое, помнящее тело хозяина, кресло прямо под бойницами. Небольшая кучка бумаг, пылившаяся на дубовом длинном столе изящной работы, подлетела вверх, когда Иоанн садился, и тут же тихо упала. Трое его гостей присели на стулья, на которых, словно короли, лежали ёмкие, грубоватые пуфики. Стражник всё также тихо, словно убийца, стоял у стены. — Ну-с, — широко улыбнулся барон, — Учитель, я правильно Вас понял? Вы хотите, чтобы к внуку вашему я приставил рыцаря в качестве учителя, но обучался он не при моём дворе? — Не совсем так, — тихо проговорил Владислав, понимая глупость своей просьбы. — Я знаю, — шёпотом добавил Иоанн и кивнул на Сашу, — Рыцаря, лояльного к ниссцам, способного обучить и её. Вы понимаете, чтобы требуете… почти невозможного? -Да, я прекрасно всё понимаю, — с толикой стыда прохрипел старец, — Путь моего Глеба не будет похож на путь обычного рыцаря. Мне нужно обучить его всему, что я знаю сам, только после этого я отправлю его к Вам. Повисла томительная, глухая тишина. — Пока Сашу просто бояться, — прошептал Владислав, — Кто сказал, что не соберутся… убить? Девочка сидела рядом со стеной, укатанной в бледный гобелен. По всем традициям он был украшен десятками пёстрыми, режущими глаза, впивающимися в мозг ярким, ослепляющим блеском, цветами, чьи стебли кружили по полотну, путаясь, сбиваясь. Саша всё яснее чувствовала острую, хлеставшую по лбу и вискам, вонзавшуюся в брови ржавым топором боль. Голова её горела, словно окружавшие залу факела. Их резкое, неприятное сияние вскоре стало смешиваться между собой в глазах девочки.Всё плыло вокруг неё. Непонятная тьма стала окутывать глаза. Затылок наливался свинцом. Дышать становилось сложно. Душный, сухой, обволакивающий воздух с примесями гари и мягкого лаунданума раздражал Саше горло, словно царапая до крови. Всё её тело вспотело и обмякло. Духота юга курилась возле неё. Девочка бледнела на глазах, всё больше теряя сознание, словно от хмеля. Все звуки проносились мимо неё, острыми иглами, попадающими внутрь уха. Тут девочка поняла, что больше не может дышать. На глазах выступили тёплые непроизвольные слёзы. Она начала задыхаться. — Александра! — чётко услышала Саша крик старца. Волна чудовищной боли пронеслась в её раздражённой голове. Девочка упала со стула, но руки старца подхватили её. Что-то мерзко хрустнуло, и боль, будто лавина, пронеслась по спине Саши. В её лёгкие попал пьянящий кислород. На грудь словно опустилась наковальня, но девочка пыталась вдохнуть в себя больше воздуха. Голова её трещала. Саша постепенно приходила в себя. Зрение возвращалась к ней, лишь ноющая, тупая боль продолжала разливаться по телу. — Александра, что случилось? Сейчас всё нормально? — кричал Владислав. Глеб и Иоанн стояли рядом с девочкой. Все они жалобным, испуганным взглядом смотрели на неё. Ей вдруг стало так тошно, так противно. Резкие позывы пошли из живота. Никогда девочка не думала, что на неё так будут смотреть. Ужасная мысль пришла в её голову: на неё всегда, всю жизнь в Оилаге смотрели так. То с жалостью, то с отвращением, то со страхом. Она была беспомощна, как и её отец. Неужели сейчас её чуть не поглотила та бездна, которая поглотила и его, пожрала весь её народ? Это она пришла за нисской царевной, которая, словно крыса, забилась в нору где-то на юге, боясь показаться на глаза. Саша ненавидела себя, ненавидела всё вокруг. Злость, боль пытались наполнить её, но их сменило горе. Беспощадное горе от потерь, от смертей. — Всё, — вдруг прошептала девочка, — хорошо. Кому она лгала? Её хрипловатый, писклявый голосок раздражал её саму. Она больше не могла терпеть. — Мне, — с трудом произносила она, пытаясь встать, на ослабшие и дрожащие ноги, — мне нужно срочно… на воздух. Слишком… душно! Её тело дрожало, будто в лихорадке. Каждое прикосновение к её горячей коже отзывалась тяжёлой болью. — Александра, — прошептал несдержанным, плачущим голосом Владислав, — Мы срочно вызовем тебе лекаря. Иоанн, зови его! — Учитель, но он, — замялся барон, понимая, что промедление может быть губительно, — Он священник. Он ненавидит ниссцев. — Мне плевать! — рычал от бессилия старик, — Пусть только посмеет сделать ей плохо! Глеб стоял в испуганной, тихой растерянности. Взгляд Саши обратился к нему.Она искала в нём поддержки. Девочка не смела сбивать важную церемонию, но боялась говорить о том, что странные, непонятные ей самой вещи кружились в голове. Саша должна была остаться с ними наедине, чтобы они не сгрызли её, словно стая крыс. Ей самой был до омерзения противен свой умоляющий, слабый, болезненный взгляд. — Дедушка, — тихо и твёрдо проговорил Глеб, — Саше нужно выйти из замка. Старик зло и сурово посмотрел на него: — Ты не понимаешь, о чём говоришь! — Я понимаю. Глаза мальчика будто повзрослели. Они смотрели прямо на старика, не моргая. — В этом зале душно, — медленно и твёрдо проговорил Глеб, — Здесь нечем дышать. Если Саша останется здесь хоть на пару секунд, то умрёт от удушья. И вам с бароном придётся заказывать гроб, вместо ваших соглашений. Что-то надломилось в старике. Руки его опустились. Он встал с коленей и обернулся на стражника. В голосе Владислава вновь прорезались властные, величественные нотки: — Прикажи своим солдатам открыть все двери и ворота и глаз не спускать с девочки! — Нет, — послышался голос мальчика, — Саша должна побыть со мной. Без незнакомых людей. Старец хотел что-то выкрикнуть, но его сердце заныло сильнее. — Да, дедушка, — дотронулся до руки Владислава Глеб, — Я беру на себя полную ответственность за неё. Я не подведу, уверяю. Мальчик пожал руку старцу, поклонился барону и сказал стражнику: — Отворите ворота! Глеб подал руку Саше и аккуратно поднял её. — Сможешь идти сама? — тихо спросил он её. — Да, — боязливо ответила девочка. — Держись за меня, пока мы не выйдем из замка. Так будет лучше. Снаружи донжона воздух свежее не был. Он был раскалён, словно клеймо палача. Только холодное полотно туч, громадное настолько, что почти незаметное, грязно-серое, словно весенний снег, медленно двигалось с севера. Старые камни под ногами двух детей навевали воспоминания о былых славных временах. Снова потрёпанные старые дома встретили дружелюбной горькой улыбкой. Никого вокруг не было: ни на стене, ни в домах. -Позор, — из груди Саши вырвался хриплый яростный стон, -Ты думаешь, что после такого кто-то согласится дать нам рыцаря. — Да, почему нет? — удивился Глеб. Его взгляд привлекала маленькая чёрно-рыжая бабочка. Она летела низко, ловко лавируя между налившимися головками цветов. Девочка увидела это. Она испугалась своего выкрика. Что-то клокотало в её груди. Что-то копившееся годами мощным, кипящим, чудовищным потоком вырывалась наружу. Она уже не могла его сдерживать, а главное — не хотела. Ей так хотелось высказать всё, что она думала и о себе, и погоде, и о бароне, и о солнце, и обо всём на свете. Ей вдруг так захотелось говорить. Прежде она этого почти не делала, да и язык она почти не знала, свой голос ей не нравился, в горле пересыхало, язык путался — Саша волновалась. И это волнение было лучшим, самым ярким воспоминанием, таким запретным, глупым, смешным, непристойным чувством, которое поселялось в её груди, чувством от которого ей хотелось смеяться, плакать, жалеть и любить. Оно так редко появлялось, что каждое свидание с ним был для неё особенным. -Глеб, — с губ девочки вдруг сорвалось приятное, тёплое слово, — Как ты думаешь, что за стеной? — В смысле? — удивился мальчик, — За этой что ли? — Ну… Да, — опуская глаза, проговорила Саша со скромной улыбкой. Девочка шла по сушеной траве, но она казалась ей мягким одеялом, которое достают в самые холодные и сказочные ночи. — За ней, — мечтательно проговорил Глеб, — Леса и деревни, замки и рыцари, поединки и любовь, горячее вино и верные друзья, мудрые шуты и глупые короли, скалы холодного Иярелиггона, чудовища и герои. Если оно так, то я хочу там быть! Пусть мне прямо сейчас дадут верного коня и копьё — я тут же поскачу туда. Заберу вас с дедушкой и ускачу подальше отсюда! — Мы, — в голове у Саши появилась безумная идея. Она, словно запретный плод, дурманила, манила её, словно свобода невольника, словно дом путника. Девочка чувствовала, как её уставшее тело наполняется бешеной, необузданной энергией. Она уже не могла сдерживать её, не могла контролировать, как делала это долгие шесть лет. Ярким гейзером детское чувство приключения, загадочности, романтики и опасности овладело ей. — Мы можем выйти за стены, — ехидно улыбнулась Саша. Она посмотрела на Глеба простым, доверчивым взглядом. — Ну уж нет! Я несу ответственность за тебя, — притворно нахмурился мальчик, хотя ему безумно нравилась идея Саши. — Потому-то я спокойна, — голос девочки был каким-то домашним, тёплым. Глеб был обезоружен, потому слегка кивнул головой, безмолвно соглашаясь. Они оба подкрались к дыре в стене. Она казалась мрачными, зловещими вратами в прекрасный, необузданный мир. Старый, подбитый, ощипанный, похожий на беспорядочную кучу грязных перьев, ворон, громко и противно каркая, подлетел на пыльный, освещённый солнцем камень. Его любопытные глаза уставились на Сашу. Дети аккуратно прошли через гладкие, тяжёлые камни. Девочка вдруг почувствовала взгляд птицы и вздрогнула. А не зря ли они сюда идут? Что если их тут ничего не ждёт, кроме вечно палящего солнца? Она подошла ближе к Глебу. Саше не хотелось оставаться один на один с неизвестностью. Не лучше ль было остаться в замке, в тихом, спокойном донжоне, который защитил бы её? Снова стать каменной статуей с живым сердцем, чтоб ничто ей не навредило: ни удар оилагца, ни его ядовитое, шипящее «чудовище», ни старое, больное воспоминание? Они шли вперёд, не помечая дороги. «Только недалеко» — Глеба вполне устраивало девочку. Дети шли на север, чтобы не терять из виду донжон. Ворон летел за ними, свернув в небольшой перелесок. Саша наблюдала за ним со страхом и с интересом. — Пойдём! — повела Сашу Глеба за руку к деревьям. Она так рванула, что мальчик и среагировать не успел. Ворон будто вёл их, то пропадая среди ветвей, то вновь появляясь. Деревья кончились, и мальчик остановил девочку. Перед детьми раскинулся пролом в земле, будто кто-то нарочно бил её, пытаясь сделать трещину. Он, как рана среди полей, изобиловал снаружи сладостными бутонами васильков и маков, а внутри был сух и гол. Саша остановилась на самом краю. Что-то неведомое звало её внутрь, звало прыгнуть. Что-то на дне блеснуло. — Какая нелепость, — раздражённо проговорил Глеб, — И это то, что я искал? Бред какой-то! Вот и бежали за птицей! Она нас к пропасти привела! Сань, пошли назад. Позади всё ещё высилась верхушка донжона. Девочка пристально глядела в трещину, достаточно широкую, чтобы целый полк мог там спрятаться, и совсем невысокую, всего пару-тройку метров. Склоны были обильно усыпаны крепкими на вид камнями и были мягкими и волнистыми. Саша собиралась спуститься. Что-то блестящее привлекло её внимание. — Ты трусишь? — девочка спросила так непосредственно и точно попала в цель. — Я? — выкрикнул мальчик, — Да я! Сейчас! Я! Глеб сам понял, что не убедил ни себя, ни Сашу. Потому он первым прильнул к земле на самом краю трещины, схватился за камни пальцами и начал искать опору ногам. Думая о том, как он будет забираться обратно, мальчик полз вниз, пока не встал на маленькие неровные камешки, похожие на осколки. — Спускайся уж! — крикнул он, щуря глаза от солнца, — Я поймаю, если что! Саша аккуратно спустилась, пока Глеб пытался поддерживать её. Её глаза забегали в поисках того самого блестящего предмета. Будь он даже камнем, даже монеткой, будь он даже игрой света, девочка всё равно спустилась бы сюда. Песчаные, размытые временем, края трещины казались ей отвесными высокими скалами. Здесь веяло чем-то старинным, затхлый воздух витал в проломе, словно рассказывал забытые истории минувших дней. Ветер проносился через разлом с диким, но негромким свистом, стараясь быстрее покинуть это место. С трудом, но Саша пошла вперёд. Земля, словно спавший великан, ворочалась под её ногами. Камешки рассыпались в стороны, девочка проваливалась в небольшие ямки. — Ты только, — Глеб шёл за ней, — аккуратней ходи. Не упасть бы куда-нибудь ещё. Саша дошла до большого камня, покрытого древним мхом, похожим на черепаху. Что-то блестело под ним. Девочка просунула руку под него. Камешки пропустили её ладонь.Там была небольшая впадинка. Саша что-то почувствовала, до чего-то дотронулась и просунула руку дальше. Девочка взвизгнула и резко вынула ладонь. Глеб подбежал к ней, на его губах застыло беспокойство и немой вопрос. — Порезалась, — виновато произнесла девочка. Из её указательного пальца текла яркая кровь. — Посиди уж тогда, я сам всё сделаю, — показательно раздражённо произнёс Глеб, — Тебе оно точно надо? Как по мне, так прогулка затянулась. Я не терплю, когда дедушка волнуется. Ну так что? Девочка кивнула и принялась зализывать царапину. Солёный, металлический вкус разлился по её рту, нервы её задрожали отчего-то нового, какое-то странное чувство отвращения и священного роптания наполнило её душу. Глеб раскопал ямку, увидев что-то грязно-белое под собой. Он не придал этому значения и попытался высмотреть что-то под камнем, но его черепашья тень опустилась далеко. С аккуратностью и осторожностью, с обходительностью и мягкостью, которую рыцарь проявляет лишь к даме сердца, его пальцы вцепились во что-то твёрдое, постоянно выскользающее из хватки, холодное и, по-видимому, острое. Это нечто крепко вцепилось в края камня, и вылезать особо не хотело. Саша смотрела внимательно и вздрагивала при каждом движении брата. Вскоре Глеб, словно паж корону, понёс нечто, больше похожее на грязную, тухлую, мягкую, водянистую, но прямую ветку. — И ради этого вот! И ради этого всё! Я с самого начала знал, что здесь нас ничего не ждёт! — Глеб кинул нечто на камни. Раздался приглушённый, металлический звук удара. Саша заметила, что в одном месте нет ни грязи, ни мха. Оно и блестело так ярко. Острый глаз девочки зацепился за что-то странное. Она взяла нечто в руки и принялась оттирать его от налипшего мусора. На том месте был причудливый рисунок, похожий на те стебли, которые девочка видела в зале барона на гобеленах. — Братишка, — Саша весело и игриво посмотрела на брата, — это что-то интересное. Нет, не зря мы здесь, не зря. Она странно усмехнулась. Мальчик с недоверием посмотрел на сестру. Такой он её ещё не видел. Девочка быстро, фанатично и ревностно принялась скоблить чем-то белым, что подняла с земли, по находке. Она была взбудоражена и не собиралась останавливаться. Сотни дерзких, новых дел вертелись у неё в голове, как рой пчёл, тело давно скучало, а мозг хотел пищи. И это свершилось, и Саша хотела, чтобы это длилось вечно. — Смотри! — выкрикнула девочка. Она невольно засмеялась, показывая брату результат своих действий. — Что это? — прищурился Глеб. Перед ним в дрожащей грязной руке гордо и непринуждённо красовалось что-то, похожее на длинный, плоский, острый с краёв, обгрызенный лист. Но тут понимание стало доходить до него. Постепенно нечто превращалось во что-то смутно знакомое, смутно героическое. — Как ты не видишь? — воскликнула девочка, радость переполняла её, — Это же меч! Настоящий меч! Это была длинная, проржавевшая, но не потерявшая грозного достоинства, кавалерийская спата, украшенная старинными мастерами, которым заплатили целое состояние. Несмотря на годы, она оставалась всё такой же острой. Саша широко улыбалась и рассматривала находку. Её руки ощупывали металл, ногти водили по стеблям, глаза следили за причудливым рисунком. — Она прекрасна! — выдохнула Саша. Девочка потрогала кончик, тот был тупым. — Какая же она старая! Сейчас таких уже не делают. Ха! Представляю, как ей было приятно рубить на коне! — Ты-то откуда это знаешь? Мечи — моя привилегия, — гордо и обиженно произнёс Глеб. — Чем больше молчишь, тем больше слышишь. Да и у нас дома большая библиотека. Хоть я половину и не понимаю, но что-то в голове остаётся, — ответила Саша, продолжая вертеть спату в руках. — Ну и что же меч тут делает? — ядовито произнёс Глеб: сестра не давала ему спату, — Ненастоящий поди был! Вот и выкинули! Девочка хмыкнула. Она протянула мальчику спату и взяла в руку белый камешек, которым оттирала грязь. На камень он похож не был. Пока её брат удивлялся, что Саша могла найти в куске ржавого железа, она прошла к черепаховому камню. Девочка с осознанием посмотрела на что-то белое под камешками. В её голове пронеслась мысль, похожая на мечту. Она засунула руки ещё глубже, протискиваясь через острые камни, достигнув краёв чего-то большого. Она потянула это на себя. — Глеб, помоги мне! — процедила она сквозь зубы. — Что тебе всё неймётся? Пошли уже в замок. Мне жарко, голову напекло. Саша махнула на него рукой. С огромными усилиями она вытащила нечто. Все камешки дружно потекли в образовавшуюся ямку, полуобнажив место, на котором дети стояли. Глеб удивлённо посмотрел вниз, страх исказил его лицо. Под его ногами валялись раздробленные, грязные и настоящие кости. -Сань, — позвал он сестру, — пойдём уже, а? Девочка стояла с черепом лошади, довольная и беззаботная. — Да, здесь! Здесь было настоящее сражение! — Саша засмеялась, — Настоящее! — Не понимаю, что тебя веселит, — дрожащим голосом промямлил Глеб, ему вдруг стало холодно, — Я бы не стал беспокоить мертвецов. — Ты видишь? Кончик стрелы прямо во лбу этой лошади! Целый, правда не вытащить уже! — девочка бросила череп и подбежала к костям, — Глеб, Глеб! Кольчуга, смотри! Какая ржавая. Саша отряхнула руки. Она взяла кольчугу очень аккуратно, но та почти вся рассыпалась со звоном, как пыль. Под ней лежал раздроблённый череп, присыпанный сухой землёй, на котором был проржавевший позолоченный изувеченный шишак с наушниками и маской, на которой тонко был изображён лик носившего.Повсюду валялись наконечники копий, вонзённые в кости, топоров, расколовшие черепа, старые кольчуги, к которым боязно было прикасаться. Металлический, ржавый привкус встал вокруг. — Не думаю, что это место пользуется доброй славой, — пробубнил Глеб. Ему показалось, что кости затрещали и задвигались, будто что-то под ними ревело и старалось выбраться наружу. Пустые тёмные глазницы прямо смотрели на него. — Похоже, что это была битва больших армий! — Саша с блаженством широко раскинула руки, — Ах, если б дальше раскопать! Такие богатые шлема, лошади! Дрались все насмерть! Никто пощады не просил! Даже трофеи никто не забрал! — Я не удивлён, — Глеб подошёл к сестре, — На то были хорошие причины, я уверен! Пошли уже! — Глеб, хватит уже трусить! Не я же буду рыцарем! Солнце уходило всё дальше, на запад. Его лучи перестали чувствовать себя хозяевами равнин. Они боязливо жарили, уходя подальше. Цветы теряли цвета, словно съёживаясь, прятались под густой, жёсткой, будто ножи, травой. Тени расплывались, свет терялся. Второй властелин степей бешено гнал тучи, будто колесницу, запряжённую бешеными, чёрными дестриэ, с севера, на поле боя. Без сомнения, он был когда-то свидетелем кровопролитного сражения, когда земля обрушилась под ногами воинов. Сражения, в котором когда-то пропал цвет Оилага. Они так и не остановили жестокое, неожиданное, словно лавина с гор, вторжение Иярелиггона. Теперь же солнце, почитаемое в Оилаге как божество, уступало суровым, холодным, как труп, хриплым, вольным ветрам, двигающихся с севера страшной бурей, где проходила граница с Иярелиггоном. Дети бежали обратно в замок. — Повезёт, если гроза пройдёт дальше на юг, — поёжился барон, — Хотя и моим деревням не мешал бы дождь. Засуха-то сильной была. — Да уж, — нервно повёл глазами Владислав, — детям пора бы уже вернуться. Как бы гроза не началась прямо сейчас. Старик подписывал последние бумаги. Его сундуки были почти пусты: теперь в них лежала только одежда. — Я уверяю Вас, учитель, — тёплый голос Иоанна грел душу, будто доброе пиво, — этот господин Вас не разочарует. Воевать он научит лучше любого. А об остальном Вы уж позаботитесь. — Уж Вы его так описываете, да только я о нём не слышал. Я, конечно, жил подальше ото всех, но… — Не волнуйтесь, Гаврила очень известен, в узких кругах. Не думаете же Вы, что я подсунул Вам кого-то убогого, для того, чтобы просто избавиться от него? — барон сладко улыбнулся, — Дело в том, что он с трибуналом не в ладах. Потому мы не особо говорим о его заслугах, приписывая их другим. Он не против. — Вы подсунули мне преступника? — глаза Владислава побагровели. — А Вы не преступник? — мягко покачал головой Иоанн, — Вот в том то и дело. Наш Гаврила Ефимович некогда был сам бароном по наследству, правда, средним сыном. Активный участник нисской кампании, капитан арьергарда. — Что? — воскликнул старец, — Вы понимаете, что Саша… — Да, потому его и выбрал. Дослушайте меня, учитель, пожалуйста, — перебил его барон, потирая руки о жилет, — В легендарной битве в Красной бухте он не участвовал, но руководил пленением Сына Морей, что нас с ним в будущем и познакомило, а также грабежом городов и деревень. Правда, дело-то в том было, что предки его из Нисса в Оилаг прибыли, когда он с нами союз объявил. Остальные капитаны его и не любили поэтому. Из кожи вон лез Гаврила, чтобы доказать им свою верность, да только без толку. Где-то в лесах их соединённые отряды окружили, и остальные командиры решили сдаться, авось помилуют. Тогда Гаврила их всех и прирезал, вывел из окружения войска и разбил нисские, да только никому это не понравилось. Решено было его судить, то бишь сразу казнить. Такие дела, мой дорогой учитель. Тогда он просто освободил всех пленников и сам встал на сторону Нисса. Вы понимаете теперь масштаб его преступлений? Уж как он оказался обратно в Оилаге — не знаю, но я взял его под свое крыло. Ни разу не подвёл, как воин. Рассказал ему про Вас. Так Гаврила и стал последователем Вашего учения. Стражник, стоявший с сундуками, лишившись своей ноши, пошёл за Гаврилой. Как только барон закончил говорить, он уже вернулся. За ним в дверь вошёл высокий широкоплечий рыцарь в полном хауберте. Он снял шлем, обнажив суровое, как сама война, лицо с чёрными волосами, едкими, бешеными глазами чудовища. Казалось, он сможет прирезать всех в этой зале, не поведя и бровью. В ладони рыцаря мирно лежал огромный топор с крюком на обратной стороне. Подслеповатый глаз Владислава заметил, что металлический капюшон был окроплён кровью. — Вы тренировались, благородный господин? — произнёс старец. Гаврила огляделся, в поисках задавшего вопрос. Его неприятный взгляд впился во Владислава. Рыцарь побледнел и упал на одно колено. Раздался металлический звон кольчуги, казалось, что сам пол затрясся. Наступило молчание. Стало слышно как трещат факела. Гаврила не мог подобрать слова. Перед ним сидел тот самый Владислав Равный, тот, чьи слова подарили упокоение его душе. Рыцарь бледнел. Старец встал и поклонился ему, словно дорогому другу. — Нет, добрый господин, — с губ Гаврилы сорвался случайный звук. Его ровный, глубокий голос вдруг задрожал. Он не хотел расстраивать Владислава своим ответом, но солгать он не мог тоже. — Меня вызвали на поединок, — скрипя зубами, проговорил рыцарь, закрывая глаза от стыда. — Кто-то всё же осмелился, — захохотал барон, — Надеюсь, что с ним всё в порядке. Гаврила Ефимыч, будь так любезен: пожелай здравия моему гостю, да учителю своему. — Господин, это был Пётр Паркский, что в этом городе и родился. Он уже не первый раз пытается завязать со мной поединок, как и другие рыцари. Барон нервно улыбнулся и захотел что-то сказать, но Владислав прервал его: — Гаврила Ефимович, скажите мне: владеете ли вы земельным наделом? — Нет, ныне барония моих предков принадлежит другим людям. — А что насчёт Петра Паркского? — следующий вопрос был задан в пустоту. Старец давно понял ответ на него. -Да-а-а, — протянул Иоанн с расплывающейся улыбкой, — детям пора бы вернуться. — Вы правы абсолютно, мой дорогой господин, — старец тоже улыбнулся и посмотрел на стражника, обращаясь к нему, — Не правда ли, что доходы с южных земель теперь держатся на деревнях? — Нет, господин, — пробурчал стражник, у которого всё затекло, — нынче оборот вокруг лекарств идёт. Всё через город ездят, одни караваны, как не посмотрю. Барыш-то капает, да только половину церковникам отдаём, они ведь делают, а мы защищаем.Не городской же совет, с этими ворами будет. Да только, сдаётся мне, что у них самих воинов полно. — Молчи! — крикнул барон, — Этот глупец не слышит, то, что говорит. — Я понял, — поспешил заверить его Владислав, — Гаврила Ефимович, встаньте. Ответьте мне, благородный рыцарь, Вы оружием владеете? — С младых ногтей. Потому и жив ещё, что Паркский — торгаш, а не воин, а свита его — олухи, в искусстве фехтования — подмастерья. — А кодекс чтите? — Родных моих уж нет, да только он (кто?) мне и отец, и мать. По нему и читать и писать, да и говорить научился я. В войне только он ждёт тебя после битвы. Только тут Гаврила встал. Сейчас на Владислава смотрел уже не убийца, а доверчивый мальчишка, бесхитростный и простой, не понимающий ещё многого. Какая-то отцовская жалость окутала сердце старика. Пропадёт он здесь, как пропал барон. — Отлично, — повернулся старик к Иоанну, — Я нанимаю его. -О! — выкрикнул барон, — Вы не пожалеете! — Значит, через четыре года я отвожу Глеба к Вам, в замок, на обучение? Так? Вы правы, как всегда, учитель. Я думаю, что он станет героем, достойнейшим из рыцарей! Вскоре Владислав вышел из донжона, сейчас казавшегося ему мелким. Как всё ему надело. Его уже ничего не трогало так, как в юности. Лишь бы устроить жизнь детей, а там уже и помирать можно. — Куда же Вы, учитель? — позади него послышался обеспокоенный звук, — Дождь ведь намечается. Не лучше ль Вам в замке переночевать. Глаза старца приметили две маленькие, пёстрые фигуры, бегущие к пролому в стене. Наконец-то! — выдохнул он. Дети бежали к нему, весёлые и счастливые. — Нет, нет, — ответил он барону, — в замках слишком холодно и сыро для моих старых костей, да и для детей. — Позвольте, я хоть дам Вам повозку. Тут неподалёку есть деревенька, если ехать вверх по реке. Недалеко! Я понимаю, что Вам не по пути, но всё же лучше переждать, — кричал Иоанн, пытаясь бежать, вопреки своему тучному телу. Владислав присел на колено и обнял детей. Ветер всё буйствовал и бесновался, словно раненый пёс. Кроны древних деревьев хрипели, шипели, свистели, словно умирающий проповедник. По пыльным дорогам, протоптанным тысячью лошадьми, неслась небольшая повозка, пытавшаяся добраться до деревни, на постоялый двор до бури. Волны реки бурлили, шумели, грозясь выйти из берегов, где-то справа. Тени деревьев укрывали макушку маленькой девочки. Она сидела тихо, пытаясь примириться с тем, что вскоре возвратиться к своей старой жизни. Прогулка с Глебом казалась ей уже давно свершившимся воспоминанием, чем-то далёким, словно сон. Повозка тряслась, словно трус, попавший в грозу. Она завернула мимо небольшого перелеска. Вдали показались соломенные и деревянные крыши. Через каменистый перелесок шёл мужчина с длинными прямыми волосами и густой бородой. Щетинистые, словно щётка, усы делали его похожим на пса, а глаза выдавали усталость и лёгкое безразличие. Его тяжёлые плечи укутывал беличий плащ тёмно-зелёного цвета. Обмотки на ногах были новыми, и потому камни не резали ноги мужчине. Хромая, он плёлся к реке, всматриваясь в причудливые завитки седой коры. Ещё юношей он восхищался могучими, древними стволами, но время шло. Теперь он был стар, и пьянящий запах лесов уже не трогал его так сильно. — Халы нынче беснуются, Фёдор Семёныч! — послышался ему весёлый, бодрый голос. Перед ним стоял низенький мужчина с ребячьим лицом, скрытым за густой бородой. Его щёки впали, а одной руки не было. Он был чем-то взволнован. Фёдор Семёныч взглянул в грозное небо. Ему казалось, что где-то там, среди мрачных, пенившихся, раздувающихся облаков летают древние драконы. — Беснуются, Костя, ещё как беснуются, — вздохнул он, — Не к добру, стало быть, не к добру. Гляжу, и ты о чём-то задумался. — Звать Вас не стал бы без причины, Фёдор Семёныч, — развёл руками Костя, — Сам понимаю, что у старосты дел полно, да вот ещё к ним прибавил, уж простите. — Давай уж, не томи, — печально отозвался староста, погружаясь в мрачно-зелёные листья деревьев, в их мерный шелест, в свист ветра над рекой. — Пойдёмте, Фёдор Семёныч, — позвал его мужчина и бодро, словно дитя-пастушок, побежал к реке. Чёрные, кривые камни, торчавшие из воды, грозно встретили крестьян. Вода казалась серебряным, безжизненным потоком. Она неслась куда-то вперёд, без цели, без причины; она медлила, но ветер гнал её против воли. Глухие доски валялись на побережье, нос ушкуя торчал из воды, насаженный на камень. — Корабль? — Фёдор Семёныч не удивился этому. Он уже давно отвык удивляться. — Не просто корабль, — Костя показал на остатки сундуков и клочки тёмной ткани, затерявшейся на берегу и в воде, — Торговый, поди. — Вверх по течению разбился, там как раз пороги, да брод. Разбойники, говорят, появились в наших краях: их рук дело, — мутным голосом заключил староста, — Ты обыскал остатки? — Да чего ж тут обыскивать? Вот и всё, что осталось! Доски, да сундуки измокшие! — вскричал мужчина, он был раздосадован такой несправедливостью. — Стало быть — точно разбойники, — промычал Фёдор Семёныч, — Что ж, это всё? — Да, нет, — протянул Костя, почесав затылок, — имею думку. Больно уж нос ушкуя знакомый: рисунок наш на нём, точно говорю, да и сундуки такие в домах окрестных лежат. — Сундуки сундуками, а вот рисунок, — попытался вглядеться староста в обломки корабля, — наш, стало быть, да и каравану пора б вернуться. — Вот и я о том же! — подхватил мужчина и, испугавшись своего пыла, прибавил тише, — Уж не погибли ли они? Фёдор Семёныч вспомнил, как провожал пару месяцев назад небольшой караван, что должен был доплыть до столичных земель. — Это-то ладно, — ещё тише продолжил Костя, — Там ведь один наш был, сын Ивана Иваныча. — Сын, — протянул староста, припоминая юношу, — Ивана Иваныча. Хороший парень был. Да только рано его хоронить. Рано… Рано ли? — Не переживёт, — запинаясь проговорил Костя, — С такими слезами он с сыном расставался. Не переживёт Иван Иваныч, коли узнает. — А еже ль не узнает? Переживёт? — голос Фёдора Семёныча погрубел, — Не вернётся к нам больше караван. Так и передай в деревне, а с… — Фёдор Семёныч! — послышался чей-то крик позади, — Фёдор Семёныч, мне сказали, что Вы тут. Простите, уж старика, за расспросы каждодневные, да только не могу боле. Сил уж нет. Уж не приехал ли сын мой, уж нигде его не видели по городам, да по деревням-то? Сзади появился задыхающийся старик с короткой, стриженой бородёнкой и широким лбом над тонким подбородком. Костя застыл, а староста повернулся к нему и подошёл, смотря прямо в глаза. Он положил руку на плечо старику, сухо и чётко произнёс: -Ваш сын убит. Он больше не вернётся. Ночь веяла лёгкой прохладой. Всё вокруг: серебрящиеся ветви деревьев, глубокая, тёмная трава, пустой, безгранично далёкий горизонт — было укрыто лёгкой, словно пелерина невесты, дымкой от костров. В далёких полях, где ни смолкший ветер, ни солнце не достали б никого, шумели фигуры в пёстрых нарядах. Они собирались вокруг огромного костра, танцуя и выпивая то, что не станцевали бы и не выпили бы в другие дни, с их губ срывались, быть может, лишние, но тёплые в эту холодную ночь слова, которые они бы не посмели произнести больше никогда. Дома в небольшой деревеньке были полупусты: в них остались только маленькие дети и дремучие старики, на чей век выпадали и более весёлые и более грустные праздники. Но жаркий тягучий едкий запах дыма доходил и до них, пробуждая далёкие воспоминания. Под ногами танцующих хлюпали лужи. Гром отгремел своё, пришла другая пора. Мелкие тучки, которые когда-то были мощным, чёрным, бесформенным чудовищем, робко плыли на юг, обнажая Семь Сестёр, что блестели, будто алмазы. Саша проснулась. Она резко встала и огляделась: все ли спят. В просторной комнатке на втором этаже постоялого двора стояла кровать, на которой всё ещё мирно сопел Глеб. На сене, на тёплом кафтане, укутавшись в длинные рукава, беспокойно ворочался Владислав. Девочка достала подушку из своей котты и камизы, и долго пыталась надеть их. Подолы туник зашелестели, будто осенние листья. Нетерпение гнало Сашу прочь из комнаты, прочь со двора, прочь с дорог в города. Она уже не могла всё это видеть. Лишь бы попасть на праздник в честь солнцестояния. Девочка никогда не видела праздников и потому желала увидеть это, хоть раз, хоть один малюсенький разочек. Дверь тихо отворилась, но лестница была старой и скрипучей. Внизу, на полу спала пара постояльцев, которые громко храпели. Хозяина не было. Факел всё ещё догорал. Саша тихо, словно кошка, обошла всех мужчин и оказалась у приоткрытой двери. Она на секунду остановилась, глядя назад, а на деле куда-то вдаль, за деревянные стены, поросшие мхом. Её тело сковывало страхом. Но Саша мотнула головой и открыла дверь. Холодный, свежий, свободный воздух встретил её. Волосы растрепались, попадая в глаза. Давно девочка не чувствовала это. Саша шагнула вперёд, выбрасывая из головы все мысли. Её горло тут же наполнилось тысячами запахов: душистые травы, от которых веяло росой, дым, окутавший её, будто туман, мокрое дерево, — звуков: редкое жужжание насекомых, треск поленьев, далёкие крики и смех. Девочка шла вперёд, утопая в бархатном, сочном ковыле. Что-то толстое и гудящее пролетело над левым ухом. Саша дёрнулась, и взгляд её упал на мужчину, стоявшего у здания, в котором горел свет. Там было чрезвычайно шумно. Луна освещала полянку перед ним и девочкой. — Подойди сюда, — поманил мужчина, неприлично долго произнося гласные и заикаясь на согласных, — Подойди, не боись меня. Дай на себя посмотреть. Саша отшатнулась. Она никогда не общалась ни с кем из оилагцев, кроме Владислава и Глеба. Девочка хотела было убежать, но задумалась: куда? Мужчина сам вышел на свет. Его широкий лоб втягивался вниз, глаза были словно чаши кровавого вина: все красные от слёз, — зрачки в них бродили. Он был пьян, пьян до беспамятства и безумства, и потому улыбнулся: — Не страшись меня. Я стар и ничего дурного не сделал за всю жизнь, — последние слова задрожали у мужчины в горле. По его щеке, слепя чистым блеском в свете луны, поползла слеза. Саша широко раскрыла глаза и, готовясь в нужный момент рвануть с места, подошла к старику. Почему она это сделала, девочка сама не знала. Ей просто не хотелось дальше спокойно гулять. Бледный свет обнажил её чёрные волосы. Саша отскочила, но пьяница не повёл и глазом. Он словно не заметил это. — Эк как тебя шарахнуло, — хрипло, громко, натужно рассмеялся он, — Что ж ты такая пугливая? Негоже, негоже девочке от каждого звука шарахаться! Как же ты играешь тогда, носишься с ребятами? А, ну поди играть им с тобою и не весело. Вот у меня сын есть! В детстве он таким бодрым был! Ух! Любого мог догнать. Да что догнать? Перегнать и лошадь мог! Вот только вернётся он, так сразу с ним и побегаем! Старик неестественно улыбался, шатаясь из стороны в сторону, глаза его пустым взором глядели в сторону реки. -Идём! — позвал он девочку, продолжая высматривать что-то вдали, — А ну, повеселимся! Уж от души! И, не глядя на Сашу, старик развернулся и длинными, нелепыми шагами пошёл в здание. Девочку что-то манило туда, но страх заставлял повернуть к постоялому двору. Довольно! — сказала Саша сама себе и рванула вперёд. Она слишком долго жила в страхе, который чуть не погубил её. Что может быть опасного? — спросила девочка себя. Она много не знала ещё, но хотела узнать. Запах хмельной пшеницы и свежего хлеба сочился из-за кривой двери, покрытой седым лишайником, сочный, ярко-красный свет лился из неё, обдавая лицо девочки едким жаром. Громкие, плавные, словно пиво, льющееся из бочки в кружку, звуки, лишённые твёрдого ритма, бездумно, без меры лились старинным вином. Когда же старик открыл дверь и впрыгнул в помещение, оно тут же треснуло от раздиравшего горла крика, от стука ладоней обо всё, что попалось под руку, от неожиданного надрывного смеха. Саша тихо вошла за ним, но её никто и не заметил. Замутнённый взор сидевших украл нелепый, худой, измученный голодом и нервами, пьяный до одури старик, одетый в старые, потёртые, обвисшие мипарти. Он тут же начал что-то лепетать. Его дрожащий, жалкий голосок вызвал новый приступ смеха, хотя никто не понял, о чём была речь, даже он сам. Девочка нервно оглядывалась на широченные, издающие невообразимые звуки, рты. На бешеные, животные глаза, потонувшие в блаженстве и беспамятстве. На хлипкие, словно спины рабов, столы, трещавшие, стонавшие от веса, лежавшего на них. На голые, кривые стены, напоминавшие доски гроба. Она отошла от старика, со скромной улыбкой смотря на происходящее, стесняясь буйного веселья, так как сама его не испытывала. Заразительный смех обнадёжил Сашу и дал ей чувство спокойствия. Она сама захотела засмеяться, но что-то сдерживало её. Девочка смотрела на этот бешеный круговорот, чудовищный ураган хохота, и что-то говорило ей, что это смеялись не люди. Старик вытанцовывал какой-то танец, жалобно глядя на мужиков, вопрошая взглядом: Вам смешно? Пожалуйста, ответьте, что вам смешно. Кто-то захлопал, и за ним тут же повторили. Руки Саши задрожали: она не знала, что делать. Перед ней разыгрывалось странное представление. Девочке хотелось смеяться, как все, но ей так же хотелось выйти. Где-то позади, хлипко, словно дымок догорающего костра, потёк мелодичный, сладостный, чуть тронутый хмелем звук: Не для меня! Молодой юноша завыл знакомую песню, которую тут же подхватил каждый мужик, захрипев, забыв ритм. Старик посмотрел на девочку. — Когда б нам всем был смысл, окромя смеха других, тогда б в его поимках мы провели всю жизнь, — тихо сказал он, — А так к чему вся грусть? К чему боль, еже ль она ужасна, а боль души ужасней двойне? Умрёт тело, а она будет жить, попытается взлететь в небеса, к Богам, а груз затянет её обратно наземь. Умнейший придумал хмель! Он, будто исповедь, будто молитва, стирает всё! Эх, а мой сынок не пьёт! Жалко-то как! Но ничего, скоро он придёт, тогда мы уж с ним выпьем! Эй, ребята, выпьем! — Выпьем! — донёсся глас мужиков, и все тут же принялись исполнять сказанное. Саша улыбнулась. Столько лет её пугали тем, что любой житель разорвёт её на части, сожжёт, плюнет в лицо, только увидев цвет её волос. А тут никто даже не обратил внимание, даже пальцем не дотронулся, в отличие от города. Ей вдруг захотелось остаться тут навсегда, захотелось, что бы пирушка длилась вечно. На самом деле все были до того пьяны, что не разбирали цветов. Словно прочитав её мысли, старик подошёл к Саше, глядя прямо в глаза. Девочка поёжилась: такого взгляда она никогда не видела. В зрачках плясал безумный огонёк, плясал на кладбище, на трупах, на пожарище. — Как видишь ты: хмель нас привёл к состоянию счастья. А в счастье все равны. Ах, моя дорогая, мой ключ! — старик показал две верёвки в ладони, — Не бойся! Я знаю, чего страшишься ты. Всё вижу! Тебя не тронет никто: ни я, ни они. Обвяжи верёвку вокруг ноги. Обвяжи, и я обвяжу. Тогда равны мы будем, как завещал нам Владислав. Тебя никто не тронет, ибо меня никто не тронет. Саша помедлила, но старик с таким усердием принялся завязывать узел вокруг ноги, весело глядя на неё. Она повторила за ним, скромно смотря в лицо своему новому другу. — А теперь идём! — положил свою чёрствую руку на плечо девочке старик, — Пойдём гулять! Дышать! Ах, как приятно. Вот мой сын так любил гулять. Вот только-только придёт: мы сразу с ним уйдём, уйдём подальше отсюда, в леса! Оба они, нога в ногу, вышли из здания. Старик что-то непрерывно лепетал. Саша видела в его глазах огоньки, затмившие хмель, преобразившие его слабый голос, сухое, костлявое лицо. Он стал размахивать руками, что-то покрикивать. Казалось, был весел. Дома, сокрытые ночной пеленой, начали кончаться. Хорошо протоптанные тропинки обрывались, скошенные травы поднимались выше. За двумя хлипкими, слабыми берёзами, стоявшими где-то поодаль от деревни, в самом тёмном углу, величественно поднимался дым. Серый, грузный, ширившийся, старавшийся заполонить собой чистое, холодное, звёздное небо степей. Он, словно добрый хозяин, разводил своими призрачными руками в стороны, приветствуя новых гостей, желая угостить едой с костра. Внизу, под небольшим холмом, плясали, пели, пили, ели, рыдали от счастья и горя, заливались раскатистым смехом и тонко хихикали, сидели вокруг костра и рассказывали старинные истории, чувствовали запахи этой ночи и наслаждались ими, крестьяне. Саша хотела к ним. Её глаза вглядывались в незнакомые хохочущие лица, уши слушали странные мотивы песен, погружавшими девочку в жизнь степняков, в истории наивной любви и кровавой мести, разливы бурных рек и манящую тишину весенних полей. Это было для неё так ново, так сказочно. Она ощутила, что росла со всеми этими маленькими фигурками под холмом, ощутила их родными, ощутила свой дом здесь. Её маленькая ручка крепко, с теплотой сжала ладонь старика. Во тьме этой ночи Саша засияла. Её новый друг вёл девочку мимо буйного веселья. Куда-то вдаль, в леса, где тёмно-зелёные листья, помнившие следы дождя, мягко касались лица. Они тихо шелестели, шептали о своём, о чём-то недоступном людям. Девочка очутилась перед ними. Дрожь. Необъяснимая, мерзкая, словно вновь напомнившая о себе старая, гнилая рана, пробила её. Она будто заболела, будто впала в сон. Саше стали чудиться картины из Нисса, его леса, где когда-то она чуть не умерла, леса, истязавшие её тело, пока страдала душа. — Идём, я покажу тебе кое-что, — шёпотом проговорил старик. Он уже не улыбался как прежде. Тон его голоса стал загадочным, и девочка пошла за ним. Ветви вдруг оказались совсем не острыми, не низкими, воздух был гораздо теплее, трава была мягче. Ничто не царапало Сашу, ничто не рвало её плоть, не выло за спиной, не пыталось сожрать, разорвать, вырвать мясо. Девочка раскинула руки. На мгновение что-то тёплое согрело её душу в эту холодную ночь. Саше захотелось остаться тут навсегда, хотелось, чтобы этот момент длился вечно. — Потерпи, — хмыкнул старик, чей голос, казалось, протрезвел, — ещё чуть-чуть. Девочке не хотелось, чтобы цель оказалась так близко. Она хотела остановиться, но не смогла сказать об этом. Свет луны, дробящийся, сияющий, словно алмаз, отражался в реке, мирно сопевшей посреди холмистого леса. Камни, являвшиеся когда-то вершинами гор, валялись по берегу, застывшие, словно глубокие старики, понимающие, что лучшие их годы были далеко позади. Тихий, мелодичный плеск звучал в ушах Саши. — Вот она! — с неприкрытой неприязнью процедил старик, — Мать наша! Да! Так её в деревне кличут. Да только может ли топор палача быть матерью? Может ли острие кинжала ей быть? Может ли чудовище, вечно голодное по наши души быть таковым? Блестит! Так мерзко блестит! Что ты хочешь от меня? Что смотришь? Что я тебе сделал? Что? Голос его дрожал, а сам он подбежал к реке, пристально глядя в воду. Саше сделалось не по себе. — Глядишь? Глядишь в глаза мне, сила нечистая? Как в годы былые хочешь даров себе? — старик обернулся к девочке и мечтательно, добро, сладко, обратился к ней, — Не за тем мы здесь. Ой, не за тем, поверь уж мне! Тебе показать кое-что должен, а то, поди, в страх тебя вогнал. Да? Поди ко мне. У девочки застрял в горле ком. Она помотала головой, прогоняя ненужные страшные мысли. Всё ведь было так весело, так по-домашнему тепло. Саша улыбнулась и подошла к старику. — Гляди сейчас мне в глаза, боле никуда, — старик взял девочку за плечо и отвёл на небольшой холмик, прямо над рекой. Там, словно палач у виселицы, лежал камень. — В глаза. Девочка покорно выполняла просьбу старика, не понимая, расслабляя все свои мускулы. Он, взял камень, размером с половину девочки и принялся ловко привязывать его к верёвке, о которой девочка и позабыла. -Не боись. Я скоро и к себе привяжу. Ежели гад не отдаст, то вместе. Всё сделаем вместе, — бубнил старик, изгоняя последние остатки хмеля. — А теперь смотри, моя дорогая. Смотри в реку внимательно. Что ты видишь там? Саша заглянула в воду. Дна не было видно, свет проникал не глубоко. Девочке казалось, что там что-то есть. Что-то сияющее плавает где-то в глубине. Или это всего лишь воображение? Прошла секунда. Девочка резко сорвалась с холма. С громкими брызгами камень, привязанный к ноге, упал вниз. Ледяные капли накрыли девочку с головой. Она не успела опомниться, как в лёгкие вместо воздуха попала вода. Сашей овладел страх, но она даже не успела его почувствовать. Волны забрали её с собой, на дно. — Верни мне моего сына! Я дал тебе! Я дал тебе жертву, чудовище! — глухие крики старика раздавались на поверхности. Девочка пыталась за что-то ухватиться, но ничего твёрдого не было вокруг. Камень тащил её на дно с огромной скоростью. Саша закрыла глаза. Она дрожала. Лёгкие без воздуха стали гореть. Ужас, наполнил и сковал девочку. Она не могла пошевелиться, только глупо и бесполезно барахтаться, подчиняясь инстинктам. Ей хотелось закричать. От страха она не чувствовала боли в груди. Чем глубже Саша опускалась, тем больше что-то давило ей на голову. Она наливалась горячим, твёрдым веществом. Раздался второй плеск. Волна докатилась, ударилась об девочку. Та, словно очнувшись, начала метаться из стороны в сторону. Пыталась вырваться из верёвки. Но ничего не выходило. Только беспорядочная паника имела место быть. Разум её отключился. Саша сдалась и доверилась телу. То остановилось, пытаясь сохранить хоть чуточку воздуха в разрывавшихся лёгких. Надо было только достичь дна. Но его всё не было. Грудь сдавливало всё сильнее. Одежда намокла и стала тянуть на дно ещё больше. Ну и пусть! Лишь бы быстрее добраться. Камень ударился обо что-то твёрдое. Девочку резко дёрнуло, и она врезалась в жёсткий песок. Секунда понадобилась, чтобы понять, что происходит. Руки потянулись к узлу. Но они дрожали, скользили. Девочка не видела ничего. Боялась открыть глаза. Кончился воздух. Локоть ударился обо что-то острое. Перебирая пальцами, Саша схватила это нечто. Она судорожно принялась резать вымокшую верёвку. Та не поддавалась. Две секунды. Саша стала сильнее давить. Пальцы заболели, вцепились в нечто. По частицам верёвка начала расходиться. Девочка поняла, что отключается. Она впадала в забытье. Рот произвольно приоткрылся. Вода хлынула в рот. Под её тяжестью девочка уронила голову. Она потеряла верёвку. Где её ноги? Она их плохо чувствовала. Мокрая одежда почти слилась с телом. Нечто выскользнуло из рук. Сердце девочки на мгновение застыло. Она схватила себя за ноги и принялась разрывать, разрезать верёвку ногтями. Три секунды. Пальцы стали кровоточить. Крик пытался вырваться из груди. Верёвка лопнула. Руки судорожно задвигались. Затёкшие ноги начали двигаться. Девочка поплыла вверх. Она теряла рассудок. Понимание происходящего. Медленно погружалась куда-то вдаль, пытаясь держать рот закрытым, но не получилось вновь. Лишь тело произвольно вытаскивало её вверх, но Саша не умела плавать. Она то помогала себе, то мешала, но двигалась. Медленно двигалась то вверх, то вниз. Сквозь закрытые глаза она почувствовала свет и рванула вверх. Голова девочки вырвалась из реки, беспомощно хватая воздух. Всё её тело, все мышцы вдруг заболели. Где берег? Волны хлестали её в лицо. Саша вновь погружалась под воду. Руки вцепились во что-то. Пальцы вонзились в песок, в траву. Девочка вытянула себя на берег. Она пыталась дышать, выплёвывая воду изо рта. С её волос градом текла вода, ветер, ледяной, как сталь копья, пронизывал её насквозь. С губ Саши срывались стоны. Болезненный импульс пронёсся по телу. Девочка резко, до боли в шее, обернулась. Никого не было вокруг. Лишь тишина леса. Саша с ужасом отползла дальше от реки. Где она оказалась? Где был путь домой? Девочка, придя в себя, сжалась, безумно оглядываясь по сторонам. Где её брат, где Владислав? Их больше не было с ней. Зато деревья были везде, их было сотни, сотни одинаковых. Они тянулись, покрывали холмы, изгибались, извивались, что-то прятали за собой, что-то скрывали. Луна с трудом пробивалась сквозь их крону. На том ли она берегу? Саша, дрожа, как в лихорадке, прижала к себе колени, обняла их и застыла. Дикие, странные звуки доносились со всех сторон, смешивались между собой в страшный рёв ночного леса, в котором каждая коряга, каждый куст мог хранить засаду, мог скрывать пасти с тысячами острых, окровавленных зубов, тысячами голодных глаз невообразимых чудовищ. Слёзы потекли из глаз девочки. Она боялась даже всхлипнуть, хоть чем-то выдать себя, боялась дышать. А слёзы туманили её взор, душили. Сколько она могла ещё так сидеть? Пока не придёт какое-нибудь животное и не разорвёт её. Вся её жизнь проходила в страхе. Пора было с этим покончить. Саша встала. Тихо, беззвучно, оглядывалась, стараясь выискать дорогу в лесу. Она стояла, дышала, собирала силы. Уж лучше умереть стоя, чем беспомощно сидеть. Девочка пошла вперёд. Не разбирая дороги, не видя ничего впереди кроме листвы. Но она шла. Среди листьев пролетела чёрная птица. Саша вздрогнула, повернула голову, но не остановилась. Земля поднималась всё выше, травы становилось всё меньше, почва каменела, твердела. Ветер свистел, скрывая звуки. Тьма, окутавшая лес, подбиралась всё ближе: дорогу становилось разбирать всё труднее. Девочка, тихо пригибаясь, дрожа от ужаса, еле перебирала ногами, пытаясь не упасть. Но, несмотря на это, она была тверда. Глаза её горели. Лес стал расступаться. Седые, величественные скалы медленно поднимались из-за хлипких стволов. Деревья беспрестанно лепетали, когда горы молча смотрели на них с огромной высоты. И среди этих деревьев двигалась маленькая тень, не заметная ни для кого. Саша остановилась. Перед ней был вход. Вход, сотворённый человеческой рукой, выдолбленный, возможно сотни лет назад в скалах, украшенный барельефами, которые застыли в немых позах. Свет луны прямо попадал в них. Бездушные, выпученные глаза грозных демонов, застывшие улыбки, маленькие фигурки, тесно прижатые друг к другу, невообразимые доспехи многоруких статуй-стражников соседствовали с изящными колоннами мёртвых мастеров, с извивающимися арками, с головами неизвестных животных, повисших где-то высоко. Из входа дул сухой, неприятный воздух, несущий затхлый запах сырости. Девочка поднялась по небольшим ступеням. Через сотни отверстий свет пробирался сюда. Саша огляделась. Неживые глаза улыбающихся лиц глядели в одну точку. Их тела были выгнуты в невозможных позах. На стенах были изображены кубки с неизвестным варевом, что жадно к себе тянули сотни рук, гладкие фигуры женщин, широкие столы, люди с громадными ртами, изукрашенными извивающимся рисунком. Саше стало противно и страшно. Она быстро прошла вперёд, стараясь не глядеть на это. Только ей казалось, что статуи следят за ней. Широкие залы встретили её лабиринтом тяжёлых колонн. Потолок, изогнутый, будто рёбра скелета, навис над ней, скрывая небо пылью и нависшим мхом. Девочка блуждала, выглядывая из-за каждой колонны, высматривая опасность. Она потерялась. Но уж лучше так, чем просто сидеть. Она шла сквозь вечные колонны, сквозь одни и те же долгие беснующиеся барельефы, завораживающие, гипнотизирующие непонятным рисунком, пока не вышла к круглой, куполовидной статуе. Трое каменных людей с закрытыми глазами в странных позах встретили её. За ними лабиринт продолжался, тянулся во все стороны. Вдруг Саша остановилась. Слабый бледный луч осветил надпись на одной из стен. Там были оилагские буквы, которые девочка с трудом прочитала: Помоги мне. Девочка отпрянула от стены. Она огляделась. Надписи, везде были такие же надписи. Белые, красные, оборванные на полуслове, размашистые, они покрывали собой все стены. Рядом валялись кости, сотни костей, что тянулись и тянулись дальше. Саша обернулась и застыла. За колоннами, в том месте, где почти не было света, сидел монстр. Он был огромен. Колонны надёжно прятали его. Сердце девочки перестало биться, она побледнела и готовилась бежать, но шансов у неё не было. Она думала, готовясь броситься в любую сторону. Но Саша пошла к монстру. Не робким, а прямым и быстрым шагом. Тело дрожало и молило повернуть назад, но девочка огрызнулась и побежала вперёд. В лунном свете её тень становилась все больше, больше монстра. Вскоре девочка стояла перед статуей льва. Она была огромной, прекрасной, почти реальной, но не живой. Саша улыбнулась. В его пасти виднелось отверстие. Девочка, хватаясь за каменную шерсть, заползла туда. Лев был полый. Отличное место для ночлега. Саша забралась вовнутрь, закрываясь ещё мокрыми туниками. Спустя лишь пару минут она заснула. Древний храм, выдолбленный прямо в скалах наливался апельсиново-жёлтым, мягким светом. Наступало утро, и на высоких, прекрасных храмовых площадках, где гуляли лишь статуи, появились первые птицы. Бардовые лучи пробивали туман, повисший в лесу. Редкое чириканье, цокающие звуки не мешали расцветающей тишине нового дня. Саша уже стояла на ступеньках. Она бодро улыбалась. Девочка посвежела, хоть её лицо и выглядело болезненно, но глаза её глядели по-новому. Саша теперь твёрдо знала, куда идти. И, вдохнув больше приятного влажного воздуха, наполнив им грудь, пошла назад, к деревне. Пальцы её были испачканы мелом. Теперь среди залов храма появилась новая надпись: «Я — Александра Нисская, и я не нуждаюсь ни в чьей помощи».