Демоны знают, чего ты хочешь

Сны хороши тем, что можно не рассказывать их никому и никогда, можно лелеять, как самое потаенное знание, и вспоминать в минуты одиночества, будто они были наяву и взаправду. Кто-то забывает сны по пробуждении, кто-то может помнить их день и позабыть назавтра, кто-то неосознанно бережно хранит в памяти всю жизнь. У Аллароса нет другого выбора, кроме как хранить. И прикладывать палец к губам, когда Коул, глядя на него своими мертвыми глазами, собирается озвучить их вслух. Коул – еще ребенок, а Алларос перестал быть им совсем недавно, и это их маленький мальчишечий секрет. Как непристойные книжки под матрасом Кассандры, как чернильные открытки с базара Вал-Руайо в запертом ящике калленова стола, как следы острых тевинтерских зубов под стянутым воротом рубахи молодого конюха, как отгоняемые мысли Варрика о Бьянке, как обтянутая кружевом коробка конфет в руках Жозефины – не решиться стукнуть в инквизиторскую спальню и с красными щеками торопливо сбежать вниз по лестнице. Как все это, только хуже. Инквизитор Алларос Лавеллан распускает свой тугой пучок перед сном, и засаленные городским воздухом черные волосы падают по костистой спине. От еще одного дня среди людей накатывают тяжесть и духота, и он растворяет все окна. Кованые рамы тяжело поддаются тощим рукам, зато морозный воздух сразу, хлестко ожигая, наполняет нутро. Алларос дышит этим воздухом, стараясь не думать о том, что не чувствует больше своего запаха. Запаха смоляной хвои и прелой травы, свежей земли и горьких ягод. Только чужой пот, чужие духи, чужой дым. Алларос обматывает шнурок с деревянными божками вокруг запястья и ладони и шепотом говорит: "Диртамен, я очень устал сегодня. Дай мне покойного сна". Алларос знает все про своих богов, про тех, в кого истово верил до первых шагов под сень храма Митал, но ему не у кого больше просить доброго сна и отдыха. Только у мертвых, обгорелых идолов когда-то живших тиранов, носивших те же имена, что и его боги. Бывших его богами. Злыми. Сребролюбивыми. Мертвыми. Никто, кроме них, не соединяет больше Аллароса с тем, кто он есть, и он уже слишком устал, чтобы страшиться этого. Он устал и он засыпает, надеясь во сне избавиться от тянущегося, липкого змея вины, охватившего тугими кольцами его ребра. Алларос чувствует себя виноватым – и за самого себя, и за свой народ, и за свою боязнь выбрать не ту сторону. Он засыпает, стараясь не приглядываться к тому, как в темноте полудремы видимое едва контурами лицо Соласа превращается в лицо Морриган, и оба смеются, скаля зубы. Дикие зеленые ветви переплетаются, перемежаются золотом солнечных лучей и серебром – лунных, смыкаются вокруг. Алларос ищет выход из древесного шара, обессиленно просовывает пальцы в просветы, но только жжет мозолистые руки. Он перестает пытаться, когда чувствует чужое присутствие спиной. Узкие плечи поникают, на почти детском лице остро выступают скулы. – Зачем ты приходишь? – спрашивает Алларос. – Потому что ты хочешь, – отвечает ему Солас. Холодная ладонь ложится между лопаток, леденя старой магией даже через распущенные волосы. Алларос машинально дергает ухом, хотя ему не неприятно. Он слегка поворачивает лицо: сплетающиеся, стягивающиеся ветви плывут перед глазами тесным коконом. И он почти слышит тихий древесный хруст, когда рука проходится по сутулому позвоночнику до поясницы. Когда Алларос оборачивается, то, как и каждый раз, немного боится увидеть что-то не то: оскаленную пасть небывалого зверя, уродливо искаженные сновидением черты или попросту чужое, неприятное лицо. Но Солас смотрит на него покойно и внимательно, как и всегда. Никакого волнения в умных глазах, никакой неловкости в расслабленной позе обнаженного тела с прямой до боли осанкой. Алларос щурится, чтобы слабыми глазами лучше разглядеть все, от обыкновенно запрокинутой слегка головы и выступающих ключиц до маленького светлого члена и округлых бедер. Он бы чувствовал себя неловко, не повторяйся это раз за разом, не скрадывайся физическая невинность маревным туманом сновидений. Переступив тощими, как сухие саженцы, ногами, Алларос принимает руку Соласа в свою. – Чего ты хочешь? Мое тело, мой дух, мою магию, что? – тихо спрашивает он, но Солас смеется, потягивая его к себе. Поцелуй выходит мягким, слегка скованным, сухим и обветренным соединением губ. Но пальцы ложатся в пальцы надежно, крепко, и кончики ушей слегка подергиваются с новыми поцелуями, такими же сухими и жесткими. Язык у Соласа холодный и узкий, Алларос чувствует его губами и пропускает между ними, давая лизнуть мокрое местечко за нижними зубами. Все откровеннее, настойчивее, до предельно раскрытых губ; Алларос трется о Соласа, упирается скоро поднявшимся членом ему в живот, кусается от злости и желания, накатывающих внахлест, и Солас приподнимает ресницы, смотря на него укоряюще. Алларос нервно смеется ему в рот, гладя спину, накрывая ладонями маленький зад. Солас закатывает глаза. Они опускаются в мягкое сплетение ветвей, целуясь торопливо, черные волосы цепляются за тонкие сучья, листья щекочут уши, ребра больно упираются в ребра, ноги переплетаются в постоянном движении, кошачьем перебирании – гладкие, округлые бедра к тощим и костистым, ступня к ступне, зацепляясь пальцами, царапая ногтями. Солас обводит длинное ухо Аллароса по самому краю, защипывая мочку, и тот снова кусает его, зажимает плечо и горло ладонями с обломанными и обгрызенными ногтями. Но когда острая вспышка проходит, и Солас отрывается – губы розовые, мокрые, – Алларос садится удобнее, опирается руками на упругие ветви, дает Соласу смотреть на него, изучать его, стоя на четвереньках. Холодная ладонь упирается в грудь, маленький темно-розовый сосок зажат между узкими пальцами. Почти больно. Если хочешь что-то сказать – сейчас самое время, пока он не продолжил. – Я делаю тебе больно, – с сожалением говорит Алларос. – О чем ты, дален? – Солас не понимает, щурит глаза. – Больно, – повторяет Алларос, скользя ступней по гладкой лодыжке. – Ты был чем-то чистым, пока я не коснулся тебя. Пока не изуродовал своим желанием. Но ты пришел ко мне уже таким, – он начинает оправдываться, – и я думал, что ты просто сон. Не демон. Но если бы я догадался сразу, я бы не причинял тебе боль. – Я… нет, дален, – лукаво смеется Солас, – нет. Ты делаешь больно только себе, – он вдруг говорит серьезно, проводя ладонью по худому бедру. Алларос не знает и не хочет знать, его это или их дрожь от кончиков острых ушей до стертых дорожными камнями ступней, когда Солас прогибается в пояснице, сводя оба поднятых члена. Его ресницы подрагивают, и он внимательно смотрит, потираясь, открывая и скрывая слегка влажную головку крайней плотью. А потом опускается между тощих бедер, со спокойным, умиротворенным лицом, и Алларос краснеет. Спина Соласа пряма даже так, порозовевшие ягодицы расходятся, когда он наклоняется – о, как Алларос хотел бы коснуться его там, – холодный язык скользит между губ и проходится по маленькому торчащему члену, обвивая, стягивая под головкой. – Змея, – говорит Алларос. – Не угадал, леталлин, – Солас тихо смеется, охватывая узкими губами и заглатывая резко. Алларос дергает головой назад до легкой боли, и кожа туго обтягивает кадык. Не туже, чем Солас зажимает его член. Губами вверх-вниз, от бледно-розовой маленькой головки до поджавшихся гладких яичек. "Будь ты проклят", – удерживается на языке, долийцы не из тех, кто коснутся чужой судьбы даже словом, даже горячечным необдуманным стоном. И стоило бы попросить богов не слышать, не исполнять сорвавшуюся мысль, да не у кого просить. И Алларос только кусает губу – острый желтоватый клык зажимает ярко-розовую кожу – и сводит ладони на гладком затылке. Шероховатая кожа холодит пальцы, попадается острое ухо, и Алларос ласково жмет его, перетирает, потягивает. Солас глядит коротко – блестят капли слюны в уголках губ, – и Алларос удобнее выгибается, держа его за ухо и за шею, мягко двигая бедрами. Острые ветки царапают голый зад, еще больше распаляя, и неловким движением Алларос скользит членом за щеку, почти спуская от того, как маленькая головка натягивает кожу. Резко обдает жаром, Алларос напрягается всем телом, вспотевшие пальцы скользят с затылка, и очередной вспышкой – мощным разрядом молнии – зубы на основании члена. Сознание резко открывается, и Алларос чувствует столько магии в себе, сколько не чувствовал никогда: он мог бы сжечь намертво и себя, и Соласа, и весь этот проклятый древесный шар одним выдохом. Он опять больно запрокидывает голову – света больше нет, только сжимаются и разжимаются ветви в ритм мышцам на худом животе, – и с силой наполняет семенем холодный рот. В ушах шумит, но через шум оглушительно громко хрустят ветви, ломаясь. Белоснежный и золотой свет затапливает глаза Аллароса, ослепляя, и на мгновение кажется, что он действительно горит, так жарко распотевшемуся телу. Но мгновения проходят, и глаза привыкают к свету. Солас наклоняется над ним, и от его приоткрытых губ пахнет свежим семенем. Но Алларос не смотрит на Соласа, его взгляд прикован к перевернутому миру, открывшемуся ему. Черные волосы падают с обрушившихся ветвей высокого дерева, дыхание срывается в теплый лесной воздух, а в блестящих голубых глазах отражаются магические искры. Одно дерево вплетается в другое, цветастыми галереями из вибрирующей магии и тончайшими витыми мостами, и падающий свет действительно и золотой, и белоснежный. И еще множества цветов, которые обвивают друг друга широкими полосами в темно-зеленом небе. Алларос переводит взгляд и видит внизу тонкие эльфийские фигуры. Видит, какой след они оставляют за собой – едва примятую траву этого мира и слабо колыхающуюся Тень. Бескрайняя магия играет во всем живом, и каждое сознание, сознание самого Аллароса открыто всем секретам и тайнам, но ничто не отнимает у него ни одного вопроса, ни одной мысли о сути вещей. Он может знать и думать единовременно, и это захлестывает его с головой. – Это и есть то, о чем ты говорил? – спрашивает он восторженно, не в силах совладать с собой. – Тебе пора просыпаться, – с сожалением отвечает Солас, и его голос становится глуше. Мир начинает бледнеть, рассыпаются его дальние границы, тая в сером, мертвецком тумане. Резко становится холодно, пусто, неосязаемо, и Алларос вздрагивает, просыпаясь. Ему еще кажется, что можно сейчас же вернуться туда, в древний лес, но через несколько мгновений это обманное ощущение проходит, и Алларос ежится, подтягивая одеяло. Утро расползается по спальне, по тонкой постели, обжигая торчащее костистое плечо зимним холодом. Алларос лежит еще минуту или две, а потом открывает глаза и садится в постели, сматывая с руки бесполезные деревянные игрушки. Поднимается, убирает волосы со лба, наскоро расправляет пальцами и закручивает в тугой жгут, чтобы собрать жесткий пучок. Берет со стола тряпку, обмакивает в бадью с ледяной водой и обтирает пот с впалой груди и сутулых плеч, липкое семя – с тощих бедер. Сегодня бескрайняя кладовая секретов пополнилась еще одним, но это не значит, что он, самый маленький среди всех своих подчиненных, будет выглядеть усталым или больным. Новый день ждет, и накрепко затянутый в доспех Алларос встречает его спокойным лицом. И когда вечером в таверне вездесущий Варрик смешливо спросит у Коула, почему тот все рассказывает обо всех, и ничего – об Инквизиторе, Коул встретит через его плечо тихий взгляд Аллароса, заметит палец, приложенный к обветренным губам. И скажет, отводя мертвые глаза: – Слишком ярко. Слишком громко. Не могу смотреть.