Демоны знают, чего ты хочешь

Первые солнечные лучи красят розоватым и сухую траву на холме, и чью-то могилу, имя на которой давно стерлось ветрами, и спящего рядом путника. Его голова не прикрыта ни капюшоном, ни шляпой – растрепанные, грязные волосы кое-как связаны шнурком, слабо напоминая грубый пучок, – и длинные уши слабо подергиваются на лесные звуки. Как и любой зверь, этот ребенок леса с черно-красными узорами краски и крови на лице спит поверхностно, несознательно прислушиваясь к окружению. Босые ноги и длинные худые руки касаются желтой травы, и сама вибрация земли отдается куда-то в кровь. Поэтому чужие шаги эльф различает издалека, сонно щуря глаза и неторопливо садясь. – Все-таки пошел на запад, леталлин? – спрашивает Солас, подойдя прилично ближе, когда Алларос уже успевает отряхнуться и сесть, смотря на него с легким укором за то, что прервал сон. – Как и все другие, кому есть дело. Больше в этом мире все одно идти некуда, – недовольно говорит Алларос. – Но ты-то знаешь, за чем именно идешь? – Солас спрашивает с интересом, а Алларос не уверен, что ему на самом деле нужен ответ. – За тобой. Или за Морриган, – он все равно отвечает прямо. – Как бы это ни выглядело, вы единственные, за кем сейчас имеет смысл идти. Хотя Морриган встретить лучше. Учитывая, что она не брезгует смертными, с ней больше шансов, – он хмурится. – Еще сердишься из-за того, что я не нуждаюсь в тебе? – с едва заметной толикой сочувствия спрашивает Солас, но Алларос качает головой: – Ты зря отталкиваешь чужие руки. На твоем пути помощь не будет лишней. – Не суди мой путь, не разрешив свой, – Солас дергает краем рта. – Мой? Тот, где я возглавляю человеческий орден имени мертвой пророчицы? – со злым упрямством спрашивает Алларос. – Тот, где ты малодушно бросил свой орден, спрятавшись в лесу, – осуждающе отмечает Солас, и Алларос вздыхает. – А толку, если б я остался? – говорит он после недолгого молчания, уже без злости в голосе. – Остался бы – и человек, прорастающий во мне, убил бы меня. Стал бы я плоскоухим, забыл бы те остатки наших слов, которые еще помню, растерял знания, вытравил из себя нашу магию… что толку? – в усталости голоса легко читается обида. – Ты бы выполнил свой долг, – твердо говорит Солас, – перед теми, кому обещал. Ты хотел помочь своему народу – так все для этого в твоих руках. Ты можешь сделать больше, чем все другие эльфы. Разве твоя собственная жизнь – дорогая за это цена? – Да, я могу дать им земли, безопасность и доброе имя, – Алларос снова распаляется. – Пока свободная ведьма и живущий дольше положенного элвен вернут всем древние чары, соединят наш мир и Тень, тело и дух, я могу дать своему народу хлеб и теплое платье зимой! – В этой помощи они тоже нуждаются. Смири свою гордыню, леталлин, и не берись за то, чего не можешь понять. – Смирить гордыню? Это ты говоришь мне об этом? Ты, Солас? – Алларос не находит слов. – Нет. Хлеб и платье им может дать и Бриала, а я могу сделать для них больше. Я хочу сделать для них больше. – Да, в твоих руках множество возможностей, леталлин, – голос Соласа становится мягче. – Но не трать их на то, чтобы блуждать зазря по лесу. Ты – не мы, ты Инквизитор. Вернись к своему народу и помоги ему тем, чем можешь помочь. – Все, хватит, – Алларос прикрывает глаза и повторяет. – Хватит. Я достаточно одинок, чтобы делить разговоры с демоном, но недостаточно, чтобы еще слушать его, – он поднимается, не видя, как во взгляде Соласа мелькает темная грусть, как снова дергается край его рта. – Если я вернусь, я умру. Если пойду дальше, тоже, скорее всего, умру, но это пугает меньше. Жизнь – и вправду недорогая цена за тот мир, который я видел, и я не таю надежд, ты или Морриган ее с меня запросите, – Алларос шагает ближе, заглядывая наконец в потемневшие глаза и рукой с отросшими ногтями беря за горло. – Выходит, я так и так мертвец. Так что не будем тратить оставшееся мне время на пустые разговоры. Солас смотрит на него больно, уши слегка опущены, и в напряжении тела видится желание что-то сказать. Но Алларос качает головой, мягко зажимая левое ухо в мозолистой ладони. Поцелуи сухие и резкие, приходятся куда попало, и жесткие бедра вжимаются в мягкие. Алларос лезет свободной рукой под отороченный волчьим мехом жилет и думает о том, когда его собственные губы успели стать холодными и плохо ли это. Острые кости позвонков прощупываются через шерстяную ткань, Алларос держится за них, осторожно опуская Соласа в желтую траву. Вниз по выгнутой пояснице – к обтянутому узкими шоссами заду. Алларос жадно жмет и его, и бедро, путается в складках одежды, наконец находит прижатый шоссами член – ткань теплая, потертая, пропиталась насквозь прелыми запахами. Алларос обнимает Соласа за шею, утыкаясь в плечо носом, собирает в ладони маленькие яйца, гладит подрагивающий член. Длинные ладони успокаивающе проходятся по спине, но дыхание в острое ухо становится чаще. – Почему я не трогал тебя так, когда была возможность? – спрашивает Алларос тихо, распутывая шнуровку. – Иногда мы все жалеем об упущенных возможностях, дален, – так же тихо говорит Солас, держа его за спину, едва слышно вздыхая, когда пальцы забираются под стянутый пояс, тянут его вниз. Маленький член уже поднят, живот часто ходит от дыхания, и ресницы подрагивают в ритм. Алларос приподнимается, тянет ремешок на поясе, отстегивая гульфик, открывает свой член. – Времени мало, уже рассвет, – говорит, будто извиняясь, и подхватывает Соласа за поясницу, помогая перевернуться. Тот встает на колени и локти молча, упираясь лбом в сведенные запястья; шоссы сползли на бедра, и розовый зад под задравшимся меховым жилетом выглядит слишком ярким. Алларос разводит маленькие ягодицы, вдыхая сильный запах. Кожа между ними безволосая, бледная и только вокруг самого зажатого входа – темно-розовым пятном. Алларос гладит там пальцами, обводит, чувствуя слабую пульсацию, надавливает, уже зная, как скоро разойдется и растянется. И примет целиком. Алларос придвигается, обводит вход сочной головкой и первый раз толкается, до сих пор едва не спуская сразу от ощущения того, как туго приоткрывается вход под его движением, как едва-едва протиснешь внутрь и подвигаешься слабо – и сухие вздохи согреют дрожащие от нетерпения уши. Солас слегка поворачивает лицо, чтобы было свободнее дышать, и его щека уже красная, и эта краснота скоро поползет по лицу, по шее и по затылку. Он тянет воздух потрескавшимися от осенних ветров губами и берет член Аллароса в себя, зажимая за головкой, так, что не вытащить легко. Но Алларос вытаскивает, смотря, как сочится тонкая струйка смазки, пахнущая травой, как висит липкой ниткой к сокращающемуся входу. Солас туго раскрывается под ним, и стоит еще немного засадить, вытащить и дальше глубже, глубже – тихо шипит, упирается босыми ногами в ноги, перебирая, царапает нестрижеными ногтями. Капля пота течет по лысому затылку, по тонким складкам кожи от запрокинутой головы, когда Алларос хватает его за шею, засаживая до конца, в узкое, как нарочно зажимающееся тело. Эльфийские ногти хуже когтей впиваются в худой бок под одеждой, через кожу по мягкой мышце до самых ребер. Алларос насаживает Соласа на себя крепче рыболовного крючка, пережимает еще за шею на остром кадыке, покрывая мелкими звериными движениями. Человеческая церковь учит, что в каждом ребенке Тени спит зверь, вопрос только, когда он проснется. Алларос не верит человеческой церкви и знает, что в детях леса зверь бодрствует всегда. И сколько бы разговоров ни было до того, сколько бы традиций ни соблюдалось – сейчас вечно сдержанный Солас животно подмахивает ему, тощие бедра Аллароса бьются о его мягкие и потные, и рука скользит, пропарывая бок, хватая по-женски изящный переход от пояса к заду. Зверь находит зверя по запаху, кусает за загривок, покрывает, а после слизывает кровь. Зверь принадлежит единственному зверю, связавшись с ним этой кровью. Зверь не умеет, как человек, и не умеет с людьми. Волку – волчье. – Emma lin, – тихо рычит Алларос, и Солас похрипывает под его сухой рукой, раскачиваясь в ритм. И стонет в голос, сгребая сухую траву, ломая ногти, когда Алларос отпускает его сокращающееся горло. Он лезет под худой живот, находит горячий маленький член, зажимает в потной ладони и надрачивает в ритм с собственными движениями, засаживая в разошедшийся, свободно раскрывшийся вход по липкой смазке. И каркающе, по-птичьи смеется, когда Солас поворачивает к нему голову, и все его лицо красное, как от пощечин, а в глазах что – не разобрать. Взгляд Аллароса вспыхивает ярко-зеленым, и магия течет в нем и течет из него, и он просыпается ровно через миг после того, как обильно спускает горячее семя в мягкий зад. Алларос вскрикивает и дышит часто, садясь. Штаны запачканы, но это не имеет значения. Он машинально убирает грязные, спутавшиеся пряди за длинные уши, и пальцы слегка дрожат. Но вокруг все покойно, и первые рассветные лучи слабо красят розовым сухую траву вокруг и чью-то могилу, имя на которой давно стерлось ветрами. Алларос дышит глубже, успокаиваясь, стараясь не думать о том, что его сны становятся хуже, а одержимость – ближе. Ты еще думаешь, что не одержим? Алларос тянется к лежащей рядом сумке: немного сухого хлеба и холодной воды из фляги должны привести его в порядок. Ветер, колыхающий желтую осеннюю траву, приятно холодит босые ноги. Алларос втягивает принесенные им запахи носом и о том, каким долгим обещает быть его путь – куда-то на запад, он точно сам не знает, куда, – тоже старается не думать. Да и что думать, если кровь связана, и перевыбрать, перерешить уже нельзя. Осенний ветер шевелит кроны зазолотившихся деревьев, и шаги ребенка леса не слышны в его шуме. Зверь ищет зверя по запаху мокрой шерсти на боках и под хвостом, сбивая босые ноги и бережно охраняя древнюю магию в сердце. И конец пути – в тесной могиле, под рукой обманутой не тобой ведьмы или элвен, перемоловшего твой дух – не имеет значения, если ты зовешь себя долийцем. Волку – волчье.