Мёртвые образы

Петр Степанович приехал в Лозанну как раз накануне сентября, месяца солнечного и сухого, как это обычно здесь бывало. Приехал даже с настоящим паспортом, что могло бы удивить стороннего наблюдателя, который, существуй он на самом деле, не ожидал бы такого исхода произошедшего, зная о противозаконных делах Верховенского. Впрочем, если бы наблюдатель этот был внимателен к его биографии, то наверняка знал бы и про его петербургские признания в Третьем отделении, и про дальнейшие доносы, и про обязанности провокатора, которые Петру Степановичу пришлось принять по воле обстоятельств, что легко объясняло его безнаказанность и свободное передвижение по Европе. Но сейчас он приехал не с поручением, а сам по себе, приехал, впрочем, неожиданно, почти убедив себя, что едет отдохнуть от России, однако же смутно понимал, что бежит от взятых обязательств, которые теперь стали его тяготить, хотя и позволяли воплощать некоторые особенно противозаконные, но оттого такие желанные планы. Здесь, в Лозанне, Петр Степанович вовсе не собирался воплощать мысли такого рода, потому как прибыл не для этого, да и не было в этом должной выгоды, которая наверняка сподвигла бы его на подобное. Гостиница, куда Верховенский заселился, была окружена небольшим парком и стояла аккуратным коробом среди множества пересечений узких улиц, проходя по которым можно было увидеть цветочные горшки в открытых окнах нижних этажей, вытянутые спички фонарных столбов и темно-зеленые, почти черные кустарники, название которых не было известно Петру Степановичу. Когда Верховенский петлял в этом сплетении кварталов в поисках нужного адреса, его внимание вдруг привлекло яркое пятно, крикливым и быстрым мазком проскочившее на периферии зрения и очень Верховенского вдруг встревожившее. Вернувшись на несколько шагов назад, Верховенский понял, что этим пятном оказался красный платок, видимо, потерянный кем-то в спешке и лежащий теперь в густой черной тени кустов, плотно сбившихся в один опрятный зеленый ком. Платок лежал, образуя бесформенную фигуру из хаотичных складок ткани, и Петру Степановичу вдруг показалось, что где-то там, под этими многочисленными складками, притаилось гадкое насекомое вроде мухи или паука. Верховенский не мог объяснить, чем именно вызван это странный и абсолютно нелепый в своей глупости страх, однако все же наступил резко на платок. Поддев его после мыском ботинка и перевернув, Петр Степанович убедился, что нет там никакого насекомого – ни мухи, ни паука. Однако паук сидел у него под самым сердцем, навязчиво напоминая время от времени о совершенном и заставляя снова испытывать липкий удушающий страх, который охватил Верховенского в ту ночь. Он не знал, кем является это насекомое, обитающее в его душе уже вот шесть лет, но уверенно мог сказать, что совестью оно точно не являлось, потому как мысли, возникающие неожиданно, с пробуждением паука, заставляли лишь мучиться, снова всё переживая, однако к раскаянию эти мысли не призывали совсем. Если бы даже Петр Степанович и раскаялся, то это вряд ли спасло бы его, потому что знал: в заключении он начнет всматриваться в себя и на самом дне души своей увидит бездну, после чего окажется совсем беззащитным. Паук несомненно это почувствует, вылезет из своей клетушки с заплетенными паутиной, покрытыми пылью и жиром углами, сам тоже пыльный, жирный, безобразный, и лениво, неизбежно, согнутыми черными лапами начнет плести Верховенскому петлю, в которой тот рано или поздно удавится. Наконец видение покинуло его, и Петр Степанович, вздохнув с видимым облегчением, направился прочь от того места, где лежал красный платок.