Мёртвые образы

Ночь за окном наводила нехорошие мысли, хоть всё вокруг и выглядело умиротворенным, впрочем, Верховенский знал причины этих мыслей, знал, что его кто-то страхом изводит, но почему-то именно здесь, в этой небольшой комнате с неуклюжей мебелью и широким окном, Верховенскому было особенно неуютно. Лунный свет косыми полосами пересекал комнату, погружая во тьму неосвещенные фрагменты стен и неприятно обеляя другие до полной ясности деталей, выхватывая из общего интерьера строгую деревянную раму зеркала, шляпу Петра Степановича, лежащую на комоде, и пустую, с узким горлом вазу. Когда начинался ветер, ветви деревьев за окном качались, и белые пятна тут же приходили в движение, осветляя уже совсем другое, делая помещение похожим на живой организм, который вот-вот истончится и оставит после себя один лишь каркас. Находиться в таком окружении было невыносимо, поэтому Верховенский решительно поднялся с кресла и как можно скорее вышел наружу – в ту часть парка, откуда было видно окно его номера. На открытом пространстве Петра Степановича уже ничего не мучило, впрочем, так было всегда, даже если и ночь, даже если и темень. Оглядевшись, Верховенский понял, что обзор из его номера был не такой уж и хороший, потому что под деревьями обнаружилась скамья. Скамья, впрочем, не пустая: там сидел человек, нервно сложивший руки на груди и задумчиво клонивший голову вбок. Петр Степанович не видел, в каком направлении смотрит незнакомец – мешали отблескивающие стекла очков, однако ясно видел его фигуру, несколько надломленную, надломанную даже нервически. - Надо же, и вы здесь, - вдруг сказал незнакомец, оборотившись к Верховенскому, и тот вдруг понял, что незаметно для самого себя успел подойти довольно близко. - Вы меня знаете? – озадаченно спросил Петр Степанович, пытаясь вспомнить, где мог видеть его. Видеть определенно мог, однако воспоминание это было слишком прозрачным и быстро ускользало, как только Верховенский пытался вспомнить его окончательно. - Здоровые люди в глухую ночь сюда не приходят, - пояснил незнакомец, - я не представился, кстати. Карамазов. Верховенского вдруг охватила злоба, вызванная насмешливым нахальством, которое было едва заметно, но все же проскальзывало в словах Карамазова, и вместо того, чтоб представиться, он лишь процедил едко: - Да вы сами-то здоровы? - Признаться, нездоров, - неожиданно признался Карамазов, зачем-то усмехнувшись одним лишь уголком рта, будто уже представлял изумленное лицо собеседника, чему собирался радоваться, - нездоров душевно. Я лечился здесь, от галлюцинаций и помутнения рассудка, но так до конца и не вылечился. Знаете, мне мерещится… Как вас, кстати, зовут? Вы не представились, весьма невежливо с вашей стороны. - Петр Степанович, - ответил окончательно сбитый с толку непонятным разговором Верховенский. - Не хотите, значит, свою фамилию мне раскрывать. Все равно ведь узнаю. Так вот, Петр Степанович, мне уже который год мерещится черт. - Черт? - Именно, черт, причем, самый настоящий. Возможно, он даже реальнее, чем вы, в плане физического существования. Сказав это, Карамазов наконец умолк, быстрым движением поправил очки и снова нервно сплел руки, будто защищаясь от кого-то невидимого. - Да что вы такое несете?! – Верховенский был раздражен еще сильнее, чем раньше. Решив, что не стоит зря терять время с умалишенным, он резко развернулся и начал уходить обратно в гостиницу. - А я ведь тоже здесь живу! - слышал он, как Карамазов крикнул ему вслед. – Вы меня еще здесь встретите! Вернувшись в номер, Петр Степанович до самого утра не мог заснуть, раздумывая о болезненном сходстве Карамазова с человеком, которого уже нет и не могло быть, однако ж мелкими чертами он все же воплотился в этом странном, возможно, действительно умалишенном незнакомце. Теперь Верховенский даже мог сказать, в какой момент проскочила в мыслях его вовремя не замеченная искра узнавания: эта легкая ухмылка, больше выглядящая так, как будто человек хочет торжествующе расхохотаться над тем, как оставил собеседника в дураках, но сделать этого не позволяет незавершенная провокация, наподобие ставрогинских. Петр Степанович хорошо помнил в Николае Всеволодовиче это стремление показаться хуже, чем есть, стремление оговаривать себя, убеждая других, что он действительно когда-то совершал аморальные поступки. Другое дело, что поступки эти Ставрогин совершал не из-за того, что изначально был к ним склонен, а лишь из-за одного того факта, что они осуждались обществом и считались в глазах этого самого общества грехом. Другое дело, что Ставрогин совершали их исключительно ради того, чтобы в очередной раз почувствовать жгучее, но столь приятное ему чувство вины. Другое дело, что Ставрогин иногда не совершал никаких поступков вовсе, а только лишь выдумывал их, однако же, несмотря на всю их иллюзорность, один из этих придуманных призраков в конечном итоге привел его к петле. Петр Степанович ведь все потом разузнал. Никакой девочки и впрямь не было, а существовала она лишь в разуме Ставрогина, существовала тяжким грузом, который не имел телесности, но все же раздавил существовавшего ранее человека. Вся беда была в том, что Петр Степанович увидел это слишком поздно, слишком поздно он смог верно растолковать все слова, сказанные Ставрогиным, верно понять выдающие его случайные взгляды, в которых явственно виднелась скорая смерть. И это запоздалое понимание было одной из самых мучительных ошибок Петра Степановича. Окончательно были ясны теперь и ничем не объяснимый, неожиданный смех в пустоту, и осмысленные взгляды, направленные туда, где никого не было и не могло быть вовсе. Всю свою жизнь Николай Всеволодович шел по мосту, а до конца его так и не перешел – на середине пути повесился. Верховенскому отчаянно хотелось вернуть всё назад и не допустить случившегося или хотя бы извиниться перед Ставрогиным за то, что не понял вовремя, не смог остановить, но ни одно, ни другое не представлялось возможным.