Мёртвые образы

Когда Верховенский вышел в коридор сам, добровольно, то увидел ожидающего его Карамазова, который внимательно смотрел на него черными круглыми глазками, не моргая. - А вы быстро начали каяться, - сказал он, - только не думайте, что это каким-то образом облегчит вашу дальнейшую долю. - Я знаю, - Верховенский смотрел мрачно и обреченно, совершенно утратив надежду на спасение. Стены пульсировали, обернувшись плотью, продолжая заливать пол кровью, которая пробиралась между половицами и впитывалась в ковровые дорожки. Бугры сырого мяса, перекрывая друг друга, покрывали обои, потолок, даже перила, только люстра оставалась нетронутой и ярко сияла в лестничном пролете, неохотно, впрочем, донося свой свет до первого этажа. - Стоило один раз умереть, и вы стали так сговорчивы. Не считайте, что на вас больше не найдется мук, Петр Степанович. Вы ведь понимаете, что вас ждет в конце? - Да. Верховенский действительно это понимал. Его ожидало то, чего он так боялся всё это время и что преследовало его во снах и тяжелых мыслях. - И что вы можете сказать по этому поводу? – поинтересовался Карамазов, вышагивая рядом. Он заложил руки за спину, сплетя их под невообразимыми углами, чтоб не торчали наружу мешающиеся во время ходьбы локти. Запахи полыни, гнилых яблок и сырости смешались в страшное, удушливое зловоние. - Ничего не поделаешь, - тихо отозвался Петр Степанович. - Хм, а вы рано потухли, - Карамазов остановился. Они стояли возле такой же двери, какими до этого были все остальные. Лестница закончилась, и последним помещением, которое предстояло посетить Верховенскому, была эта комната. - Ничего, сейчас вы оттаете и снова будете страдать. Уж я-то знаю. Карамазов вел себя излишне учтиво, даже открыл сам дверь, вежливо запустив внутрь, и почему-то зашел следом. Петр Степанович удивился нормальности помещения, где они оказались: это была жилая комната, очень даже приятная глазу, без каких-либо неровностей и перекосов. Заправленная кровать, горшок с геранью на окне и картина Клода Лоренна – умиротворяющий морской пейзаж с закатным солнцем и цветами на прибрежье. Она висела на гвозде, возле окна, а под картиной стояло плетеное кресло. - Ставрогин! – ахнул Верховенский и кинулся к креслу, где тот сидел, задумчивый, молчаливый, мертвенно-синий. – Ставрогин! Упав перед ним на колени, Петр Степанович крепко ухватил его за холодную синюю руку, прижался к ней щекой, не смутившись даже присутствию Карамазова. - И вы пришли ко мне, - сказал Ставрогин, - не думал, что вы так скоро. - У вас рука совсем ледяная, - горько прошептал Верховенский. - Так ведь и вы тоже холодный, - усмехнулся Ставрогин. На его шее висела петля из грубой веревки, покрытая шелушащимся, засохшим от времени слоем мыла. - Я… я увидел вас, я так давно хотел… Петр Степанович не смог сдержать слез от того, что Ставрогин был здесь, перед ним, пусть даже они оба мертвые, но теперь ведь можно сказать всё, что не было сказано вовремя, теперь ведь можно побыть рядом хотя бы немного, хотя бы минуточку. - Не плачьте, Петр Степанович, - стылая рука Ставрогина мягко погладила его по голове, - вы ведь не виноваты в этом. - Виноват! Я мог вас понять вовремя, мог увезти вас оттуда! Вы хотели в Швейцарию уехать, вы ведь даже дом купили, Николай Всеволодович! Вы говорили, что Даша сиделка, так, если бы можно, я бы разве не поехал с вами? А пусть даже и она бы поехала, то вы были бы живы, пусть без меня, пусть, но живы! Верховенский плакал и цепко сжимал руку Ставрогина, содрогаясь всем телом. Ставрогин вдруг встал с кресла и сел рядом с ним, обняв крепко. - Я вас пожалею, Петр Степанович, - с тоской в голосе говорил он, гладя его по спине и по спутавшимся, испачканным в крови волосам, по синюшному лицу. Верховенский преданно обнимал его, целовал бледно-синие руки, покрытые темными, расплывшимися пятнами. За окном белели заснеженные горы. - Ко мне девочка приходит в полночь, - вдруг сказал Ставрогин, - приходит и смеется, а потом уходит снова. И он приходит тоже, стоит рядом и смотрит на меня, как Лиза тогда и сказала. Только он на меня одного смотрит, а её здесь нет. - Зачем, зачем вы так страдаете, Николай Всеволодович? – сбивчиво рыдал Верховенский. – Вы ведь ни в чем не виноваты! - С меня всё началось, - тускло произнес он, - если б я не начал, вы бы не продолжили. - Вы не виноваты ни в чем, это мы сами, - успокаивал его Верховенским со слезами на глазах, - вы не можете нести наказания за нас всех, не можете… - Достаточно с вас, - раздался вдруг голос Карамазова. Петр Степанович увидел, что тот стоит возле открытой двери, недовольно перебирая пальцами рук, которых уже было восемь, и гневно сверкает выпуклыми, черными, круглыми, как пуговицы, глазами. - Я не пойду! – он вцепился в Ставрогина. – Я не пойду дальше, не пойду! - Еще как пойдете, - мрачно процедил сквозь зубы Карамазов и потянул к нему руки. Петр Степанович понял, что это последний момент, когда ему дозволено видеть Николая Всеволодовича, что больше такого мгновения уже не будет, и, из последних сил впившись руками в его плечи, с отчаянием припал к губам Ставрогина. Несколько секунд Петр Степанович чувствовал его распухший язык, а потом Карамазов уволок Верховенского наружу, обхватив его всеми руками, которые у него теперь были. Он, не разжимая пальцев, кинул Петра Степановича на пол и навалился сверху, сверкая своими круглыми неподвижными глазами: - Вы что ж это, даже после смерти стремитесь жизнь повторять? Не выйдет у вас, не выйдет! – крикнул он в лицо Верховенскому. – Если я не могу, так почему вы можете, а? Верховенский ощущал, как кровь пропитывает одежду и волосы, и в гневе пытался бессильно вырываться, но хваткие ладони цепко облепили тело. Карамазов прижал руки Петра Степановича к полу над его головой, тяжело сдавив ему запястья длинными пальцами. - Не смейте его донимать, слышите? – неожиданно для самого себя расхрабрился Петр Степанович. – Не смейте! Лицо Карамазова искривилось, и только сейчас стало заметно, какие у него острые зубы. - Замолчите, сволочь! – прошипел он и протянул две руки к лицу Верховенского, однако не начал душить, как думал тот, а заставил открыть рот, ухватив за подбородок. Тут же Петр Степанович почувствовал, как в полость рта заползли длинные белые пальцы, которые быстро проникли вглубь, неприятно надавив на корень языка и почти полностью заполнив собой горло. Верховенский задергался, будучи не в силах освободиться и даже пошевелить головой, и попытался как можно больнее укусить Карамазова, однако тому совсем не было больно. Хоть больно и не было, а по лицу Верховенского все же ударили, вероятно, чтоб не сопротивлялся вовсе. Пальцы, шебуршащие в горле, вызывали у Петра Степановича позывы к тошноте, он очень испугался, что может захлебнуться, и промычал что-то невнятное, трепыхаясь, как подстреленное животное. - Поговорите мне тут, - только и сказал Карамазов, избавляя его от лишней одежды, - вы еще настрадаетесь здесь, на вас страданий хватит, уж не сомневайтесь. Чувство сильного физического отвращения захлестнуло Верховенского, ему было противно от ощущения наполненности во рту и от собственного бессилия. Карамазов, поблескивая своими паучьими глазами, собирал кончиком языка слезы, катящиеся из глаз Верховенского, иногда для острастки щелкая зубами, что заставляло Петра Степановича глухо кричать от страха. - Тихо, тихо, черт возьми, - приговаривал Карамазов, силой разводя его колени в стороны. Петр Степанович беспомощно задергался под ним и тут же жалобно застонал от боли, скребя пальцами по скользким от крови половицам. Ощущение накатывающей тошноты, вполне человеческая мимика Карамазова в сочетании с матовыми паучьими глазами, горечь собственного бессилия – всё это унижало, отвращало Петра Степановича. Он отчаянно пытался что-то сказать, но выходили только неразборчивое мычание и клёкот. Верховенский не мог сдержать слез. Будучи не в силах переносить это, он перевел взгляд выше – где-то под потолком, на высоте трех этажей нестерпимо остро сверкала люстра, похожая на колючий цветок. Почувствовав, как на горле у него сжалась еще одна пара рук, Петр Степанович смиренно закрыл глаза, оставшись в темноте, заполненной мерным стуком пульсирующих стен и сладковатым запахом крови. Вскоре исчезло и это.