Другой круг

Фрагмент заметки из газеты «Экспресс-город» от 20 июня …до сих пор неизвестно, что послужило причиной событий, произошедших в печально известном детском доме за день до последнего выпуска. Никто из детей, впавших в кому, так и не очнулся, но никто и не умер. Дом был обыскан, все лекарства проверены, и не найдено ничего, что могло бы послужить причиной массового травмирования. Да и “травмированием” сие называть не совсем верно – организмы детей функционируют нормально, состояние всех до одного стабильно... *** На окраине города, среди стандартных новостроек, стоит Серый Дом. Расчёски подпирают собой небо, а Дом стоит среди них, как обломившийся у основания зубец – непрочный и со слегка перекошенной крышей. Здесь же живу и я. Обычно первые воспоминания людей относятся к совсем малому возрасту – от трёх до пяти лет. У меня же всё иначе. Моё первое воспоминание – ночь, улица, дождь, бумага в целлофане под холодной кофтой. Всё мелькает, всё вокруг мелькает. В памяти у меня это всё осталось урывками. Уверена, что цельной эта картина всё равно никогда не была, так что иначе я помнить просто не могу – это была бы уже выдумка, а не воспоминание. Она так и была осколками, которые просто невозможно собрать в одно целое. А следующее воспоминание – Дом. Серый, покатый, старый и обшарпанный. Но это мой Дом. У меня были документы. Вернее, один – свидетельство о рождении, из которого я узнала своё имя и возраст – семь лет. Я ничего не помнила. Не помнила, каким образом очутилась на месте пожара, не помню, что горело. Не помню ничего из своей жизни до Дома. Может, оно и к лучшему. Про меня, очевидно, что-то выяснили. Что-то, чего мне вовсе не стоило знать – ибо после этого “что-то” было решено оставить меня здесь. И я осталась. А потом был Выпуск. Произошло это спустя пару лет моего пребывания в доме. Старшие заперли нас всех на ночь в классе, оставили немного еды (её очень быстро уничтожили), два матраса и ведро-туалет. То, что мы увидели утром, не обсуждается. На это у нас наложено вето. И хоть никто никогда не оглашал этот запрет вслух, о нем даже не писали на стенах, мы все ощущали его присутствие. И молчали. Молчали, молчим, и будем молчать. *** Фрагмент заметки из газеты «Экспресс-город» от 20 июня …можно вспомнить, например, ужасающие события прошлого выпуска… *** Меня называли Сажа. Это оттого, что у меня волосы чёрные, но не совсем. Такие тёмно-тёмно серые. Как пепел. К тому же, когда я попала в дом, пепел и сажа были везде – на лице, на руках, на всём теле. А ещё ожоги, сгоревшие волосы (я оказалась на дожде, но огонь поглотил их до самой шеи – право, не знаю, какой длины они были раньше) и рваная одежда. Обуви на мне не было, поэтому ещё долго приходилось терпеть боль в заживающих ступнях – непонятно, как много я прошла босиком по асфальту. А главное – этот пепел навсегда остался внутри меня. Прах прошлого. В двенадцать лет кому-то (уж не помню, кому) из девочек пришло в голову назвать меня Феникс. Полностью восстановившаяся, действительно восставшая из пепла, я росла здоровой, сильной физически и, вероятно, даже симпатичной. Но всё это было до поры до времени. Тем не менее, мне всегда было стыдно за тот год в моей жизни. Большинство людей вокруг имели какие-то болезни, какие-то физические ограничения. Были, конечно, и здоровые, которые вообще не понятно что здесь делали и как оказались (как я установила потом – родители просто заплатили деньги и избавились от них). Единственной же моей болезнью была амнезия. Мне было почему-то стыдно за себя и обидно за других. Тогда я отучила себя смотреть в зеркала. Я не боялась их, мне не было неприятно на себя смотреть, но мне было жаль тех, кто даже этого не может сделать. Спустя несколько месяцев я осознала, что этим ничем не могу им помочь, но привычка уже была утрачена, и с тех пор я редко смотрела на своё отражение. Кличка Феникс не прижилась. Я попала в Могильник и застряла там на два месяца. За это время все уже забыли о том, что у меня теперь иная кличка, и я снова стала Сажей. Зато многие надписи на стенах, сделанные мной, подписаны лёгким движением руки: «Феникс». Мне очень нравилось рисовать и писать на стенах. И читать надписи других. Я находила в этом во всём смысл, и Рыжая находила, и Крыса находила. Остальные, видимо, мало искали, либо попросту не хотели признаваться.. Сначала я общалась со многими. Даже не так – со всеми, с которыми получалось, я пыталась наладить контакт, узнать о них хоть что-нибудь. Потом я поняла: это было оттого, что я ничего не знала о себе. Коммуникабельность не в моей природе. Открытость инициативность и активность – не в ней. Но мне хотелось знать хоть что-нибудь, иметь хотя бы чужие воспоминания, не имея собственных. Это я поняла спустя месяц после того самого выпуска, о котором мы не говорим. И сильно ограничила круг общения. А потом я прыгнула. И сразу три года там, два дня здесь. Мне было четырнадцать, когда я прыгнула впервые. Спустя месяц прыгнула вновь – на шесть месяцев там, на три часа здесь. *** Надпись на стене Дома: «И помните: Ходоков и Прыгунов не существует!» *** Всего прыжков у меня – четырнадцать. Это как с парашютом – в первый раз страшно, а затем – радостно и приятно. Я люблю Изнанку. Дом – мой Дом, а Изнанка – его творение. Я часть Дома, часть Изнанки. Там моё место. Там мой мир, моя жизнь. Лес принял меня, я приняла Лес, и мне очень хорошо там. Я чувствую себя свободной, и ещё…у меня есть моя память. Говорят, многие Прыгуны ничего не помнят о своей жизни в реальности. А я помню там всё то же, что помню в реальности. В Лесу я нашла своё место, а в реальности – увы и ах, не нашла. *** Выписка из интервью с Эриком Циммерманом, молодым художником, воспитанником печально известного интерната. -Сажа? Не слышал о такой, - отмахивается Эрик Циммерман, - Она из Спящих? -Из пропавших, - отвечает мой коллега и переворачивает лист – если Эрик ничего не знает о Саже, значит, спрашивать про девушку бесполезно. Эрик честен с нами. *** Когда появился Новый Закон, и девушки смогли свободно общаться с парнями и перемещаться между корпусами, я тоже попала под его влияние. Моих соседок по комнате никогда не бывало дома, а Кошатница с каждым днем раздражала всё больше. Я реагировала на неё нейтрально – помогала, как могла, читала ей книги и кормила её. Теперь мне приходилось делать всё за всех. Крыса пропадала в Наружности (даже сейчас, когда Наружность мне не угрожает, я всё равно пугаюсь от одного воспоминания о ней; я принадлежу Дому, а не Наружности – в этом всё дело). Другие девушки переместились к парням. Я же бывала в чужом корпусе только в Меняльные Вторники, и никогда иначе. С парнями пересекались в основном на улице – во время прогулок или битв снежками. В снежки играли все до единого, не смотря ни на что: и ходячие, и колясники. И – я очень удивилась – даже Слепой. Про Слепого стоит сказать отдельно. Однажды я видела его в Лесу. Проблема в том, что он, похоже, тоже видел меня. Это было странно и страшно. Когда привыкаешь к тому, что человек незрячий – не ожидаешь его взгляда. Но тогда…тогда всё было совершенно иначе. Он посмотрел на меня – прямо на меня, это абсолютно точно. И я смотрела на него, прямо в серые, обычно невидящие, глаза. Он скрылся за деревьями, а я тут же поняла, что он принадлежит этому месту, но не совсем так, как я. Он Ходок. Это было понятно сразу и не оспаривалось. Когда мы пересекались в реальности, он обычно не удостаивал меня вниманием. Хорошо, если за всю жизнь мы обменялись хотя бы парой слов. Не считая, конечно, того, что было в детстве: детство оно и есть детство, тогда я лезла ко всем, желая чужих воспоминаний. *** -Я помню её, - сказал Сфинкс. Рыжий отбросил окурок в сторону. -Понимаешь, я был там неделю назад. Она была. Теперь её там нет, - Рыжий закуривает снова. Достаёт вторую сигарету, а первую протягивает Сфинксу. Тот молча принимает. -Ты думаешь, её выкрали? Она ведь не первая, кто исчезает. -Я не думаю, что её выкрали, она, как и остальные, никому нужна, - Рыжий нервно дергает свои волосы, накручивает их на пальцы, изредка почёсывает кожу на затылке, - Просто я думаю… -Если бы их хотели препарировать, давно бы уже сделали это, - произносит Сфинкс, делая неловкое движение, пытаясь вынуть сигарету изо рта – не освоился ещё с новыми протезами – и роняет её. Чертыхается, но новую не просит – Рыжий уже всё понял и сделал. -Да я не об этом, - клубы дыма выдыхаются с усталым стоном, - Понимаешь, Сфинкс, я думаю, что они теперь Ходоки. Ходоки уходят полностью. Ведь некоторые Прыгуны становились Ходоками, ты же знаешь. Да, Сфинкс знает. Знает, как никто другой. Потому, что до сих пор живёт на грани миров. -Я думаю, ты прав. Дом принял их окончательно. Дым от сигарет вьётся, растворяется в вечернем воздухе, и уносится в далёкую высь вечерних небес с уже выступившими веснушками-звёздами и огромной пластины луны… *** А потом, за неделю до выпуска, Слепой сам нашёл меня. И сам заговорил. Он предложил мне то, чего я ожидала и желала. Желала со всей страстью, на которую только была способна моя душа, желала целиком и полностью, отдаваясь этому чувству самозабвенно и легко. Ожидала, как мать ждёт с войны своего сына, как жена ждёт любимого мужа, как маленькая девочка ждёт первого в её жизни заката, который ей позволили увидеть. Я была этим желанием и ожиданием, и ничем кроме этого. Никогда не замечала за собой такого – растворяться в эмоциях и чувствах. Меня вообще тяготили эмоции (и тяготят до сих пор). Но почему-то ждать и желать Изнанку было для меня так естественно, что ничего подобного вроде обычного отторжения эмоций и чувств не возникало. И вот Слепой сделал для меня это. В тот миг он был моим сыном, мужем и отцом. Он стал моим проводником, лишь произнеся эти слова. Он заранее знал, что я соглашусь. Так и случилось. Я согласилась и поблагодарила его максимально нейтральным и спокойным тоном. Он не улыбнулся, и я была искренне этому рада. Улыбка такого, как Слепой, не предвещает ничего хорошего. *** Разговор накануне выпуска, подслушанный и записанный в дневник Курильщиком. -Как тебе? – спросила Крыса, демонстрируя Рыжей новое кольцо. -Что это? – с брезгливостью произнесла девушка. -Это свадьба со Слепым, дорогая, - Крыса не сдержала усмешки. -Уверена, он даже не улыбнулся на этой вашей “свадьбе”. -О, поверь мне, улыбнулся. Он очень замечательно улыбается, - заметила Крыса без тени иронии. *** И мы ушли. Попрощались с Домом, рассказали свои сказки. Это была ещё одна Самая Длинная ночь, уже вторая в этом году. Мы сделали её Ночью Сказок. Ночью Сказок, которые вовсе ими не являлись. *** Сказка Сажи В Чернолесе никогда не было людно, и, признаться, она всегда любила его по большей части именно поэтому. Пара месяцев в Клоповнике, затем – съемная квартира. А потом она нашла труп у себя во дворе. Когда вернулась с работы, его уже не было. Значит, заметили другие. Но никаких допросов, никакой огласки. От этого порой ей становилось не по себе, но она заставляла себя жить дальше, ходить на работу и так далее. Она слушала и записывала легенды о Лесе. Лес был её идеей фикс, её страстью, её ненавистью. Она бывала там лишь однажды – и с тех пор мечтала только о нем. Она плавала в озере на окраине города и любила гулять по Чернолесу вечером и ночью. Она боялась, но она знала, что всегда есть то, что её спасёт. Лес, который всегда готов был её защитить. О ней плохо говорили: называли мечтательницей и многими другими словами. Но это было самым обидным. Она считала, что уж лучше носить звание городского сумасшедшего, чем числиться в мечтателях. Она жила во времени и как бы вне него. Для любых своих дел, которых она действительно желала, девушка всегда могла найти время. Да, не всегда это давалось ей легко, но результат раз за разом был в её пользу. У неё были волосы цвета пепла, только немного темнее, и глаза – тоже, как пепел, серые. Только светлые, яркие и будто бы ледяные. С третьей попытки она вернулась в Лес, и с тех пор её поиски кончились. Лес счёл её достойной, и приходил всегда, когда она просила его об этом. Он гуляла там, дышала деревьями и листвой. Она была счастлива и свободна. А по выходным она выезжала к озеру, разводила там костёр, и подолгу сидела подле него, размышляя обо всём, что считала важным. Когда костёр потухал, она ворошила угли руками, не обращая внимания на то, что после такого могли появиться (и периодически появлялись) ожоги. Ей было всё равно. Она любила уголь на себе и внутри себя. Огонь и лёд, огонь и лёд вновь и вновь переплетались внутри неё. А потом она возвращалась в Лес. И он скрывал её кронами своих деревьев, защищая от всех опасностей на свете. *** И мы ушли. Ушли все вместе, и все разом. Слепой стал моим проводником, хотя вряд ли горел желанием оказаться в этой роли. Я бы на его месте тоже не больно бы радовалась. Но он научил меня тем секретам Леса, о которых я не знала. Он научил меня быть полноценной частью Леса. Мы не нуждались в большом количестве слов, странным образом угадывая мысли друг друга. А когда я научилась, он ушёл, сказав, что ещё вернётся. И я точно знала, куда он идёт. И абсолютно точно знала, что Крыса тоже ищет его. *** -Может, наша свадьба – и порыв, - произнёс Слепой, - Но я думаю, что так будет лучше. У нас с Крысой ещё будет время всё понять и обсудить. Сфинкс устало вздохнул и пожал плечами. *** И вот я иду по Лесу, частью которого являюсь теперь целиком и полностью. Я дышу вместе с ним, делаю шаг – и Лес шагает вместе со мной. Здесь мой дом. И не важно, что тот Дом, который подарил мне это место, в реальности разобрали по кирпичику. Здесь он существует. А та реальность осталась позади. Кто же виноват в том, что Изнанка – моя реальность? *** Фрагмент заметки из газеты «Экспресс-город» от 20 июня …Хочу от себя заметить, что это здание никогда не имело хорошей репутации. У него старая и странная история. Думаю, всем нам лучше оттого, что его снесли.

Специальный корреспондент газеты «Экспресс-город», Максим Нанк