***
Улус узнал новость мгновенно. Удальцы вскочили в седла и помчались, пока еще можно было хоть как-то разобрать,откуда пришел белый конь. Но вскоре пала тьма. Кричали, звали - никого. К Аише пришли охранники, молча взяли Гирейчика и увели обоих к матери нойона, один из них коротко приказал служанкам собрать наряды госпожи - и отнести их в юрту Азамат-хатун. Танатосу не сказали ни слова. Он и так все понял, ушел к себе.. Где-то в одной из юрт тихо рыдали, нависло ощущение беды. Джелмэ нойон, в кровавой маске, с занесенной плетью, Джелмэ, ломающий чужие судьбы так же легко, как малыш Гирей – узорные ханьские палочки для еды… Да что же с тобой стало такое, что ты не отзываешься, канул где-то в темноте, не возвращаешься к своему народу. Джелмэ, сидящий на берегу реки, весело смеющийся шуткам своих нукеров. Великолепный Джелмэ, несущийся на черном коне с огромным беркутом на согнутой руке. Джелме, уткнувшийся носом в его плечо, доверчиво, как Киропулос. Джелме с ребенком на руках, с интересом разглядывавший картинки в “Бестиарии”... Сердце рвалось от странной тоски. Танатос сидел в своей пустой юрте, глядел на язычки пламени в жаровне и молился. Не зная, о спасении ли просить или за упокой, он просто повторял и повторял про себя одно и то же, надеясь, что Бог сам разберется, примет его словесную жертву и употребит ее во благо.***
Утром вернулись всадники. Привезли с собой мертвецов. Огромный Дер, холодный и окоченевший, в грязном белом кафтане, залитом кровью. У одного из воинов было разрублено лицо, у другого из груди торчал обломок стрелы. Джелмэ не было. Трое разведчиков остались там, на месте стычки, а после отправились дальше, на поиски нойона. Остальные вернулись в улус, хоронить павших и ждать вестей - или врагов. Азамат-хатун окончательно взяла Аишу к себе, приставила охрану к тайчи и к еще нерожденному Чингизиду. Уруситка присоединиться к женщинам не пожелала, но прислала своей сестре ханьского чудо-лекаря. В улусе многие беспокоились, как бы горе и неизвестность не повредили драгоценной ноше младшей жены. В юрту матери нойона не было хода никому, кроме трех-четырех вернейших из верных. Танатос попытался пройти к своему воспитаннику - но мангуу велели идти прочь. Никто не пел, не смеялся, даже дети испуганно молчали. Вполголоса говорили о коне, наступившем в молоко, о неблагодарном безумном коне с кровавыми копытами, который предал хозяина. Когда Танатос проходил мимо - замолкали. Однажды ему в спину бросили комок земли. Этот мангуу украл счастье нойона.***
Убитые лежали на земле, обнаженные, обмытые, с лицами, укрытыми белыми шарфами. На земле стояли дары: деньги, еда, бронзовые кольца и браслеты в подарок земле, куда зароют мертвых. Танатос не пошел прощаться с ними, хотя сердце его плакало по Деру. Дер, верный друг и воспитатель Джелмэ, лучший военачальник, преданный княжескому дому настолько, что так и не обзавелся собственным очагом, этот самый Дер перерезал ему когда-то, в незапамятные времена, позорную веревку на руках. Этот самый Дер терпеть его не мог, но всегда был справедлив и рассудителен. Этот самый Дер сто раз спасал Джелмэ в бою - а вот сейчас не спас. Застыл восковой куклой с закутанным лицом – во всей своей бесстыдной наготе, вместе с другими мертвецами, не уберегшими своего нойона, который утратил удачу. Джелме так и не нашли. Разведчики не возвращались. Ю, может быть, и знал что-нибудь, но в шатрах Доброгневы грека никто не ждал. В юрте, где спал Танатос, было холодно, но все же не так, как в дырявых палатках у булгар. Правда, там оставалась бедовать лишь жалкая горстка прежнего полона. Женщины помоложе и покрепче достались воинам Джелме и с тех пор нечасто приходили проведать земляков, а две и вовсе были на сносях, старух и голосистых малолеток забрала к себе Доброгнева, приставила к делу: вывязывать теплые узорчатые носки, прясть овечью шерсть и петь песни. Отец Георгий кашлял, ежился под холодным ветром. Танатос почти без надежды просил идти ночевать к нему, и неожиданно старик согласился. Было пусто и неуютно, валялось несколько войлоков, сумка с тетрадями, пара бараньих шкур для спанья и кожаные мешки-подушки. На решетчатых стенах висел походный письменный прибор, медная чернильница на цепочке. Это Дер ее купил тогда, в Константинополе. Грек разжег жаровню, но кормить гостя было нечем - Айша и думать забыла про учителя. Да, собственно, кто, кроме Джелме, видел толк в этом учении? Над улусом висела тяжелая тишина. “Что, - усмехнулся отец Георгий, - не сходить ли мне за кашей? Как ты нас тогда-то накормил, а?” “Не я, - выговорил Танатос почти через силу. - Джелме”. Имя повисло в темноте. Поговорили - почти ни о чем, просто чтоб хоть голос живой услышать. Отец Георгий прочитал молитву, перекрестил себя и Танатоса - и улеглись. Ночью за Танатосом пришли. Окликнули: эй, Мангуу, вставай. Пойдем. Отец Георгий словно ждал незваных гостей. Обратился к старшему - спросил, в чем дело. Тот - невысокий, плотный, со шрамом по бритой голове - удивился, что тут делает эцег Гюрги, но приветствовал его почтительно. Булгарская полонянка вскоре должна была родить, и Солонго надеялся, что та принесет ему сына. Оказалось, грека велела доставить сию минуту Урусутка. Быстро и тайно - чтоб никто не видел. Но эцег Гюрги пусть остается в юрте, не выходит. Нечего сейчас выходить. Плохое время. С неспокойным сердцем Танатос вошел в юрту к любимой жене Джелме. Там не спали - даже не ложились. Горел огонь. Уруситка - сердитая, с убранными наспех под платок волосами, - махнула рукой, отпуская сопровождающих. Остались только охранники у входа - одного Танатос узнал, это был Унур. Нойонова жена смотрела неприятно, остро, словно пронизывая насквозь. Потом велела подойти ближе. Спросила, почти не разжимая губ, доволен ли теперь грек. Тот не понял. Уруситка яростно объяснила: ну как же, нойон его чуть не убил однажды… Теперь можно быть довольным. Многие рады. “Я не рад, - просто сказал Танатос. - Я его любил. Он меня спас. И, госпожа… не надо так говорить больше”. Она еще раз посмотрела на него. В полумраке ее лицо было как маска. “Скажи, - спросил Танатос. - Разведчики вернулись? Его нашли? Он мертв?” “Сядь и говори тихо, - молвила Уруситка. - Он жив. Пока жив”. Разведчики вернулись еще днем, а вечером в улус пришли послы. Три человека - тайно. Их провели к старухе (Доброгнева не называла Азамат-хатун по имени). Они сказали, что Джелме-нойон у них в плену, и попросили выкуп. Символический. Но больше выкупа им нужно, чтоб тот обещал им не мстить. Простил и замирился с ними. Их голова… даже не хан, так, курий сын, щенок… Его отец Очирбат, они с Угэдеем кровники… А теперь, видно, и с Джелме. Старая Азамат отказалась вести переговоры. Сказала, что ничего обещать не будет. И что сын ее, Джелме-нойон, в чьих жилах течет священная кровь Чингизидов, разумеется, покарает недостойных за глупость и наглость. И не ей, женщине, мешаться в мужские дела. Всю жизнь мешалась - а тут о скромности вспомнила, прошипела Уруситка. Танатос посмотрел на нее с невольным уважением: едва ли кто во всем улусе посмел так говорить об Азамат-хатун. “Ты меня позвала сюда. Я могу помочь?” - медленно подбирая слова сквозь туман в голове, спросил он. Он мог. Затем его сюда и привели. Маленький Ю пользовал Айшу - следил, чтобы не было в ее чреве вреда божественному ребенку с кровью Чингизида. Никто лучше него не разбирался во врачебных делах. И никто лучше желтого ханьца не умел становиться невидимкой в нужный момент. Послы пока что остались в улусе. Юрту, где они сидели и ждали, чтоб выйти в предрассветный, самый глухой час, тайно караулили люди Уруситки. Это тоже была заслуга Ю.***
Выехали они рано, спустя немного времени после того, как тронулось восвояси неудавшееся посольство. Танатос, Унур и два молодых - Унуровы родичи. Один из них и был среди разведчиков, знал дорогу. Ехали не слишком быстро - по пути молчали. Унур, главный в отряде, был суров и собран. Его младшие братья следовали за ним, как тени. Будь его воля - они бы неслись вскачь, ворвались к врагам, изрубили бы всех и спасли бы нойона, а потом бы про их подвиг спели в песнях. Но план был другим. На смирной лошадке под пристальным взглядом Унура болтался Танатос в богатой одежде, с деньгами в сумке, на груди у него была пайцза, а в тайном кармане - бумага с печатью Джелме. Деньги, бумагу и пайзцу дала ему Доброгнева. Мангуу, самый ничтожный и бессмысленный раб во всем улусе, стал большим человеком, важным мудрецом - ему доверено было говорить о выкупе драгоценного пленника. Унур сопровождал его с угрюмой почтительностью - будто и не стоял тогда над скорченной в грязи, окровавленной дохлятиной. Танатос не сомневался, что почтение Унура относилось к пайцзе, висевшей на цепочке под одеждой. Джелме должен был выжить. Они не могли опоздать. Заснеженная степь простиралась под сине-серым смутным небом, медленно светлело. Нависли облака. Танатос ехал, стараясь не думать, что их ждет. Это было просто - в голове плавал мутный туман, мучительно хотелось спать, он не очень представлял, что сможет сказать хану Очирбату, но это его не особенно заботило. Джелме. Вот кого надо было убеждать. Бешеного Чингизида, который в гневе теряет разум. Унур остановился, поднял руку, предупреждая Танатоса. Эскорт замер на месте. Лошади поднимали головы, настороженно принюхивались к холодному воздуху. Им навстречу мчались люди Очирбата, караулившие стоянку. Говорил с ними Унур. Он медленно и полупрезрительно объяснил им, кто они и откуда. Посланцы вернулись ни с чем? Потому что эти глупцы пошли к выжившей из ума трусливой старухе. Они не знали, с кем надо вести разговоры. Теперь мы пришли. Посол из ставки Джелме-нойона… Нойонов грек. Он будет говорить. У него есть все знаки. Ведите посла к Очирбату. Улус Очирбата невелик. Куда меньше, чем у Джелме, грязнее и обшарпаннее. Их провожают настороженные взгляды, пара тощих псов зарычала на чужих, но броситься не осмелилась. В одной из этих юрт? Увезли? Где они его держат? Спешились, вошли в большую серую юрту. Там их уже ждали. Унуровы братья остались у входа снаружи, к беседе их не пустили, сам Унур равнодушно поклонился хану Очирбату и предоставил Танатосу вести переговоры. Хан Очирбат, невысокий, полный, в синем халате с пестрыми отворотами, рядом с ним сын - молодой, крепкий воин. Тот самый, из-за которого все и началось. Смотрит на пришедших с ненавистью, цепкими глазами. На лице у него неглубокая рана, скорее даже, царапина. Это его кто-то из наших, подумал Танатос. Послы прошли и сели. Тяжелая пайцза тускло сверкала поверх темного кафтана. “Говорите, с чем пришли”, - обронил Очирбат. Танатос задумчиво погладил пайцзу, провел пальцем по золотому краю. Посмотрел на Очирбата, усмехнулся и сказал: “Так и быть, мы согласны спасти тебя и твоих людей. Твой сын молодой, думать не любит. Сделал глупость. Умные теперь должны не допустить лишней крови. Ни к чему это”. Унур почувствовал, как ему перерезают глотку. Сперва ему. Потом Мангуу. Нет, проклятому Мангуу в грудь должен был влететь нож - прямо от стола, обрезать его дурной язык, оборвать оскорбления хану. Живыми они отсюда не выйдут, это точно. И Джелме-нойону не поможет больше никто. Очирбат долго молчал, жестом усмирив вскинувшегося было сына. Потом, через силу разжав губы, выплюнул: “Говори дальше”. Танатос пожал плечами: “Что говорить - и так ясно. Если к полудню мы с Джелме не тронемся назад от вас - с утра тут будет Угэдей с людьми и все всадники Джелме-нойона. Думаешь, пощадят хоть кого-то? Ты же знаешь, за брата своего Угэдей здесь все сожжет и солью засыплет. Накажет и тебя, и твой народ. Так размысли сам - хорошо ли тебе будет? Стоило ли трогать правнука Сына Неба? Твой сын закрыл дорогу к милости Тенгри - и тебе, и себе”. Говорил он медленно, как сквозь туман, подбирая слова. Слишком мало сна, слишком много тревог. В юрте стояло тяжелое молчание. Было слышно, как за войлочными стенками ревет верблюд, дети перекрикивались, звякали колокольцы. “Отец, - не выдержал сын Очирбата. - Позволь мне скормить его псам! Это не посол - это сумасшедший какой-то!” “Так, - улыбнулся Танатос. - Все так. Я Мангуу. Так меня зовут, Унур подтвердит”. “Сядь и молчи, - оборвал сына Очирбат. - А ты… говори дальше. От кого говоришь?” Танатос указал на золотую пластину на груди. Потом молча направил палец вверх, туда, где над войлочным потолком юрты расстилалось серое небо в клочковатых облаках. “Хан Очирбат, меня послали к тебе, медлить некогда. Вот выкуп. Ты возвращаешь Джелме. Ты выдаешь нам головой того, кто убил багатура Дера. Мы уезжаем - и… Я не хочу, чтобы дети вашего рода плакали слезами сирот. Чтоб ваши женщины умерли от голода и холода, потому что весь скот угнали, а юрты сожгли. Глупый поступок одного молодого сокола не стоит беды целому народу. Не тем надо начинать год. Не смертью и не болью… И вели дать мне попить”.***
Они стояли у входа в небольшую юрту. Очевидно, ее спешно освободили, чтоб упрятать туда пленника. Джелме был измазан землей и кровью, нарядное платье превратилось в лохмотья, он лежал спиной ко входу на грязной войлочной подстилке - прикованный за шею, руки и ноги к бревну-колодке. Даже не обернулся на голоса. “Возьми его, если уговоришь, - вздохнул Очирбат. - Того, кто убил вашего Дера, я вам отдать не смогу - его задушил твой нойон. Голыми руками. Он как зверь, он хуже зверя. Не ест, не пьет. Смерти хочет. Мои люди поили насильно - пришлось его сковать. Убил бы и их. Он бешеный. И послов за ним прислали сумасшедших”. “Прикажи его расковать, - сказал Танатос. - И пусть все выйдут. Я… попробую уговорить его. Унур. Пусть никто не входит сюда. Буду говорить с нойоном”. Очирбат обернулся к жилистому одноглазому монголу в полосатом халате, тот кивнул и передал Танатосу толстый темный ключ от кандалов. Услышав голос Танатоса, Джелме не шевельнулся. Лежал как мертвый, закрыв глаза. Только когда кандалы были сняты, разлепил губы и шепнул: “Уходи. И ты, и Унур. Я останусь тут. Так хочу”. Джелме лежал ничком на драной кошме, глухой и слепой ко всему. Косы его грязными веревками рассыпались по полу, мех на изорванном, перепачканном кафтане слипся сосульками. Танатос сел рядом с нойоном, положил руку ему на затылок и заговорил. Он спокойно и обстоятельно, насколько хватало слов, рассказывал ему, как замер от ужаса улус, как словно туча над ним нависла. Говорил, как ждут его все - потому что без нойона беда. Упомянул, как бешено глядела на него Доброгнева, как решительно и быстро она действовала, чтоб спасти своего Джелме, и про Ю рассказал. И как плакал Гирейчик, в страхе за отца, хотя ему, маленькому, никто ничего не говорил.Рассказал и про то, что Азамат-хатун теперь уверена, что она старшая тут - пока не вырастет малыш Гирей. И если нойон не пожелает вернуться, то плохо придется и отважной Уруситке, и Унуру, и всем, кто не желает ходить под старухиной рукой. Доброгневу уж точно со свету сживут. Ей свекровь ничего не простит. Не думай сейчас о мести. Не думай о чужих. Не думай о себе. Думай о своих, о своем народе. Джелме не шевелился. Лежал, как труп. Как деревянное изваяние. Танатос рассказал, как примчался в улус белый Ахаар и с тех пор не подпускает к себе никого. И про себя рассказал - что к Гирею его больше не зовут, да и вообще недолго, судя по всему, позволят жить. Но это-то как раз неважно. А важно, что ты, Джелме, нойон. Нельзя тебе бросать своих людей. Они ждут тебя и верят. Что же, и Искандер великий бывал побежден. И предок твой, которого ты почитаешь, был продан в рабство и сидел за решеткой, как дикий зверь. Мне сказали старики, а я рассказал Гирею. Ну и… теперь ты тоже можешь быть, как он, настоящим великим властителем. У нас так говорят: не тот упал, кто упал, а тот упал, кто не встал. И тут Джелме застонал, повернул к греку страшное, грязное лицо и спросил, привезли ли в улус Дера. И других. Умерших из-за него.***
Ю недаром был великим врачом и мудрецом. Он дал Танатосу флягу с настойкой драгоценного китайского корня. Корешок этот видом похож на человека, но не мандрагора. "Капнешь в воду, разведешь и дашь нойону, - наставлял грека маленький лекарь. - Но смотри, чтобы он в свои руки взял чашку и стал пить, иначе не поможет". Запах этот Танатос помнил хорошо. Правда, грека Ю поил сам, поднося к губам красную чашечку, тогда, в юрте. Осторожно усадив Джелме и обнимая его за плечи, Танатос подал ему глиняную миску с питьем. Дождался, пока тот жадно, в два глотка опустошит ее, - и прижал к груди голову Джелме. Шепнул по-гречески: “Пойдем, сердце мое, мы и так задержались”. Джелме поднял на него непроницаемые черные глаза и тоже по-гречески ответил: “Пойдем… Та-натос”.***
*** Обратный путь Джелмэ почти не запомнил. Он с трудом держался на лошади, то и дело сползая на гриву, и отстраненно думал, что надо бы велеть себя привязать, как привязывают мертвецов. Настырный грек ехал рядом и все пытался заговорить. Джелмэ моргал, щурился от безжалостного, стоящего в зените солнца, сглатывал, потом перегнулся вбок, и его вырвало прямо на копыта коня. Воду в плену в него заливали безжалостно, зажимая нос и не давая кусаться, боялись, что помрет от жажды. Джелмэ не умер, но и жить не хотел. А как с этим справиться, не знал. Дикие звери, которых ловят в силки, но не убивают, а оставляют на веревке, отгрызают себе лапу и убегают. Джелмэ уже не держала веревка, но все хотелось откромсать ножом руку, которая была когда-то привязана. Гнев и бессилие душили его, а хуже всего, что слабейший из слабых, Танатос, видел его таким и теперь уже никогда не полюбит и не простит. Незачем жить. Грек снова подъехал, спросил что-то, но Джелмэ от боли внутри перестал понимать греческий. Отстранил его рукой и стал смотреть вперед. Конь неловко переступил какую-то кочку, и нойона шатнуло в седле. Небо казалось горячим, и, будто кто-то бил в бубен над головой, раскаленная синева звенела и тянула к себе.***
Когда приехали в улус, Джелмэ еще как-то дошел до юрты, выпрямившись, закрыл полотнище входа, лег ничком на кошму и закрыл глаза. Круглый потолок мерно поворачивался под сомкнутыми веками. Ничего важного думать он не мог, поэтому то уплывал в небытие, то мелькали в голове воспоминания о вечном городе, пестром и красивом, как коробка с рахат-лукумом. Правильно говорят старики - велика степь, и каждый умирает в ней один. Тот же, кто пересечет границы Ойкумены, навеки сойдет с ума и станет ходить среди мертвецов. За этот год Джелмэ прочитал несколько книг, но и в них не нашлось ничего, что могло помочь, кроме бессмысленных новых слов, которые нельзя было приложить ни к его жизни, ни к бескрайней и равнодушной степи. В конце концов он обессилел от мыслей и впал в забытье. Проснулся ночью, в юрте было темно и холодно, никто не входил. Он сел, повозился, разжег светильник и достал пачку листов из ларца. Некоторое время писал, выходило неловко, но понятно. Правда, буквы почему-то сразу расплывались, но это ничего. Написал бумагу, чтоб дать свободу Танатосу. Пусть вернется в свой город Каффу. Нечего ему тут делать. Потом написал еще брату письмо. Хорошо, когда есть старший брат. Запечатал все красным воском, разложил на крышке ларца, чтобы видно. Потом погасил светильник и вышел в теплую, глухую ночь. Никто не стерег у входа, и не было видно костров, будто весь аул вымер, даже собаки не лаяли. Небо пасмурное и без звезд, а на горизонте узкая алая полоска. Джелмэ шел и шел, никто не остановил его, и он точно знал, что надо пройти еще довольно долго, в темноте, по ровной как стол степи, а потом будет сильная река. В душистой, пахнущей сухой травой темноте чирикали кузнечики, как будто бы уже настало лето. Он прошел еще немного, и темнота словно обступила его мягкой шерстью, шелестела, потрескивала и благоухала июньским сеном. Джелмэ шел и думал, что он был плохим нойоном и совсем ничего не сделал для своего народа, но теперь это его почти не беспокоило. Еще он подумал о том, что когда-нибудь люди научатся понимать друг друга без всяких книг и языков, и какое же это будет чудесное время. Жаль, что ради этого им придется перестать убивать друг друга. Где-то на границе слуха вроде бы слышался голос, он потряс головой, чтобы отогнать его. Воды большой реки шумели уже так сильно, что затихли и кузнечики. Она была совсем близко, огромная, холодная и невидимая, полноводная, с быстрым и неостановимым течением. Хорошо бы, чтобы когда нибудь эта река вынесла его к настоящему морю. Морю, которое хранит в себе все имена.***
Танатос глядел на спящего и думал, что Джелме будет хорошим князем и удачливым, и многие славные храбрецы с охотой придут под его руку. А когда все, кого он тут любит, отойдут к Вечному Небу и Гирей встанет во главе улуса, можно и вернуться в Каффу. Гирей-нойон даст своему бывшему наставнику провожатых, а в седельной сумке Мангуу увезет бережно завернутую в кожу картинку на доске, где Святогеоргий-баатур, и вправду похожий на юного Джелме, едет на белом улыбчивом Ахаааре. И если суждено ему дожить до глубокой старости, то хорошо бы монахом в старом монастыре, что стоит над Каффой уже сколько лет, и пахнет в нем так славно - ладаном и прохладным камнем. А снаружи ветер с моря, трижды благословенный ветер…