Город и степь

- Джелмэ-нойон, чалый конь засекается, - невольник-кипчак подъехал, заглядывал в глаза, трясся. Что за поход! Что за удача! Джелмэ крикнул зло, схватился за камчу, кипчак только сжался, приняв удар поперек драной куртки, на ссутуленные плечи. Джелмэ поскакал в хвост отряда, к заводным лошадям, стал смотреть. Чалый был плох, дышал раздутыми боками неровно, споткнулся. Джелмэ вытянул камчой и его. Солнце палило, тяжелые косы вились через грудь – змеями. Стискивало голову. В кожаном хурджине тяжело уркала вода, но пить было нельзя – переход. Джелмэ застыл в седле, раздувая ноздри, сощурившись. Чалый споткнулся снова, припал на передние ноги. Сабля с шипением, с блеском взметнулась, отразила жар, алая и темная кровь, пенясь, потекла на сухую землю. Невольник завыл, закрылся руками, Джелмэ, не глядя, отмахнулся еще раз, потом добавил, с разворота. Стиснул черному Мангусу бока коленями, рысью поехал обратно, не оглядываясь, скалил зубы. За его спиной было шевеление, спешившись, воины молча оттаскивали убитого коня, драли шкуру, делили мясо – на вечерний привал. Кипчака оставили лежать, там, где упал, с рассеченными запястьями, разрубленным лицом. Джелмэ на ходу, не останавливаясь, закрыл глаза, подставился солнцу. У него сильно болела голова. Жалко коня. Перед внутренним взором стал Золотой Город, ворота выложены каменьями, по улицам течет розовая вода. Всюду благостная тень и мягкие, белые, трусливые люди, которым там не надо жить. До Константинополиса оставалось еще две недели быстрой езды.

***

Мало кто так ненавидел Константинополис, как один из ничтожнейших его обитателей - писец и счетовод Евтихий. Работа у него была непыльная, и, если б грамотей не привередничал, жилось бы ему в Великом граде недурно, даже отлично, а в будущем, может быть, накопил бы да и выкупился на свободу. А впрочем, и рабу в веселом Константинополе можно было неплохо устроиться, была бы сметка. Грек был грамотен, собой недурен, молод и здоров, и ради своих достоинств и умений стоил изрядных денег. Купила его почтенная вдова Вероника, госпожа решительная и крепкая, купила не по капризу, грамотей при ее промысле был необходим. Заплатила даже щедрее, чем обычно платили за такой товар, и Евтихия прямо из постройки, куда согнали рабов с корабля, повели на работу, к новой и, тогда ему казалось, безрадостной жизни. Все, что он знал о Константинополе, распадалось на две части. Вот в золотом рассветном мареве плещет под веслами море, все ближе зеленая полукруглая бухта и несказанной красоты город, выраставший в морском раннем тумане, а над городом как бесценная корона рисовался исполинский купол Святой Софии. Евтихий глядел на это великолепие и наглядеться не мог, ему повезло: судно шло так, что с их борта вид на бухту открывался самый парадный. Его сосед, с которым они управлялись общим веслом, по сторонам не смотрел, а лишь вздохнул и тоскливо выругался. Что он сказал, Евтихий не понял, но смысл был ясен и без слов. Через некоторое время они вошли в акваторию, кругом было великое множество лодок, галер, шлюпочек и прочих морских судов и посудин, имен которым Евтихий не знал и узнавать не собирался. А еще через некоторое время прекрасное видение райского града под синим-пресиним небом скрылось, да и не до него уже было. Евтихий несколько беспокоился - как именно его будут продавать? Не придется ли стоять голым перед толпой, где будут и женщины, не станут ли ему унизительным образом ощупывать руки и зубы, не заставят ли как-нибудь уронить достоинство христианина? Боялся он напрасно: на рынок его не выставили. Тем же вечером, когда рабам раздали миски с едой и войлоки для спанья, за ним пришли, так что и ужин и ночлег ждали его на новом месте. Решительного вида женщина, показавшаяся Евтихию переодетым копейщиком, мазнула по нему взглядом, отрывисто бросила: “Этот, что ли? Стадий, проверь!” и ушла вместе с хозяином. За ней по пятам неотступно шел здоровенный черный охранник. Евтихий не мог не отметить, как забавно смотрелась эта пара: госпожа была одета в дорогое и темное, меж тем лицо ее было белее муки и волосы под капюшоном тоже белые, а охранник, чернее ночи, в льняной рубахе и соломенного цвета плаще. Голос у госпожи был низкий и чуть гнусавый. Отмечая все эти подробности, он как-то даже не понял, что уже куплен. Стадий, очевидно, помощник решительной госпожи, подождал, пока госпожа скроется из виду, и спросил, точно ли тот ученый, писарь Евтихий из Каффы, прибывший нынче в Константинополь с кораблем почтенного купца Игнасия Калана? Евтихий, впервые услышавший, что гнусный разбойник на самом деле почтенный купец, быстро кивнул и хотел уже сам спросить Стадия, что здесь происходит. Но Стадий сунул ему в руку небольшую церу и стило и велел написать свое имя, а еще продиктовал пример на сложение, показавшийся греку сущим издевательством. Евтихий пожал плечами, выполнил проверку и хотел было разровнять воск, но Стадий поспешно отобрал у него дощечку, велел сторожу расковать этого человека и препроводить их обоих в контору Калана. Евтихий, освобожденный от цепи, помнится, удивлялся таковой неосмотрительности: а ну как раб возьмет и удерет, а потом понял, что бежать ему все равно некуда. Разве что прыгнуть в плескавшееся неподалеку море, загаженное всякой дрянью, и то не успеешь вынырнуть, а уже схватят. Уважение к праву собственности - вот что отличает культурных от варваров, и он, Евтихий, кажется, теперь собственность этой белесой домины. Стадий пошел к выходу, грек кивнул на прощание бывшему соседу по гребной скамье и торопливо двинул за ним следом. Идти пришлось недолго, дом, где совершались сделки, стоял прямо тут, небольшой, каменный, с узкими прорубленными окошками. Стадий подошел к хозяйке, та не глядя протянула руку, внимательно рассмотрела Евтихиевы строчки и удовлетворенно кивнула. “Зубы, кожу проверил? - прогудела она. - Эх, дурак!” - и решительной, стыда не знающей рукой задрала рубаху на обескураженном Евтихии, обшарила его цепким взглядом, стиснула рукой у него за ушами и вниз по шее. “Грамотный... Мужеложец? - она употребила более грубое слово, Евтихий, красный как рак, мотнул головой. - Так-то вроде ничего. Рот открой?” В рот Евтихию залезли жесткие шершавые пальцы, ощупали десны. “Ну что ж, - сказала домина, - беру, как договорились. Завтра пожалуйте ко мне, там выдадут все, что положено. Задаток уплачен. Стадий, пошли!”. Купец хмыкнул и кивнул головой - “К вам, госпожа Вероника, в какой из домов? И может, за услуги скидку?” И тут Евтихий улыбнулся и как можно громче сказал: ”Господин Игнасий! А как же книги мои? И крест?” Госпожа Вероника резанула Евтихия взглядом, обронила: “Стадий, сходишь с ним, заберешь. Лабан, возвращаемся в город!”

***

Город поражал воображение. На берегу соленого моря, огромный, людей – как саранчи. Стены, обращенные в сухопутную сторону, были высоченные, тянулись, сколько хватало глаз. Джелмэ нервничал, озирался по сторонам, в городе, стиснутом домами, внутренними стенами, на узких улицах, ему было тесно, а вот мохнатые степные лошадки вели себя спокойно, принюхивались к свежему, наполненному влагой и йодом, ветру с Босфора. Три руки воинов, самые близкие, поехали с чингизидом в Константинополис, остальная сотня раскинула лагерь далеко под стеной, воины не слишком огорчались. Им не хотелось вступать в богатый город соглядатаями и праздными зеваками, лучше войти с большим войском, победителями, запустить руки в яркие ткани, выпотрошить сундуки, тащить за собой на арканах пленников. Сотник Дер, сутулый, рыжий, огромный, и сапоги у него были порыжевшие, и богатейший когда-то халат, с выдерганным золотым шитьем, побитым бархатом, сотник этот разворчался, но отправился вместе с княжичем. А ну как украдут сердечного! В гарем продадут! Или сам княжич порубит кого, руку сдерживать не привык. Втемяшился ему этот Константинополис, кость в горле! Джелмэ был слишком юн, чтобы участвовать в походе на Русь, а о завоеваниях божественного деда оставалось только завистливо слушать, поэтому рвался на подвиги и втравливал в истории своих людей. У него часто и невыносимо болела голова, Джелмэ думал, что никто не знает. Катался ночью в юрте, стонал, вцепившись руками в косы. Щенок. Солнцеликий. - Живут, живут, сами не знают, чего живут, - бубнил Дер, погоняя своего рыжего. – Вот этот толстый, гляди-ка. Ухватить бы его за бороду! А старуха! Разве такие старухи бывают. Вот выступает, а волосы у нее на голове, кажись, конские! Эй, старуха, смотри под свои ноги, свалишься с башмаков! Джелмэ не слушал, с полуприкрытыми глазами дышал солью, влагой, наплывающими из богатых кварталов ароматами благовоний, смешанными с привычным чадом жаровен, кошачьей какой-то вонью, лавром, миндалем, снова морем и йодом. Ему, сыну и внуку завоевателей, попиравших всю Вселенную, не пристало таращиться на чудеса великого города так, чтобы глаза из узких стали круглые. На лицо он напустил самое безразличное и презрительное выражение, и упорно глядел прямо перед собой. Потом они выехали на площадь Софии. - Ой-бой, какой красивый дом, - вырвалось у Джелмэ. Он задрал голову, оглядывая широчайший, просторный купол. Над куполом пролетела чайка, блеснув на солнце. – Но не золотая крыша у него, да? - Урусутские золотые крыши были одна видимость, - пробурчал Дер. София не заинтересовала его, а качание близкого моря вызывало тоску и какое-то огорчение. – Какие богатые корабли, великое Небо! Смотри, как пестро. Всадники за их спинами приподнимались в седлах, стискивая конские спины железными коленями, восклицали. Их привлек порт, кипящий, пестрый, с тысячами запахов. Невдалеке доносился рев толпы на Ипподроме, грохот несущихся квадриг и ржание лошадей – шли скачки. Джелмэ навострил уши, сердце его забилось сильнее. Кони и война – вот все, что его интересовало в этой жизни, пока не слишком длинной. - Завтра, завтра пойдем смотреть, - Дер устал с дороги, но не хотел этого показывать. – Надобно где-нибудь устроиться на ночлег, а завтра уж ехать на конский рынок. И толмача найти. Эти глупые люди ничего не понимают по-монгольски. Джелмэ по молодости лет полагал, что если грозно сдвинуть брови и замахнуться, то всякий поймет и без толмача, но не стал спорить со старшим товарищем. Напоследок он окинул взглядом величественное строение, царившее над всем городом, еще раз подивился на такое дело, и запыленный отряд отправился искать какое-нибудь пристанище. Постоялые дворы в Золотом городе попадались на любой вкус, выбрали самый богатый, с мраморными конями у дверей, с красивым фонтаном во дворе. Джелмэ предпочитал спать под открытым небом и в роскошной, но тесной комнате, убранной коврами и пропахшей сандалом и мускусом, мучился. Приходили две красиво одетые невольницы в струящихся хлопковых одеждах – он всех прогнал. Неприятно было думать, что незнакомые руки станут его раздевать, да еще наглые девки знаками показывали, что нужно выкупаться. Как же! Вода смывает удачу, это всякий монгол знает. Джелмэ ворочался, не раздеваясь, на непривычной лежанке с жестким подголовником, потом поднялся, начал ходить от стены к стене, стуча подкованными сапогами. Резные лари, часто переплетенное окно с полукруглым завершением, мозаичный пол. В одну из ячеек переплета было видно краешек луны. Джелмэ совсем затосковал, уселся, подогнув ноги, на пол и запел, раскачиваясь, монотонно и бесконечно. Константинополис совсем ему не понравился. Ходили слухи, что в Орде собираются заключать с богатыми византийцами союз или что-то вроде договора, пусть платят трусливые греки дань, но Джелмэ особенно не прислушивался. Он хотел коня купить и посмотреть на красивый город, а теперь сам жалел, что приехал. По ночам ему было особенно тоскливо, и наконец молодой монгол нашел себе заделье – стал ковырять кинжалом богато инкрустированную перламутром и золотой проволокой лежанку, наковырял несколько десятков поблескивающих кусочков, разложил на полу. При свете ароматного светильника кусочки перламутра складывались в причудливые фигурки, некоторое время он двигал их загорелым пальцем с обломанным ногтем. Вскоре и это занятие наскучило, за дверью спал, похрапывая, охранник. Как ни объяснял вечером взволнованный хозяин, что у них в доме такое не принято, но здоровенный, с бритой башкой, монгол, его совершенно не понял и только оттолкнул, упершись в лоб пятерней, невозмутимо улегся поперек двери и захрапел, выволокши из ножен саблю и умостив ее под боком. Джелмэ некоторое время прислушивался, потом высадил узкий переплет, повозился и вылез в окошко – на плоскую крышу первого этажа, на стену, ограждающую двор, а потом спрыгнул на улицу, мягко, как кот. Ему хотелось погулять.

***

Новая работа оказалась довольно простой. Надо было собирать ярлычки и пометки, подсчитывать, учитывать, вычитать необходимое - на налоги, на содержание, - и красиво выводить финальные суммы в толстой тетради, в разграфленных таблицах. Тетрадь была новомодная, бумажная, и тут уж приходилось быть начеку: не поскоблишь, не исправишь. Госпожа Вероника сразу предупредила его насчет клякс и помарок, а особенно - чтоб был внимателен и держал язык за зубами. Заведений у госпожи Вероники в Константинополе было три, а сейчас ей хотелось открыть и четвертое, высшего класса, но что-то не получалось, не то конкуренты гадили, не то судьба противилась, в общем, искали нужного человека, чтоб избыть беду. Первые пару дней Евтихий действовал под личным строгим надзором госпожи, а на третий его запросто оставили с кучей бумажек, клочков пергамента и дощечек - разбираться, как знает. Это ему понравилось существенно больше, потому что домна Вероника наводила на Евтихия панический ужас. Белесая, резкая в словах и движениях, бесцеремонная его хозяйка казалась ему чем-то средним между огромной ящерицей, прикинувшейся человеком, и чудовищем-ламией. Она неподвижно сидела в деревянном кресле и наблюдала, как Евтихий разбирает корявые записи, сортирует и подсчитывает ее доходы, а он чувствовал себя мухой, ползущей по стене, - и вот сейчас клейкий язык метнется и утащит его в щель между тонкими губами. Это было жутковато. Евтихия поставили под начало старого Михаила, это ему приносили в конце дня бумажки и деньги и он рассовывал все полученное по трем большим деревянным ларям, от каждого заведения - в особый ларь. Предыдущий помощник Михаила (тут Михаил многозначительно кашлянул и хитро глянул вбок) заболел и не мог более исполнять свою должность, а сейчас нанимать малого со стороны было рискованно, страха ради интриг и всякого шпионства, вот и пришлось входить в расход и покупать нового раба. Зачем нового? Чтоб никого тут не знал - и не имел шансов нагадить. Был бы немой - еще бы лучше, но с этим у нас просто, хе-хе. Чик - и ты уже немой. Еще евнухи - тоже ничего себе, только не в нашем деле. Для нашего дела евнухи без надобности. Что за дело - Евтихий понял еще в первый же день. Госпоже Веронике в Золотом Константинополе принадлежали три лупанария, и любой желающий мог отыскать там удовольствие по своему вкусу. Мзду за это дело и должен был считать Михаил, а помогал ему в том Евтихий, украденный на улицах благословенной Каффы. Знал бы Антиох, лучший каллиграф Каффы, что за святые свитки достанется переписывать его Евтихию. Ну нет худа без добра - зато огрехи в утолщении и недостаточно плавное скругление в гласных здесь никого не волновали. Это уж точно! Неделя прошла незаметно - с утра подъем, сыр, маслины и лепешки на завтрак - и они с Михаилом приступают к работе. Будь воля Евтихия, он бы завершил всю работу за три дня, но умный и опытный Михаил придержал ретивого дурака. Ну рассчитаешь ты все с ураганной скоростью, а дальше что? Чем займешься? Нет уж, погодим и не станем торопиться… Перед обедом Михаил тщательно запирал комнату, где они вдвоем разгребали дела, и оба спускались вниз, а потом до вечера продолжали вычитать и складывать, да еще Михаил учил глупого Евтихия уму разуму. Через три-четыре дня новичок знал про госпожу Веронику и ее родственников до шестого колена больше, чем про свою родню. Ближе к вечеру Михаил строго проверял все, что сделал за день Евтихий, вносил правки и доверял помощнику переписывать полученное в заветную тетрадь. Эту тетрадь потом смотрела госпожа Вероника, кивала белесой головой, порой требовала предоставить ей исходники. Однажды, проверив несколько цифр, она внезапно помрачнела, резко повернулась и вылетела из комнаты. Вечером в доме стены тряслись от криков и воплей - управляющего лупанарием у Козьего рынка поймали на давнем и крупном воровстве. “Что с ним теперь будет?” - спросил Евтихий. “То не наше дело, - резонно заметил Михаил, - а наше дело не зарываться. Завтра хозяйка уедет, поработаешь один, мне надо… в общем, по делам я пойду”. И в самом деле, почти полдня Михаила не было на месте, и Евтихий наслаждался тишиной и покоем - воркотня старика все же немало его утомляла. К обеду Михаил вернулся, да не один, а со Стадием, и Евтихию велели немедля сесть и скопировать лучшим почерком правила поведения в заведении госпожи Вероники. На вылощенных, загрунтованных дощечках-табличках, двумя цветами, все как положено, с отступами, с отточиями, ровнехонько! Справишься - получишь денег, загубишь материал - пеняй на себя. Надо сделать пять и еще пять таких табличек, чтобы все было благородно. “Рустикой или унциалом?” - спросил Евтихий, и Михаил махнул на него рукой. Вздохнув, Евтихий все же решил унциалом - этот шрифт у него получался лучше.

***

Ночью Константинополис выглядел таинственно, небо было черно-лиловым, в домах побогаче мерцали за ставнями на вторых этажах узких фасадов малые огни, теплые, золотистые. Свежий морской воздух унес запахи дневной жизни. Джелмэ поплутал по узким улицам, пару раз спрятался от стражи и его вынесло снова на портовую площадь. Никогда не виденное море казалось страшным, волновало и привлекало сильнее, чем сам древний город. Сонное, летнее, темное, оно все равно таило в себе неведомую силу и готовилось по осени разразиться штормами. Джелмэ уселся на самый край набережной и свесил ноги. Порт и ночью не спал, шла разгрузка кораблей, мелькали факелы, стучали сбрасываемые грузчиками ящики, мешки, слышалась хриплая ругань надсмотрщиков на многих, непонятных ему языках. Джелмэ говорил только по монгольски и еще знал два десятка слов на фарси, этого ему хватало для жизни. Впервые ему захотелось выучить греческий, а, может быть, и поплыть куда-нибудь на одном из этих красивых кораблей, темными громадами маячившими на рейде. Он даже ухватился за ребра и испуганно огляделся – что за злые духи внушили ему такие странные мысли. Подошел местный кот, белея в темноте мордочкой и лапками, требовательно мяукнул. Джелмэ полюбовался на него, потом оделил куском вяленой баранины из мешочка на поясе, она была сухая, как земля в степи, но вкусная. Потом подумал и сунул себе в рот другой кусок, а потом туда же – кусок сахару. Рыба, которую подали на ужин, была затейливо украшена, залита всякими соусами, но оказалась совсем не сытной, да и вкуса в ней было немного, к тому же хозяин расстроился, когда его гости начали вытирать жирные руки о голенища сапог и о скатерть. Очень сложные порядки в больших городах и не мешало бы их как-нибудь исправить в лучшую сторону. Джелмэ старательно гладил кота и мечтал, как хорошо он тут все устроит, когда войска Золотой Орды займут это место и всем станет жить хорошо и привольно. Когда небо зарозовело, он потянулся, поднялся на ноги и пошел искать постоялый двор. Кот, который в солнечных лучах оказался ярко рыжим, с независимым видом шмыгнул среди тюков и мешков и куда-то пропал. Ему совсем не хотелось ехать с монгольским мальчиком в степь, где ничего нет, кроме сайгаков и ковыля. Да и жесткая баранина ему не слишком понравилась, потому что кот привык к свежей рыбе с Босфора. Джелмэ конечно же заблудился, свернул куда-то не туда, уткнулся в дворцовую стену, окруженную какими-то ужасными трущобами, заблудился еще раз и в итоге налетел на своих нукеров, которые в панике рыскали по улицам в поисках господина. Он посмеялся над ними, изругал Боорчина за то, что здоровяк проспал его, сел на коня и потащил свой отряд на конский рынок. Нечего было и приезжать в Золотой Город, если не купить тут арабского жеребца, белого, словно скатный жемчуг, с темными глазами с поволокой и нежной шелковой гривой. Джелмэ мечтал о таком коне с детства, степные лошадки, мохнатые, низенькие, выносливые, тоже были хорошие, но белый, тонконогий… как тот, на котором ездит сам Сульдэ. Дер заранее вздыхал и держался за кошель, который ему вручила матушка княжича, а княжич рвался к коням и уже не замечал вокруг ни красоты узких, стискивающих друг друга домов, ни любопытных взглядов византийских красавиц из-за занавесей паланкинов, ни цветущих садов. Он уже целые сутки провел в Константинополисе и считал, что все про него узнал и понял. Конский рынок располагался неподалеку от внешней стены города, огромный, частично крытый. Гомон толпы, ржание коней, доносились издалека. Джелмэ огляделся и решил, что попал в рай. Каких только красавцев здесь не продавали! Огненно-рыжих, легконогих из донских степей и тяжеленных, гривастых, копыта размером с доброе блюдо - таких разводили латиняне. С маленькими змеиными головами, длинными телами - сирийские, для упряжек. Джелмэ спешился и бродил среди легконогих, длинногривых, не обращая внимания на лужи и колдобины под ногами, вдыхал едкий запах конского пота и навоза и был совершенно счастлив. Около конского рынка монголы подобрали толмача, точнее, какого-то темноволосого бродягу со следами кандалов на руках, который сносно знал фарси и мог переводить на греческий. На фарси говорил Дер, а уж он переводил для остальных. Толмач рассказывал интересно, как его похитили арабы и как он несколько лет греб на их кораблях, ворочал веслом, там и язык выучил, гори они все огнем. Джелмэ мрачно рассматривал свой вышитый сапог, который только что испачкал в грязнейшей луже, и думал, что надо бы все-таки выучить греческий, потому что рассказы Еноха, кажется, и так не блистали красотой, а в переложении Дера окончательно превращались в жалкие обрывки. Джелмэ любил истории. - Вона посредине форума колонна стоит, здоровенная, а на ней столпник жил, - рассказывал Енох, размахивая руками. Узкая черная борода его топорщилась. - Да потом, когда пришли латиняне, куда-то он делся. А уж потом с этой самой колонны императора Алексея сбросили и разбился он, сердечный, в лепешку. - А там что? - спросил Джелмэ, указывая на трехчастную высоченную арку, высившуюся среди конского и людского моря. - Это триумфальная арка, в честь победы.Чтобы, значится, вечная слава героям и триумфатору. - В честь какой победы? - А шут ее знает, - пожал плечами Енох. - Ежели по улице направо пойти, так там святая София и море, а еще форум Амнестрион, тама раньше тоже коней продавали, но теперь выгнали всех из-за грязи. Грязи, действительно, хватало. Джелмэ снова поскользнулся. Он ненавидел ходить пешком. - Ежели по Месе налево, вниз, там Воловий форум, где казнят и еще скотом торгуют. - А сегодня будут казнить? - Да каждый день кого-нибудь казнят, беглых вот или преступников каких. Там раньше бык стоял, бронзовый, в нем и жарили сердечных, - Енох вздохнул. - Разведут огонь, а внутрь засунут преступника, уж он кричит! Джелмэ пожалел, что теперь не так интересно. Он не очень понимал, зачем нужны публичные казни, разве самому нельзя справиться, но на быка поглядел бы, такое ему еще не встречалось. Однако выяснилось, что быка давно убрали, и он немедленно потерял к Воловьему форуму всякий интерес. *** Через какое-то время короба все же опустели, все клочки до самых невнятных закорючек были разобраны и подсчитаны, по результатам подсчетов сменили одного из управляющих веселыми домами, того, что на Козьем рынке, а двум другим как-то тоже оказалось не до смеха. Госпожа Вероника, очевидно, прониклась некоторым доверием к деловым качествам нового раба и больше не сверлила его взглядом хищной ящерицы, а коротко кивнув, проходила мимо их каморки, и Михаил с облегчением вздыхал: ну, гроза миновала. Но однажды Веронике пришла в голову простая мысль: после разбора архивов Михаил прекрасно справится с подсчетами ежедневной и еженедельной выручки и в одиночку, как и раньше, а потому в Евтихии надобность отпала. Что он тут сидит, просиживает табурет, жрет зазря? Пусть-ка потрудится! Так Евтихий был отослан из покоев госпожи в один из веселых домов, конкретно – на помощь к Стадию. Михаил отправился на Козий рынок, чтобы присматривать за новоназначенным управляющим, госпожа Вероника и не скрывала, что ее учетчики поставлены в качестве шпионов. На прощание Михаил коротко и внятно объяснил молодому и явно неотесанному коллеге, чтобы он особенно не возносился главой, и еще не совсем ясно, кто за кем будет наблюдать: Стадий за Евтихием или Евтихий за управляющим. Видишь ли, сынок, - задумчиво заметил Михаил, - у Стадия есть некоторые аргументы, которым госпожа Вероника, может, и не поверит, да зато они в ее распоряжении в любое время дня и ночи. Баба – она баба и есть. А ты давай, много воли не бери и Стадию поперек дороги не становись, дороже выйдет. Евтихий, положив за правило ничему не удивляться, просто принял это к сведению и отправился в лупанарий. В Каффе он бы и помыслить не смел, чтоб переступить подобный порог, но видимо, Богу лучше знать, что хорошо и что полезно для слуги Его Евтихия. Идя по тесным кривым улицам Константинополя, он даже не пытался запомнить дорогу, просто шел себе за провожатым, сворачивал то налево, то направо, а вокруг потел, кричал, шумел большой и неопрятный город. То харчевни с вонью пережаренного масла, то лавка пекаря, с ароматом свежего хлеба, то нищий, смердящий нестерпимо, а вот мимо прошел богатый и важный, от его одежды пахло сандалом и еще чем-то пышным и душным. У Евтихия кружилась голова, он так долго не выходил из дома госпожи Вероники, и теперь Константинополь на него обрушился, как поток. Но райское видение – белый город в зеленой излучине под синим небом – больше не повторялось. Евтихий и сопровождающий его раб поспешали по нескончаемому лабиринту, выстроенному из помойки, пробирались закоулками и задами, не выходя на красивые парадные улицы. Наконец дошли. Двухэтажный дом – лачуга, взгроможденная на другую лачугу, был безжалостно зажат между двумя соседними домами побольше и явно побогаче. У входа висело зеркальце, на указателе значилось: «Гостю рады всегда!». Утром, хотя и не ранним, около дверей не прогуливались зазывные девицы, время веселой работы пока не настало. Войдя за красивые, расшитые бусами завеси, Евтихий слегка присмирел и оглянулся. Большущая темная зала с лавками и столами, по краям две лесенки, очевидно, комнаты для удовольствия располагались на втором этаже. Раб поднялся наверх, а Евтихий ежился и хлопал глазами, пока Стадий не спустился к нему и не хлопнул грека по плечу. «Ну что, ягненочек, добро пожаловать в наш притон! Чего желает почтенный счетовод? Вина? Девочку или мальчика? А платить чем будешь?» «Господи, - молча взвыл Евтихий, - что Ты со мной делаешь? Зачем?», а вслух сказал: «Полно, Стадий, лучше скажи, куда вещи положить… Скажите…» Каморка для счетовода была наверху, в самом конце, после трех-четырех гнездышек. В гнездышках две старухи мыли полы, вытряхивали тюфяки. Перед дверями лежали кучей грязные тряпки, залитые вином и вымазанные какой-то подсохшей дрянью, – Евтихий поздоровался со старухами и поскорее отвел глаза. Сами блудницы и блудники еще, очевидно, спали, в доме их не было видно. Каморка была преотменная: узкая конторка и длинная лежанка, очевидно, пришедшая в негодность в гнездышках, на стенку набиты полки, на полках пыль, в углу паутина. Пара мух с жужжанием кружились под потолком - явно со двора залетели. На лежанке - соломенный тюфяк, за окном - двор с виноградом, дровами, кухней и помойкой. Солнышко не то чтобы заглядывает, но светло, работать можно. Больше ничего нет, да и не влезет. Евтихий достал из сумки перья, чернильницу, стопку дощечек, накрыл тюфяк плащом – и понял, что ему здорово хочется то ли вымыться, то ли очнуться от противного липкого сна. Плащ - траченный молью и местами протертый до дыр, - ему одолжил Михаил, как узнал, что жить Евтихий будет при Стадии. На плаще был чернилами оттиснутый знак дома госпожи Вероники. Оттиск, и с самого-то начала не ахти какой хороший, уже здорово расплылся и выцвел, Евтихий не разобрал - не то яйцо, не то кошка, но Михаил сказал - сова с золотым яблоком в лапе. Сова - вот уж и впрямь, лучше не придумаешь. Только не светлоокая, которая с баснословной Афиной, а та, кошмарная, которая гадит в храмах и пьет лампадное масло. Вонючка из гнилого дупла. Прошло еще сколько-то времени. Евтихий сидел у окна, смотрел, как растет виноград, как расхаживает взад-вперед по дворику куриное семейство с огромным пестрым кочетом, как чумазый кухаренок скоблит ложкой изнутри в пригорелом котле. Сердце его болело, и был он глубоко несчастен. “Стой, - сказал бы Антиох. - Человек несчастен или когда ему страшно, или вследствие безграничной вздорной страсти, не так ли говорил мудрейший Эпикур? Что у тебя за страсть? Ну домой хочется, ну противно тут, слов нет. Но на страсть как-то не тянет. Значит, боишься. А чего боишься?” Тут уж долго думать не приходилось: Евтихий жутко боялся Стадия. “А что такого? - обиженно подумал он в ответ Антиоху. - Почему мне его и не бояться? Вообще-то он на злую обезьяну похож, и я в полной его власти! А госпожа Вероника - и вовсе ведьма постыдная!” Внутренний Антиох ухмыльнулся и приготовился было рассказать, как страшен мир тому, кто страшным выглядит, а еще как волен тот, кому немного надобно, но до конца додумать не получилось. В каморку вошел Стадий, по-хозяйски уселся на шаткий топчан и осклабился:“Скучаем, значит? Бездельничаем? Сам-то откуда? Ах из Каффы! Так, поди, и не видел в своей дыре, как люди живут! Ну ладно, ща поправим это дело”. Старух звали Домна и Фотиния, они были прислугой за все – и мыли, и готовили, и стирали. Полезные старухи, хотя и дуры. Вот тут, как вечер настанет, - Стадий махнул рукой в сторону гнездышек, - закипит работа, ты ежели у себя будешь – так сиди как мышь, под дверями торчать не смей! Я тебе и сам, если что, покажу. Жрать у нас дают по утрам, как бляди проснутся, ну и как старухи управятся, а вечером – шиш соси, все время для клиентов. Как последний отвалит – тогда и пожрем. Но ты-то, писака, можешь и в тракторию сгонять, если монет найдешь. Попробуешь налакаться – мало не покажется. Говно из тебя выбью. Блядей не боись, они не страшные. Меня бойся. Я тут после Господа Бога – главный”. Евтихий молча плелся за Стадием и утешался философией. Внизу постепенно начиналось шевеление, толком еще не проснувшиеся блудники собирались около стола, Евтихий глядел на них с бесстрашным любопытством, а они его и не замечали. Блудников было человек пять, все помладше Евтихия, помятые и испитые. Один парнишка - эфиоп. Они лениво обсуждали вчерашнее - Евтихий не понял, о чем речь, то ли кому-то что-то недодали, то ли кто-то кого-то прибил, но кто и за что? Стадий с минуту стоял молча, потом негромко обронил: “Цыц!” - и все мгновенно замолчали. “Сюда смотреть, - и Стадий выпихнул перед собой Евтихия. - Вот этот вот дерьмец - наш теперешний писарь. Шибко грамотный. Он у вас тут порядок наведет, так что только держись!” Евтихий безмятежно улыбнулся, учтиво поклонился обществу и стряхнул руку Стадия с плеча. По крайней мере, попытался. “У нас еще и девки есть, - продолжал Стадий, не заметив бунта, - но они сюда не вылазят, их отдельно кормят. Ты к ним не пристраивайся, ясно? То-то же! К Аяксу и Георгию тоже не лезь, костей не соберешь. С этими можешь. Вечером будешь тут сидеть и записывать, тебе ведь так Вероника велела? Вот и работай. Посчитаешь, кого на сколько взяли, кто чего должен принести, запишешь на доске, потом мне скажешь. И смотри мне, если бляди попробуют хоть монету утаить - сразу говори. А ну, жрать всем!” Старухи принесли огромную миску фасоли, ложки, хлеб и тарелку с жареной рыбой. На столе стояла плошка маслин и соленые лимоны. Блудники перекрестились и сели за стол. Евтихий подумал - и сел рядом с ними. Вскоре он уже перезнакомился со всем лупанарием. Хризос, Горгий и Никандр оказались премилыми ребятами, эфиоп Мирмидон вечно сидел в стороне от всех, резал какую-то деревяшку, еще один блудник, Фотий, сразу после еды ушел полежать: это его вчера клиент приложил со всей дури кулаком. Кажется, вряд ли ему сегодня светит поработать: синяк под глазом наливался, несмотря на все старания его скрыть. “Ты что, - засмеялся Хризос, - к вечеру все будет в лучшем виде, вот увидишь! А с клиента того Стадий тройную плату снял за порчу мальчика, так что все отлично кончилось! Да у нас такое редко, не трусь”. Девочек Евтихий тоже увидел - три бледные нимфы с прыщавой жирной кожей и тусклыми глазами. Их звали Киска, Рыбка и Жемчужина, но кто из них кто, он не запомнил. Девочки тоже не особо им заинтересовались. Вечером в зале зажгли цветные плошки, блудники вернулись из своих каморок принаряженные и накрашенные, девки ярко подвели глаза, расписали себе лица золотом поверх белил (то-то у них и прыщи, подумал Евтихий и пожалел их от всего сердца). Тот, побитый, тоже вышел: и вправду, под притираниями и румянами синяка было почти не видно. Пришли трое музыкантов, двое с барабанами и тимпанами, один флейтист, девочки поздоровались с ними - им надо было петь и танцевать, пока их не разберут. Евтихию выдали нарядную рубаху и указали место рядом с лестницей. Он должен был записывать, кого и на сколько уводят, записывать, сколько вина взял клиент, и замечать время по свече с отметками, а потом подсчитывать, сколько денег взять с гостя. Вино подавала Домна, из двух старух она явно верховодила. Деньги забирал Стадий, когда гость спускался. В зал вышли Аякс и Георгий, это были здоровые красавцы-атлеты, никакого сравнения с невысокими и щуплыми знакомцами Евтихия. Клиентов было немало - по крайней мере, так показалось Евтихию: еще хорошо, что он по совету опытного Хризоса загодя разграфил свои таблички, а то бы точно перепутал все на свете. После первого часа работы в голове у него все плыло, от свиста флейты он сходил с ума, а тут еще сверху послышались страстные вопли - то стихавшие, то разгоравшиеся снова. “Что там происходит? - с ужасом спросил он у старухи. - Режут их, что ли?” - “Дурак ты, как я погляжу! Как есть дурак мамкин! - хмыкнула старуха. - Да если они орать не будут, клиент поди и не заплатит! Хотя это кто как любит. Иным наоборот - чтоб только тихо было”. Евтихий принял это к сведению, а тут как раз из гнездышка спустился Горгий с клиентом - и уже было не до разговоров. Когда все кончилось, музыканты ушли и фонари перед домом погасили, ему показалось, что прошло не меньше недели. Есть уже не хотелось совершенно - а хотелось лечь и умереть прямо тут, уж очень мерзко оказалось в этом мире. Но вместо того, чтоб умереть, Евтихий собрался, подсчитал все, что записывал, свел это все на отдельной табличке и отправился к Стадию с отчетом. Мирмидон, черный и полуголый, прошел мимо него, насвистывая марш, улыбнулся и заметил, что день был удачный. Клиентов много, но не слишком, и клиент нормальный! А то, говорят, монголов в городе видели. Вот монголы - те просто звери, такие злющие. Хотя им больше девок подавай, мальчики им без интереса.

***

По Конскому рынку бродили долго, Джелмэ разжился с лотка медовой лепешкой и задумчиво ее жевал. Цены на лошадей держались преизрядные, да еще устраивались торги, покупатели наперебой предлагали свою цену и она стремительно повышалась. Судя по всему, в Константинополисе ценили крупных, сильных коней, но в степи такие быстро погибают, да и медленные они. Монголы протолкались к краю, где продавали аравийских верховых, немилосердно распихивали толпу ножнами сабель и попросту кулаками, угрожающе покрикивали. Джелмэ шел в центре пустого пространства, глазел по сторонам и слушал россказни Еноха, изредка через Дера переспрашивая. Енох уже получил от княжича серебряную ханьскую монету со смешной дырочкой в центре и теперь готов был трепаться хоть до вечера. - Латиняне разорили полгорода, много сгорело, но император Михаил, благослови его Господь, отстроил заново жилые кварталы. Джелмэ слушал вполуха и вдруг застыл на месте, вслушался. Охрана остановилась вместе с ним. Злобный визг, на грани слышимого, хрип, фырканье и снова визг, раздирающий уши. Белый аравийский жеребец пятился, поджавшись, мотал головой, насколько позволяла цепь. С оскаленных зубов ошметками слетала пена - при взбесившемся животном беспокойно крутились два молодых парня и хозяин. Джелмэ восхищенно зацокал языком, прижал обе руки к сердцу. Конь был безупречен. Тонкие сухие ноги, округлый зад, высоко поставленная голова. Маленькие уши злобно прижаты. - Ва, какой сердитый. Как ты, молодой князь, - сказал Боорчин и ухмыльнулся. - Укусит - кусок мяса вырвет. - Он беспокоится. Дураки его разгневали, - выдохнул Джелмэ, глядя на жеребца влюбленными глазами. - Это конь коней! Сердце его колотилось, участилось дыхание. Белый конь снова рванулся, попытался встать на дыбы, мальчишки повисли на нем с двух сторон.Черные глаза выкатились, мелькнул налитый кровью белок. - Дер, заплати. Джелмэ, не участвуя в торгах, медленно подошел к коню, оставив Боорчину камчу. Развел руки с раскрытыми ладонями, монотонно запел по монгольски, с ласковыми повторяющимися нотами. Аравиец снова попятился, лоснящаяся жемчужная шкура сотряслась на шее и плечах. Джелмэ, продолжая ласково и певуче приговаривать, протянул руку, почесал жеребца под грудью, там где мышцы ходили буграми. Зверь начал успокаиваться и застыл, тяжело дыша. Джелмэ почесал еще, не сводя с коня глаз, заметил, что у того дрогнула верхняя губа, вытянулась - признак довольства. Шкура у белого была мокрая, пенилась под мышками и в ложбинке на шее. - Ромеи не знают коней, им такого не надо, - решил Джелмэ. - Только портить. Монголы стояли кружком, оттесняя любопытных и добрый час ждали, пока их нойон закончит договариваться с конем и хвалить его. Джелмэ забыл обо всем на свете и обстоятельно рассказывал белому, как тот прекрасен, какие у него совершенные ноги, и ровные копыта, и сильная спина, и доброе сердце. Насчет доброго сердца аравиец бы возразил, но он все равно не понимал по-монгольски. Ему просто нравилось, когда его чешут. - Я тебя назову Ахаар, Ветер, - пообещал коню Джелмэ. Садиться верхом было рано, незаезженный трехлеток, под седлом еще не был, и княжич повел его в поводу, то и дело поглаживая редкую шелковистую гриву. Ни у какой монгольской красавицы нет таких волос, светлых, блестящих, мягких... Словно у небесных воинов, которых ромеи рисуют в своих храмах. Картинки у них красивые, а в лошадях ни шиша не понимают. Пока Джелмэ обхаживал коня, толмач куда-то отбегал. Теперь вернулся, с еще одним ромеем, здоровым, краснорожим, одетым довольно богато. Зашептал Деру, что встретил знакомого и тот приглашает всех в гости, отпраздновать такую покупку. Весело будет, еда, питье, красавицы, большой дом! От всей души приглашает - почему не пойти? Джелмэ посмотрел на краснорожего, хмыкнул. Надо бы отказаться, но ему хотелось посмотреть, как ромеи живут в своих домах, как веселятся и не найдется ли чего интересного перенять у них.

***

Говорят, первый день - самый трудный, но на самом деле, второй - хуже. А к концу недели Евтихий уже почти привык. Постепенно он нашел общий язык со всеми обитателями дома госпожи Вероники, кроме, пожалуй, Аякса: тот надменно презирал всех, поскольку стоил дорого, и это необходимо было учитывать при общении с ним. В целом же обстановка была почти сносной, даже каллиграфией ему удалось блеснуть. Сперва Рыбка, а потом и все остальные девочки выпросили у грамотного писаря большую драгоценность - чтоб он на лоскутке кожи переписал молитву Богородице - “Царскую”. В лоскутки заворачивали лягушечий пупок и носили как оберег от недоброго клиента, болезней и лишних бед - чтобы упаси боже не забеременеть. Евтихий старался над этими шлюшьими лоскутками, как будто переписывал молитвенник для жены базилевса. В субботу прибежал раб от Михаила, принес тетрадь, в которую Евтихий аккуратно перенес все цифири, сложившиеся по его подсчетам за неделю. Стадий пропадал где-то с вечера пятницы - и не сказать, чтоб его кто-то особенно хватился. Постепенно и свист флейты, и дикие крики во время работы, и нередкие ссоры с воплями и бранью перестали пугать Евтихия, как бывало вначале. Ну что ж - бывает ведь и хуже? Никандр, Фотий и Горгий нарассказывали ему груду историй, как оно бывает в жизни блудников, и по всему выходило, что в доме госпожи Вероники еще не так и дурно. По воскресеньям, из уважения к светлому дню, заведение не принимало гостей. Но в воскресенье Стадий пришел мрачнее тучи, рухнул на топчан в своей собственной комнатке - и вскоре оттуда донеслись тупые звуки ударов: патрон нещадно лупил в стену кулаком. Хризос, вездесущий и всеведущий, как Гермес, коротко шепнул Евтихию, чтобы тот не попадался Стадию на дороге: верный признак, добра не будет. “А что это с ним?” - спросил тот. “Известно: проигрался. Пошел на скачки - да все и спустил. Он когда с выигрышем приходит, так веселый, пьяный, может и монетку дать. Не задаром, конечно. А когда продуется - тут уж только знай, что прячься и молись, чтоб пронесло!” И вправду - с появлением Стадия дом словно вымер. Только старухи угрюмо шоркали тряпками по полу и лестнице да терли в тазах изгаженное белье. Евтихий, наскучив сидеть в своей клетушке без дела, ушел к морю и до вечера смотрел, как оно то приходит, то отступает, оставаясь неизменным. Беда разыгралась в понедельник. Еще с утра Стадий отправился в дом госпожи Вероники - и вернулся оттуда злой как черт. Метал на Евтихия такие взгляды, что у того душа в пятки уходила, обозвал Мирмидона богопротивной образиной, а Горгия дармоедом. “Все ясно, - хмыкнул Хризос. - Влетело ему, видать, из-за денежек. Ты давай аккуратнее, а то попадешь в беду - и мы с тобой вместе! “Я-то тут при чем?” - растерялся Евтихий. “Хе! Совсем ты тупой, как я посмотрю. Раньше Стадий что прибрал - того как и не было, а тут ты… сидишь, пишешь… А ему, видишь, в голову не может прийти, как тебя обогнуть… Значит, силой ломать станет. Берегись!” В тот же вечер Стадий накачался вином до такой степени, что еле держался на ногах. Клиентов было не особенно много, но всех мальчиков разобрали, в зале остались только пухлая Жемчужина и Георгий, за Аяксом прислали - и он отправился по особому заказу. И тут-то принесло в заведение еще одного гостя. Жемчужина ему была не по вкусу, Георгий - не по карману, и тогда Стадий вдруг поднял голову и, усмехнувшись, тыкнул нетвердым пальцем в Евтихия. “Вот этого бери! А что, он у нас грамотный! Не умеет… ни хера… только ябеды умеет строчить… но пусть учится, п-паскуда! Бери, милый друг! Я тебе скидку дам!” Евтихий онемел, а гостю, кажется, понравилась идея. Он по-хозяйски взял писаря за плечо и велел не кочевряжиться, а делать, что велят. “Кто велит? - в отчаянии крикнул Евтихий. - Он тут не хозяин! Вы что, не видите, он же пьян!” - “Молчи, ты! - ухмыльнулся Cтадий. - Я-то пьян, а ты пшел наверх. Тащи его за волосья, милый друг! Не стесняйся! Можно!” Жемчужина и Георгий не двинулись с места, как будто все, что происходило, их не касалось. И тогда Евтихий воскликнул: “Господи, не оставь!” и со всей силы заехал кулаком в лицо клиенту. Никогда раньше и никогда потом у него не получалось так точно и качественно разбить нос своему ближнему. Гость взвыл и схватился за лицо, обливаясь кровью, Стадий рванулся из-за стола, своротил лавку, швырнул писаря на пол и рявкнул: “Что расселись? Воды быстро!” Жемчужина заворковала вокруг гостя, стараясь не замарать нарядное платье, принесла воды и чистой тряпицей стала утирать ему нос, руки и бороду. Евтихий, лежа на полу, слушал кряхтение побитого клиента, жалостливый девичий говорок - и вдруг прыснул. Ибо воистину прав Эпикур, уча нас, что средства достижения иных наслаждений доставляют куда больше хлопот, чем наслаждений. Так-то вот и познавать истинную школу философии, ибо для взыскующего ее и нечистый пол непотребного дома обернется священными садами премудрости, коль скоро… Додумать Евтихий не успел, потому что Стадий вернулся с плетью в руках и философию пришлось оставить до лучших времен, а вместо этого стягивать с себя рубаху и штаны и опять ложиться на пол. Дальше все было, как и должно быть, - сдавленные вопли Евтихия, свист плети, площадная брань пьяного Стадия, и тут клиент заорал, что Стадий может этого говнюка хоть с бобами жрать, но сперва пусть расплатится за разбитое лицо, серебряная монета за бесчестье - и не меньше! Стадий рассвирепел окончательно и чуть не с кулаками бросился на клиента - слыханое дело, а может, годовой доход ему в пенсию перевести? Вышли гости сверху, недовольные шумом и скандалом, крик усилился, еще чуть-чуть и дело бы дошло до драки, наконец в дом ввалились стражники и потребовали сию минуту прекратить беспорядок - или по-хорошему не кончится! В конце концов все уладилось. Хмель слегка выветрился из головы Стадия, потому перед клиентами он извинился, обиженному гостю выдал Жемчужину за счет заведения и кувшин вина из черного винограда на поправку здоровья, а Евтихий получил могучий пинок в живот и приказ приниматься за работу. А вот уж завтра пускай госпожа решит, как с ним поступить. “Поздравляю, - сказал Антиох. - Ну вот теперь ты знаешь, что такое порка. Или узнаешь завтра…” Философствовать на эту тему Евтихий не стал, на сегодня ему и так хватило неприятностей. Кое-как собравшись с мыслями, он с трудом завершил рабочие расчеты, а после закрытия заведения поплелся к себе и лег. Есть ему не хотелось, да, возможно, и не полагалось. Вечером, когда в доме уснули, в комнатушку к Евтихию поскреблись - и вошла Рыбка. Она принесла ему кувшин остывшей тминной воды и передала привет от девочек. И кстати, зря ты так, Евтихий, дядька оказался неплохой. Жемчужине денег дал, сказал, зла не держит, еще, может, придет. Стадия разозлил, хорошего человека покалечил, да еще и завтра тебе всыплют. Но мы за тебя переживаем и молимся, чтобы все кончилось хорошо. “Молитесь - это вы правильно, за это спасибо, - сказал философ. - А хорошо все будет в любом случае. Ну... допустим, он меня завтра убьет. Но все равно же однажды умирать! Так уж лучше поскорее”. Рыбка махнула рукой - чтоб отогнать дурные слова безумца, и убежала, стараясь не скрипнуть половицей. Вода пришлась очень кстати. Есть не хотелось, крыша над головой пока была, а с водой можно было стать полностью удоволенным, как и подобает эпикурейцу. Если не очень возиться, то почти и не больно, а завтра наступит лишь завтра. Хотя, признаться, завтрашней порке Евтихий предпочел бы какую-нибудь быструю смерть - и не из малодушия, а просто… чего тянуть? Жалко, что христианину нельзя, как раньше, - взял и вскрыл вены. И вдруг в голову ему пришла гениальная в своей простоте идея. Она была так хороша и изящна, что Евтихий засмеялся, да так смеясь и уснул, внезапно достигнув атараксии. Утром выяснилось, что дверь заперта. Видимо, вчера Стадий не подумал об этом, но сегодня точно решил придержать мятежника под замком, не удрал бы в его отсутствие. Ночная идея при блеске золотого дня показалась ничуть не менее привлекательной. Евтихий потянулся, охнул и продолжил дремоту. Вода у него еще оставалась, в сумке лежала припрятанная на черный день горстка сушеных фиг, из окна веяло морской свежестью, никто от него ничего не хочет - отчего бы и не поспать в свое удовольствие? Разбудил его топот и переполох внизу. “Монголы! Монголы едут, - дурниной орал Горгий. - К нам!” “К вам, может, и едут, - сонно подумал узник, - ну так вам и расхлебывать”. Фыркнул и заржал конь, еще один. У дома собрались какие-то люди - много, судя по всему. Зазвенел колокольчик. Вот отрывисто бросил пару слов кто-то надменный и гортанный, потом послышались другие голоса. Отвечал им взволнованный и очень любезный голос Стадия. Евтихий было дрогнул, услышав его, но устыдился - какое ему теперь дело до этого ромея? Загрохотали сдвигаемые лавки, что-то с шумом проволокли, спешно брякали посудой. Внизу что-то явно происходило, но наверху, под замком, было спокойно и для непривередливого человека - почти уютно, пленник снова задремал, и снова его разбудили. По лестнице торопливо поднимались, добежали до его каморки, ставшей камерой, звякнул снаружи крюк. Вбежал Хризос, замахал руками - поднимайся скорее, вот тебе чистое, надень, Стадий велел! И это… руки давай, протяни вперед! “Это еще зачем?” - изумился Евтихий. “Не бойся, так надо!” Хризос быстро и ловко связал Евтихию руки, и оба спустились по лестнице в зал. В зале был полумрак, но все странным образом изменилось. Лавки сдвинули к стене, на столе стояли блюда с яблоками, виноградом и кувшины с вином. Пол устилал алый ковер, а на ковре с важным видом сидел молодой монгол, почти мальчик, в шитой жемчугом высокой шапке. Напротив него расположился Стадий в яркой безрукавке, на груди поблескивало золотом ожерелье. Между мальчиком и Стадием валялись небрежно брошенные кости, рассыпанные бронзовые и серебряные монеты. Здоровенные монгольские мужики стояли у входа, около лестницы и за плечами мальчика. Стадий лучился радушием и раболепием. Был он не то чтобы совсем пьян, но и не трезв. Евтихий остановился около лестницы, Стадий махнул ему - подойди, мол, и когда писарь приблизился, велел встать рядом с ковром на колени. Какой-то оборванец быстро заговорил на тарабарском наречии, обращаясь к огромному, больше Стадия, рыжему монголу. Тот кивнул и что-то сказал мальчику. Мальчик с интересом уставился на Евтихия. Молодой монгол в богатой одежде василькового цвета, расшитой золотом и жемчугом, сидел на ковре прямо в сапогах, и сапоги эти были заляпаны грязью и всякой дрянью. Из-под василькового - там, где распахивался отделанный красным сукном ворот, - виднелось голое тело. Ни рубахи, ни нижней туники… Сам монгол был строен, смугл, круглолиц и более всего напоминал переодетую девушку - особенно длинными густыми ресницами. Евтихий бесстыдно уставился на него, и монгол вдруг отрывисто захохотал, а потом коротко пролаял что-то своему рыжему. Тот перевел оборванцу. “Как твое имя?” - спросил тот у Евтихия. Вот оно! Стоя на коленях, он обвел всех глазами, улыбнулся про себя и громко произнес: “Танатос. Меня зовут Танатос”. Хризос отпрянул и перекрестился. Стадий скрипнул зубами и занес было руку для сокрушительной оплеухи, но здоровенный монгол рядом с ним взялся за саблю. ”Его зовут Евтихий”, - с ненавистью пробормотал управляющий. “Нет, - еще шире улыбнулся писарь. - Больше не зовут. Евтихий умер на рассвете”. Монгольский мальчик, глядя на них, спросил у толмачей, о чем идет речь. Оборванец перевел. Монгол выслушал, кивнул и потянулся к костям. Выметнул кубики. Гортанно хохотнул. Метнул Стадий, счел очки и пододвинул к себе горсть монет. Монгол выставил грязный смуглый палец и ткнул им в сторону писаря. Стадий кивнул в ответ и снова затряс стаканчиком с костями. “Мертвому не подобает ни гневаться, ни удивляться, но, боже мой… он что, с ума сошел?” - подумал в ужасе Евтихий. А Танатос тем временем с интересом наблюдал за игрой. Стадий выкинул тройку. И сделал это нарочно, уж на что Евтихий был несведущ, но и он понял: три очка… Специально. Мальчик взял стакан, долго его встряхивал, поглядывая на Танатоса, и высыпал кости на ковер. Двенадцать очков. Тут же один из монголов приподнял Танатоса за шиворот и подтолкнул в сторону его нового господина. “Ну надо же! - огорченно произнес Стадий. - Боги за вас, а от меня отвернулись! Вина?” Оборванец тут же перевел, и Хризос немедля понес вино мальчику и рыжему. Мальчик брезгливо сморщился и показал пальцем на свой выигрыш - мол, ему неси. Но Танатос отрицательно покачал головой. Здешнему вину он больше не доверял. Монголы с непроницаемым видом стояли у всех стратегических точек. Стадий приветливо улыбнулся, отстегнул золотое ожерелье и метнул его на ковер. “Давайте уж попытаем удачу в последний раз, а? Я ставлю золото! Чистое золото! А вы… ну хоть того вашего белого! Ясное дело, боги опять будут против меня…” Оборванец перевел, рыжий невозмутимо сказал мальчику пару слов. Тот надменно взглянул на Стадия, выкрикнул что-то и легко вскочил на ноги. Рыжий рявкнул что-то монголам, а потом переводчику. “Нет, - бесстрастно проговорил переводчик. - Князь устал и больше не хочет играть, твое золото останется тебе”. Рыжий подтолкнул Танатоса к дверям - тот протянул вперед связанные руки. Рыжий вынул нож и перерезал веревку. “А ну назад, тварь!” - зарычал Стадий. Танатос обернулся к нему и с удовольствием сплюнул прямо на ковер.

***

Сегодняшним днем Джелмэ остался доволен. Глупый ромей за малую сумму проиграл ему грамотного грека - юноша специально спросил, нет ли в заведении ученого раба. Проигрышу ромей огорчился, цеплялся за рукав, лопотал что-то, таращил глаза, но Джелмэ не стал вникать, оттолкнул невежу и велел своим выходить. Расстраивается, поди, а должен радоваться, что принимал у себя божественного потомка хана Чингиза, да светит ему Вечное Небо. Грек ему очень понравился, он был такой же масти, как возлюбленый Ахаар, только глаза не темные, а оливково-зеленоватые, прозрачные. У матери Джелмэ был браслет с такими камнями. Волосы совсем светлые, чуть вьются, и кожа светлая как молоко. Джелмэ не удержался, протянул руку, пощупал. Грек еле заметно вздрогнул, но глаз не опустил и не отстранился. Джелмэ даже засмеялся от удовольствия, несильно ткнул его рукоятью камчи под ребра. И звали грека Та-Натос, по-гречески, как объяснил Енох, значит - Смерть. Хорошее имя. Пока шагом ехали обратно, Та-Натос шел рядом с Мангусом, Джелмэ знаками ему показал, чтобы держался за гриву. Дер ехал рядом и ворчал, что виданное ли дело - греков покупать. Да он в пути сдохнет. Они и мясо не едят, одну рыбу. Хуже кошек. - Не сдохнет, - насупился княжич. Потом с подозрением посмотрел на свое приобретение, может, и правда помрет в пути и испортит все веселье. Но вроде ничего, крепкий, только глаза нехорошо поблескивают, над скулами синева, но, кажется, не больной. Джелмэ перегнулся с седла и опять запустил пальцы в светлые волосы. Такие уж мягкие! Лучше шелка. На постоялом дворе их поджидал хозяин, хотел знать, что ему делать с испорченной лежанкой и выбитой оконной рамой, но Джелмэ надменно отодвинул его с дороги и, взяв грека за плечо, повел на второй этаж, в свои покои. Пусть с хозяином Дер разбирается, вот что. В комнате Та-Натос огляделся без страха, даже с любопытством. Джелмэ отстегнул пояс с саблей, повесил на крюк, потом завалился на лежанку. Осколки мозаики уже убрали, на столе появился кувшин с вином и блюдо с фруктами и сладостями. Знаком велел греку приблизиться, взял с блюда кусок пахлавы, сунул ему в рот - большая милость! Джелмэ хотелось подружиться с таким ценным невольником, а потом сразу начать учить греческий. Но грек попался какой-то несмысленный, от пахлавы отшатнулся, будто его ударили. Джелмэ прикрикнул, велел есть. Снова ткнул лакомством в сжатые губы, нахмурил брови. Тот вроде понял, перехватил рукой, стал жевать. Джелмэ махнул в сторону блюда, угощайся, мол. Сам лег обратно, закинул руки за голову, смотрел. Вроде ест, неторопливо, хотя видно, что голодный. Одежда эта странная ромейская, тонкая рубашка да штаны, под рубашкой проступают ребра. Княжич заговорил было, объяснил, что обижать не будет, а хочет выучить греческий и за учение наградит, а еще что Та-Натосу предстоит увидеть его родной улус и просторные донские степи, но потом сообразил, что слова его невольнику непонятны. Почему-то не хотелось звать на помощь толмача и Дера, который обязательно опять разворчится. Он вздохнул, показал на себя и отчетливо артикулируя, произнес: -Джел-мэ...гос-по-дин. Что, не понимаешь? Джел-мэ. Повтори, ну. Грек прислушался, обрадовался и произнес что-то вроде Джамаль. Фарси ему, видно, ближе был. - Не Джамаль! Джел-мэ! - Джамаль, - старательно повторил грек, хмуря тонкие светлые брови. Княжич собрался было разгневаться, но спать хотелось ужасно, а внизу рокотал хозяин постоялого двора и слышался бас Дера, сопровождаемый тенорком Еноха. Что-то они там выясняли, а Джелмэ по многим причинам не хотелось вмешиваться. Он собрался стащить сапоги и завалиться спать, но пригляделся и увидел на худой шее грека, под волосами, алый рубец. Нахмурился. Слез с лежанки, подошел ближе, дернул рубаху - снимай, мол. Грек испуганно на него глянул, замотал головой, даже за ворот схватился. Кружка, из которой он пил, покатилась по столу и пролилась. - Снимай, говорю тебе! - разозлился Джелмэ. Потом ему надоело ждать, он дернул за хлипкий ворот и разорвал рубаху до подола. Повернул Танатоса спиной к себе, тот упирался, выкрикивал что-то. Так и есть, поперек ребер - вспухшие полосы, не раньше, чем вчера получил. Пришлось идти к двери, звать девок, чтобы намазали чем-нибудь, а то не доедет ведь. Спал Джелмэ плохо, снились дурные сны. Красные мангусы приходили, душили его, садились на грудь, сдавливало виски.Сильно хотелось пить. Джелмэ замучался в шумном душном городе, ему хотелось на простор, домой. Он открыл глаза, протянул руку вниз, разбудить грека, чтобы подал воды. Но на полу никого не оказалось, Танатос сидел у окна, обрисовываясь темным силуэтом, горестно смотрел на город. Джелмэ вдруг почувствовал обиду - по ком это он так скучает? Неужели предыдущего хозяина больше любил? Он страшно раскричался, погнал грека обратно на подстилку, для верности еще и ткнул в нее, чтобы понял, где надо спать. Перепачкал руки в лечебной мази, вытер о покрывало. Потом свесился с лежанки, косы соскользнули вниз, зазвенели украшениями. Танатос снизу вверх смотрел на княжича прозрачным взглядом, в нем не было ни испуга, ни подобострастия, ничего такого. Джелмэ стало горько, что по какому-то краснорожему ромею можно тосковать, когда тебя выиграл в кости сам Джэлмэ-нойон! Но ничего, привыкнет. - Ты не переживай. Я тебя тоже буду любить, - пообещал он греку. - Сильно! В оливковых глазах наконец мелькнул испуг.

***

Порою самое мудрое, что ты можешь сделать, - это не делать ничего. Не думать, не надеяться, а главное - не пытаться предугадывать и хитрить, опираясь на свой слабый разум и скудный опыт. Господь все равно обыграет тебя вчистую, как обыграло опытного шулера Стадия дитя из диких степей. Держась за жесткую длинную гриву, Танатос шел по улице, за ним неспешным шагом ехали здоровенные бритые монголы на маленьких лохматых лошадках. Люди расступались, глазели. Мальчик-князь порою нагибался с седла и зачем-то трогал волосы Танатоса, захватывал в горсть и удовлетворенно покряхтывал. Интересно, где ночуют монголы? Может, уходят под землю - или погружаются в море со своими конями, чтобы на рассвете вынырнуть оттуда как ни в чем не бывало и вновь разъезжать по Константинополю. Или спят прямо на конском базаре? Да уж, наверное, там, где же еще-то? Каково же было его удивление, когда они подъехали к роскошной гостинице, где и вельможе не зазорно остановиться. Монгольский княжич соскользнул с коня у самых ступеней, бросил поводья слуге, схватил Танатоса за плечо и толкнул вперед, на мраморную лестницу. Сзади провели красивую белую лошадь, красивее, чем мраморные - перед входом. Мальчик застыл, провожая коня страстным взглядом, цокнул языком - и поднялся на второй этаж. Хозяин было пошел к нему с претензиями, что-то монголы ему попортили, но княжич не обратил на него внимания. Разбираться остались рыжий великан и переводчик. Очевидно, рыжий состоял при княжиче за взрослого. В комнате после душного зноя столичных улиц было прохладно и приятно. Еще лучше могло бы быть только в благословенных морских волнах, что смыли бы с его тела и души грязь непотребного притона. Танатос закрыл глаза и подумал о море. О пронизанных золотом просторах, о прибое, набегающем на светлые пески побережья Каффы. О благодатной ласке волн, исцеляющих любую рану. О соленом ветре, пьянящем не хуже смолистого вина… Кажется, монголы живут в степях, как скифы. Моря там уж точно не будет… Мальчишка подозвал его к себе, бесцеремонно пихнул в рот какой-то липкий пирог, сочащийся медом. Избалованные дети так кормят псов… Танатос скривился, но тут же одернул сам себя: не желай слишком многого, тебя хотят угостить, а не унизить! Пирог оказался вкусным, но слишком приторным. К счастью, рядом стоял кувшин с вином. Княжич одобрительно закивал: давай, мол, кушай, - и растянулся на кровати. Роскошная кровать из дорогого дерева была безжалостно исковыряна ножом - из нее варварски выдрали всю инкрустацию, и Танатос не сомневался, чьих рук это было дело. Шум внизу не прекращался, хозяин требовал за убытки какую-то даже по столичным меркам несусветную сумму, будто кровати его были из золота и дерева офир! Танатос даже пожалел, что не может пойти и устыдить зарвавшегося хапугу. Эх, надо бы поскорее выучить язык монголов. Наверное, он не очень сложный. Вот же этот кудлатый оборванец так и чешет, - а без языка худо. “Спасибо, - сказал Танатос, и на всякий случай поклонился. - Спасибо тебе за пирог, молодой князь. Как вот по-вашему будет “спасибо”?” Монгол улыбнулся и что-то длинно произнес в ответ. Потом ткнул себя в грудь и медленно повторил: “Джелмэ! Джелмэ-нойон”, - потом зевнул и почесался. Вот и познакомились. Судя по всему, мальчик собирался спать прямо сейчас и ему предстояло ночевать тут же. На полу лежал толстый ковер. Очень хорошо. Еще бы пообедать чем-то посущественней сладкого, но надо же и совесть иметь! Вспомни-ка, от какого угощения тебя сегодня избавила милость Господня, и удовольствуйся… вином с пирогом. Танатос фыркнул: пост и аскеза, ничего не скажешь! Внезапно монгол открыл глаза, насторожился и спрыгнул с ложа. Вразвалку подошел к Танатосу и жестом потребовал раздеться. “Господи, - охнул грек. - Нет! Ну не надо, пожалуйста!” Джелмэ, привыкший, что все его распоряжения исполняются мгновенно, поступил просто: разорвал рубаху прямо на Танатосе - сверху донизу. Потом вышел в коридор и громко крикнул. Через секунду в комнату вбежали рыжий, переводчик, и еще один - видимо, стражник. Джелмэ тыкал пальцем и что-то объяснял, гневаясь и шумя. Рыжий отозвался с явным неодобрением, свистом подозвал к себе грека, взглянул на него и коротко кивнул. А потом разворчался, выговаривая княжичу за что-то, порой кивая в сторону полуголого Танатоса. Джелмэ отвечал коротко и, очевидно, нагло. Рыжий дернул толмача. “Меня Енохом звать, - сказал толмач. - Они говорят, завтра ехать, тебя хотят лечить. За что пороли?” Танатос хмыкнул: “Шибко грамотный оказался. Не по годам”. “Ну-ну, - понимающе ухмыльнулся Енох. - Еще велено спросить: тебе чего надо?” Танатосу показалось, что он ослышался. Ему? Надо? Ну… во что одеться надо. И письменные принадлежности. Нож, чернильницу, церу… штуки три. Еще бумаги бы хорошо… Если они знают, что такое бумага”. Енох, указывая на Танатоса, что-то быстро затарахтел. Рыжий одобрительно кивнул, а потом взял Танатоса за лоб и что-то веско произнес. “Чего это он?” - не понял тот. “Молодец, говорит, - авторитетно отозвался Енох. - Правильно просишь. Все дадут. Говорит, будешь княжонка ихнего по-нашему учить. Ты осторожней смотри, он у них бешеный! И жди, сейчас лекаря приведут” Танатосу до смерти хотелось расспросить Еноха о монголах, но рыжий ушел, и толмач поплелся за ним. Вскоре и вправду пришел лекарь, скучая, осмотрел рубцы, смазал спину желтоватой жирной мазью, поклонился Джелмэ и отправился восвояси. Работник гостиницы притащил тюфяк, подушку, даже постельное покрывало, устроил уютное ложе в углу. Джелмэ топнул ногой, велел, чтобы все перенесли к его кровати. Потом Танатос снял с него сапоги, Джелмэ лег и велел греку ложиться тоже. Запустил руку ему в волосы - и немедленно заснул. Танатос, еще не умея засыпать, как только выпадает такая возможность, сидел на окне и жадно смотрел на Константинополь. Может быть, в последний раз он глядел этот город, который ненавидел, и хотел запомнить его весь, до последнего мраморного завитка и кусочка цветной смальты, до последней грязной лужи на дороге. Его ненависть была посильней иной любви. Когда ты становишься рабом и зависишь от чужой воли, у тебя появляется шанс стать действительно неплохим философом. Он сидел на окне до тех пор, пока на небо не выползла синеватая луна - на ущербе. Джелмэ спал неспокойно, вертелся, вскрикивал, наконец проснулся, увидел Танатоса и яростно согнал его с окна - до рассвета оставалось совсем мало. Утро в гостинице началось гораздо раньше, чем встало солнце. Тут-то и пришлось пожалеть, что так бездарно разбазарил золотые часы сна, но тут уже ничего не поделаешь. Воздух был свеж, прохлада обжигала голое тело, зато проснулся Танатос мгновенно. Во дворе кипела работа - увязывали какие-то тюки, собирались, резко перекликались воины, что-то куда-то тащили невольники, новые рабы - немного - стояли сбившись в кучу, женщины, кажется, плакали. Надо же, какая толпа слуг и солдат оказалась у бешеного княжича! На палках принесли два котла с чем-то булькающим, люди в строгом порядке расселись завтракать. Вскоре в комнату вошел рыжий, за ним бледный Енох с кругами под глазами, желтоватый невольник тащил мешок. Рыжий пригвоздил Танатоса взглядом, мотнул головой в сторону мешка и сел на корточки у двери. В мешке лежала кожаная сумка с полным письменным набором. Танатос о таком мог только мечтать. Чернильница с завинчивающейся крышкой и широкими кольцами, чтоб носить на поясе, хороший нож, не три, а пять новеньких цер - с густым слоем лучшего воска и свинцовыми стилями. И четыре бумажных тетради! В бронзовом двойном стаканчике, как стрелы в колчане, хранились перья, на всякий случай, чтоб всегда были под рукой. Даже уголь имелся в отдельной коробочке! Учить княжича явно собирались как следует, ничего не жалея для такого дела. Дальше - в мешке лежали две темно-синие рубахи, льняная и кожаная, широкий ремень, а еще безрукавка с синими узорами и кожаные мягкие штаны. Ну уж это было лишнее, штаны у Танатоса и так имелись, и весьма неплохие - так сразу и не разорвешь. На дне мешка были обнаружены сапоги, правда, великоватые, но ведь велико - не мало! У грека дух захватило от такой щедрости, особенно пленили его листы бумаги, плотные и гладкие, как вылощенный пергамент, и легкие, как перо голубки. Сам Енох тоже принарядился - плотная короткая туника, кожаная безрукавка сверху, и круглая накидка с капюшоном. Правда, счастливым он при этом совсем не выглядел. “Коня тебе дадут, - мрачно сказал Енох, будто хоронил родного человека. - Дер сказал, хороший конь, сам лично подберет. С седлом, все как надо”. “Как коня? - опешил Танатос. - Да я ж не умею! Енох, милый друг, скажи им, пока еще ты тут! И кто это - Дер?” Енох внезапно разозлился и затейливо выругался, а потом сварливо перевел рыжему Деру слова Танатоса. Рыжий сперва не поверил, а потом подумал, ухмыльнулся и бросил что-то такое, отчего толмач заржал не хуже коня. Тут уж и Джелмэ не утерпел и проснулся, спросил у Дера, что происходит. Рыжий, махнув в сторону Танатоса, все еще полуголого и красного от стыда, повторил, очевидно, что грамотей не умеет на коне скакать! Джелме что-то резко ответил, и веселье прекратилось. “Одевайся, - сказал Енох, - сейчас позавтракаем, а там и тронемся с богом!” “А ты что, тоже едешь?” - искренне удивился Танатос. “Я-то? Еду… как петух на чужую свадьбу, не хотел бы, а несут!” - и Енох только махнул рукой. Очевидно, монголы умели уговаривать. Танатос в душе был рад, что толмач все же остается, с Енохом было проще. Принесли еду - блюдо, полное горячего мяса, ломти хлеба, дыню и два кувшина новой воды. Как полагается вести себя за трапезой монгольского князя, Танатос не знал, но Джелмэ усадил его рядом с собой и время от времени пихал ему в рот дымящиеся куски баранины, выбирая пожирнее, а потом вытер руки об одежду и волосы раба. Тот пожал плечами и принял это как должное. В конце концов, чаемый конный поход тревожил его куда сильнее.

***

Наконец завтрак кончился, и они спустились вниз. У самых дверей, переминаясь с ноги на ногу и явно теряя терпение, их ожидал Стадий, Енох о чем-то говорил ему, указывая на лестницу. Танатос от неожиданности охнул и чуть не бросился обратно в комнаты, но Джелмэ перехватил его за запястье и удержал рядом с собой. В общем, даже недолгого их знакомства хватило, чтобы понять: монгольский княжич разгневался, мгновенно и неудержимо. Стадий низко поклонился княжичу и заговорил. Он объяснял, что вчера был не в себе - и этого раба непременно нужно вернуть. Енох начал было переводить, но Джелмэ нетерпеливо мотнул головой и крикнул, чтоб привели Дера. Енох повторил все Деру, тот обратился к княжичу, Джелмэ насмешливо выслушал и коротко отказал. Стадий, очевидно, был готов к такому обороту и стал вытаскивать из сумки кошелек, вчерашнее свое ожерелье, кинжал в богатых ножнах, - видно, за ночь понял, что натворил. Джелмэ взвесил на ладони кошелек, развязал его, заглянул, пощупал ожерелье - и отказался снова. На кинжал и не посмотрел. “Коня! Коня дам, - простонал Стадий. - Ну нельзя мне без него…” Услышав про коня, Джелмэ заитересовался, а Танатос удивился. Столько за него еще не предлагали. Во дворе и вправду стоял конь, привязанный к столбику, увидев Стадия, он приветливо фыркнул. Конь был большущий, гнедой, с тяжелыми копытами, настоящий боевой. Танатос понял, что судьба его решена бесповоротно. В конце концов рабов в Константинополе - пруд пруди, а такого коня задаром получить - никакой монгол не устоит! Джелмэ скользнул равнодушным взглядом по крупу красавца и что-то спросил у Стадия. “Почему ты решил его проиграть, если он так дорого стоит?” - “Говорю же: не в себе был… Пьяный, - Стадий весь взмок от жары и позора. - А раб даже не мой, он госпожи Вероники, хозяйки моей. Отдай, молодой господин, век бога молить буду!” Джелмэ выслушал и спросил, чем занимается Та-Натос, что за него платят золотом и конем? И за что его наказали? Стадий помедлил и, запинаясь, выдавил: “Он… ну… деньги считал для госпожи. Енох, скажи им!.. Записи вел… А сам по себе он и гроша не стоит, тьфу, только что хозяйка меня за него убьет. А выдрал я его за дело. Он строптивый, упрямый. Драку затеял. Енох, ну ты говори! Я в долгу не останусь!” Енох начал что-то объяснять, Дер останавливал, переспрашивал, Джелмэ надменно глянул на Стадия и вновь взял Танатоса за руку. Тот не знал, что и думать. Княжич о чем-то спросил его, Танатос только развел руками: я не понимаю тебя, Джелмэ-нойон. Стадий напряженно ждал ответа. Дер буркнул что-то, потом прибавил еще. Джелмэ запрокинул голову и захохотал, потом дернул Танатоса за волосы и радостно сообщил что-то Деру, но тот не разделил восторга княжича. Хлопот у рыжего и так был полон рот, а тут еще приходится разбираться с такими пустяками. Жестом Джелмэ дал понять, что Стадий должен уйти со своими дарами и не задерживать занятых людей. Видимо, это был последний удар, и ромей пошел на крайнюю степень унижения: с ненавистью глядя на Танатоса, будто бы тот во всем виноват, он выплюнул: “Слушай… черт тебя как зовут… ну прости меня. Вернись, Христом прошу. Я лучше тебя сам потом выкуплю и в Каффу отправлю. Бес меня попутал, спаси уж, да и тебе что с этими нехристями? Ты ж ученый человек, сам понимаешь, что с ними за жизнь!” Джелмэ насторожился, увидев, что ромей о чем-то говорит с его греком, резко что-то крикнул Деру, уже было поспешавшему прочь, и схватился за саблю. Танатос посмотрел на княжича, улыбнулся ему и поднял вверх ладони (монгол отчего-то смутился), а Стадию ответил: “Нет уж. С ведьмой своей теперь сам целуйся. Я лучше с ними, чем в вашу срамотищу!” Потом обернулся к княжичу и взялся за край его одежды. Два нукера вытолкали Стадия со двора, Джелмэ настойчиво спрашивал Дера, пока тот не обратился к Еноху - узнать, о чем шла речь да что ответил Та-Натос. Объяснением, видимо, остался удовлетворен и хлопнул грека по спине. Енох проводил Стадия взглядом, сплюнул и сказал: “Вот уж дурак так дурак. И пес с ним. Но ты, парень, смотри: надумаешь бежать - это надо сегодня”. “Нет, Енох, - улыбнулся Танатос. - Бежать мне некуда. Да и не хочу я. Мне Джелмэ-нойон нравится”. Окончательно заполучив Танатоса, Джелмэ мигом успокоился, сунул его Деру, а сам кинулся туда, где готовился в дорогу его белогривый любимец. Дер, у которого и так было хлопот по горло, подозвал одного из своих подчиненных, Жансы, коротко распорядился - и отправился дальше. Тот, гораздо старше Танатоса, медный от загара и, несмотря на жаркий день, в лисьей шапке, повел невольника к лошадям. Очевидно, Дер оставил четкие указания, потому что из всех животных монгол выбрал одно, хлопнул его по шее, почесал за ухом, а потом взял руку Танатоса и несколько раз заставил того погладить лошадку. Та смотрела безмятежными сливовыми глазами, хлопала ресницами, чего-то ждала. Танатос жестом показал, что сейчас вернется, монгол седлал лошадь, а грек со всех ног рванулся обратно в покои Джелмэ, надеясь, что там еще не все убрали. К счастью, хозяин не послал никого. Танатос набил сумку яблоками и, подумав, сгреб туда же оставшиеся финики и изюм, завернув их в лоскут от изорванной рубахи. В дороге пригодится. Вернувшись, он протянул яблоко своей лошадке. Та обнюхала, осторожно взяла зубами и захрустела. Яблока хватило на пару укусов. Танатос угостил Жансы, тот взял, сунул в карман. Очевидно, припрятал для свого коня, - сообразил грек. Кончив седлать лошадку, монгол о чем-то спросил грека, тот не понял, но на всякий случай улыбнулся. Тогда Жансы терпеливо, как маленькому, повторил то же самое - и жестами показал, как садятся на коня. Танатос развел руками и помотал головой: нет, никогда. Монгол огорченно вздохнул, поцокал языком и что-то ободряющее пробормотал - то ли греку, то ли лошадке. Та схрумкала еще одно яблоко и пустила слюну. С помощью Жансы Танатос кое-как взгромоздился на конскую спину и внезапно приосанился. В Каффе лошадей было не то чтоб много, наблюдал их Танатос только издали, а тут тебе и коня, и новую одежду, и сумку с полным набором, какого, наверное, Михаилу эта сова и не подумает завести. Танатос гордо выпрямился в седле и тут же заработал шлепок от Жансы - сидеть надо было совершенно по-другому, но что он делал не так, было непонятно. На счастье обоих, мимо проезжал толмач. “Енох, друг милый, - взмолился Танатос, - Научи, как я должен сидеть? Жансы жалко - бьется со мной!..” Жансы, увидав, что греки о чем-то заговорили, строго приказал Танатосу оставаться, где стоит, и ушел. Когда отряд Джелмэ выходил из ворот, Танатос ехал верхом как куль с мукой, но все же ехал. Через некое время он предпочел бы идти, держась за гриву коня Джелмэ - или хотя бы за хвост коня Жансы. Через пару часов Танатос был бы счастлив вваливать на веслах, как в тот раз, когда плыли на невольничьем корабле из Каффы. При мысли, что это размеренное болтание продлится еще много дней, его чуть не вытошнило. Жансы что-то обеспокоенно крикнул ему, Танатос через силу кивнул. Мерная лошадиная тряска заполняла весь мир, места для философии не оставалось, и, к счастью, для страха тоже. Вот еще чуть-чуть, еще одна узкая улочка, еще миг - и проклятые стены останутся позади. Наконец они вышли из города, и у Танатоса окончательно отлегло от сердца. Против ожидания, ни один стражник не остановил отряд Джелмэ по подозрению в укрывательстве, значит, на него не заявили, как на беглого, значит, он остается у монголов. Он умел писать и читать, знал на память множество мудрых мыслей и разных историй, его учили ко всему подходить с душой христианина и разумом философа-эпикурейца. Но в этом мире, чтобы быть незаметным, надо было учиться совсем другим вещам, с самого начала, как малому ребенку. Говорить на чужом языке, ездить верхом, привыкать к новой странной пище, становиться таким же, как эти раскосые спокойные люди, словно выкованные из меди и бронзы. Еще некоторое время - и недалеко от стен Константинополя их отряд слился с большим войском, целым городом! И все они под началом у княжича Джелмэ-нойона! Никогда еще Танатос не видывал такого огромного парада конных - с развернутыми стягами, с криками воинов, с единообразием в движениях подтянутых крепких всадников. Может быть, приблизительно так выглядели когорты великого Александра или отважного Юлия Цезаря, но даже самое великолепное зрелище не могло отвлечь Танатоса от главного: как бы не грохнуться с седла под копыта проезжающих мимо рядов. К счастью, умная его лошадка лучше своего неумелого седока понимала, что и как ей надо делать. Танатос стиснул зубы и решил дотерпеть до конца, что бы там ни было.

***

Люди Джелмэ, предупрежденные еще утром, уже свернули стоянку, ждали господина, выстроившись стройными десятками, каждый под своим значком. Местные нервничали - еще бы, сотня воинов, да вьючные лошади, да заводные, да еще рабы и прислуга - за несколько дней окрестности потравили и вытоптали, и костры жгли. Малый отряд Джелмэ, заложив по каменистой земле красивый полукруг, приблизился к основному, монголы прокричали свое "хур-ур-ругх!", взметнули сабли. Джелмэ всегда любил этот ритуал, и фырканье коней, и неподвижно замершие ряды воинов, но сегодня он все отвлекался и беспокойно оглядывался на грека, за которым неотступно следил Жансы, получивший взбучку и утроивший бдительность. Вот же, совсем не умеет в седле сидеть. Того и гляди на землю свалится. Локтями взмахивает, как птица крыльями. Джелмэ, который сел на лошадь раньше, чем начал ходить, толком даже не представлял, как с этим быть. Люди в степи ездят верхом - и все. По-другому не бывает. Отряд шел ходкой рысью, десятки подхватывались, выстраивались следом, Тургэн развернул княжеский бунчук с хвостами, кожаные, отделанные медью и бронзой, брони посверкивали на солнце, белый аравиец бежал свободный, незаседланный, в поводу у Дера - красиво! Джелмэ, стиснув бока Мангуса коленями и бросив повод, грыз ногти, хмурился и переживал. Сейчас еще ничего, а как он две недели пути в степи перенесет? Раньше его не занимали такие проблемы: рабы или выживали, или нет, - тогда их бросали в пути. И коней им никто не давал, волоклись за конскими хвостами на арканах, а если надо было быстро ехать - привязывали к седлу. Но с греком так поступать Джелмэ почему-то не хотел. Все вспоминал, как тот сверкнул глазами на краснорожего и наотрез отказался возвращаться. От этого сердце Джелмэ почему-то радовалось, как будто в рот положили сладкую халву. Он бы и так ни за что не согласился на жалкие просьбы бывшего хозяина Танатоса, лучше бы камчой отходил невежу, который не знает, как с князем говорить, и из рук драгоценность выпустил. Жадный ромейский ублюдок, к тому же уродливый! Вот пусть он сгорит вместе со всем своим Золотым Городом. Джелмэ окончательно разолился и засопел. Потом бросил новый горестный взгляд на грека - может, тот уже как-то научился держаться в седле? Ничего подобного. Танатоса мотало на рысящей лошади, и он пока упрямо держался, но при взгляде на него у княжича даже задница заболела. Ой-ой, вечером совсем ходить не сможет. Хорошо еще, что лошадь терпеливо бежала вместе со всеми, не обращая внимания на распущенные поводья. Джелмэ нарушил строй, развернулся и подьехал ближе, ухватил конягу под уздцы и поволок вместе с растерявшимся всадником за собой, в голову отряда - учить. Объяснить ничего толком не получалось, Джелмэ покрикивал, сердился, ткнул греку в колено рукояткой камчи, выпрямлялся, показывая, как сидеть. К счастью, тот оказался не совсем уж глупцом, поглядывал на всадников, на Джелмэ, растерянно моргал, но старался держаться, как они. Дело понемногу пошло на лад. Джелмэ, утомившись от учения, пару раз бросал Танатоса с его лошадью и с гиканьем носился галопом вокруг отряда, вздымая клубы красноватой пыли. Ему хотелось быстрой езды и поскорее заняться с белым жеребцом, а вместо этого приходилось тащиться рысью под палящим солнцем. К тому же Дер то и дело подъезжал и нудел, чтобы Джелмэ надел шлем, а княжичу не хотелось. Какие тут враги, сплошные крестьяне, чахлые поля и старые римские дороги, ровные, мощеные. Кони у монголов были некованые, поэтому дорог избегали. Джелмэ в очередной раз поправил Танатоса, чтобы сидел ровно, потом снова соскучился и с воплями проскакал по какому-то засеянному полю, на ходу переворачиваясь в седле. Копыта Мангуса разбрасывали зеленые ростки, как ошметки, за всадником тянулась вытоптанная полоса. Через плечо Джелмэ оглянулся на грека - смотрит ли он, какой его новый господин ловкий и храбрый, гораздо лучше краснорожего! Но грек боролся с лохматым конем и никуда не смотрел, кроме как перед собой. Джелмэ загрустил и вернулся к отряду.

***

Через толщу времени, слипшегося в одно сплошное мгновение, все кончилось. Войско встало на отдых у какой-то речушки - только и хватит ее, чтоб напоить коней, - монголы посыпались с коней, усталые рабы догнали конных. Загорались костры, слышались гортанные крики, смех, звяканье котлов - каждый человек, похоже, знал, что ему нужно делать. Танатос сполз со своей лошадки и упал на горячую землю, глядя в выцветшее голубое небо. В этой жизни он себе места пока не нашел, но если хоть чем-то и мог гордиться, то гордился, что все же доехал до стоянки, потому что больше поводов для гордости не было. Болело все, что могло болеть. В голову не лезло ничего, кроме дурацкого обрывка какой-то детской дразнилки. Лошадь его стояла рядом с ним, изредка взмахивая хвостом. Грек через силу поднялся, достал из сумки последние яблоки, в одно вгрызся сам, два других отдал умнице-косматке. Яблоко оказалось удивительно вкусным - Танатос даже пожалел, что оно так быстро кончилось. Тут его и нашел веселый всадник, заторопил, заставил встать и пойти за ним к Джелме-нойону. Каждый шаг давался с огромным трудом, Танатос старался не думать, что завтра снова на коня. До завтра он надеялся не дожить. “А скажи, оно того стоило? - спросил внутренний голос. - Может, лучше было бы потерпеть, плюнуть на гордость и остаться со Стадием?” Танатос остановился, выпрямился и от души выложил весь запас брани, почерпнутый им у Стадия. А потом сердито охнул и подумал, что, наверное, после этой скачки мужчиной ему уже не бывать, зато хоть человеком останется! Монгол показал ему на белый шатер, что-то произнес и поскакал вперед. Вот как, как они так могут? - тоскливо спросил себя Танатос и поковылял дальше, по направлению к шатру. Больше всего ему хотелось снять штаны и посмотреть, во что же превратились его ноги, но на глазах у всего лагеря это было бы неправильно. Танатос собрал все свое мужество, вошел в шатер и подошел к Джелмэ почти не враскоряку. Казалось, все вокруг вернулись с приятной прогулки, а если им вздумается, готовы вновь вскочить на коней и нестись дальше, хоть до утра, хоть до полудня. На красной скатерти стояли миски с жареной бараниной, плошки с просяной болтушкой, блюдо с пловом, белые константинопольские лепешки, все это густо и отвратительно пахло, монголы шумели и смеялись, рассказывали какие-то свои монгольские истории, рыгали и брали еду руками. Джелмэ сидел на почетном месте, нукеры пропустили греческого раба к нему, нойон весело ухмыльнулся, скорчил страдающую рожу и показал, как неловко трясся в седле неумеха-грек. Потом что-то утешительное проговорил, выхватил из блюда кусок мяса и ткнул его в рот Танатосу. Того едва не вывернуло. Он взял мясо из княжеской руки, назвал его по-гречески, убедился, что Джелме понял, а потом медленно и раздельно произнес “Я не хочу мяса”. И для вящей убедительности скроил гримасу, помотал головой и положил мясо обратно в миску. Княжич заинтересовался, повторил слово “мясо” и пихнул новый кусок в рот Танатосу. Тот снова терпеливо повторил: “Я не хочу мяса” и помотал головой. Так же точно он научил Джелме фразе “я не хочу хлеба” и “я не хочу каши”. Джелме требовательно показал пальцем на кувшин. В кувшине была вода. Вот то, что на самом деле было необходимо ему сейчас! Но Джелме весело сказал: “Я не хочу воды!” - и выплеснул чашку прямо под ноги Танатосу, а потом усадил его рядом с собой (тот чуть не взвыл от боли) и хлопнул по спине: урок окончен, а теперь кушай! После трапезы он, как обычно, вытер жирные руки прямо о волосы невольника. Пыльные, пропотевшие, нечесаные космы, свисавшие почти до лопаток, и так раздражали, а когда Джелмэ взял за правило вытирать ими пальцы, Танатос решил, что с него хватит. За последнее время было слишком много неприятностей, и дольше выносить он уже не мог. Он встал, опять внутренне взвыв, и поковылял к выходу, провожаемый общим хохотом. К счастью, долго идти не пришлось. Недалеко от шатра стоял Жансы, невозмутимый и добродушный, как всегда. Танатос попросил у него нож - его собственный был далеко, в суме со всеми пожитками. Слава богу, среди уже освоенных им слов, “нож” был в числе первых пяти. Жансы достал из-за голенища длинный и узкий черный ножик, протянул греку, тот скрутил ненавистные патлы в жгут и постарался отхватить их одним махом, как Дер перерезал тогда веревку. Ничего, конечно, не вышло. То ли нож у Жансы был похуже и не так остро заточен, то ли сноровки не хватило, но вместо ловкого плавного движения Танатос только больно дернул себя за волосы - и принялся с ожесточением их отпиливать. От шатра раздался какой-то почти звериный рык пополам с визгом. Разъяренный Джелмэ бросился на грека, вырвал нож, швырнул наземь и наступил на лезвие. Несколько прядей упали в пыль - хоть и с трудом, но Танатосу удалось их откромсать. Джелмэ занес камчу - а грек, сытый по горло сегодняшним днем, с внезапной яростью заорал: “Да пошел ты к сатане, оставь меня в покое!” Джелмэ застыл с камчой в руках, замер и Танатос. Внезапно княжич опустил камчу и запинаясь сказал по-гречески: “Я не хочу… я не хочу…” - и жестом показал, как грек отрезает грязные патлы. Танатос с огромным трудом нагнулся, поднял нож, вытер его о рукав и сказал: “Ладно, не буду, бог с тобой”, - как будто монгол мог его понять. Джелмэ заглянул ему в глаза, протянул руку, потрогал спасенные волосы и что-то быстро залопотал, часто повторяя слово “якши”, потом с жалостью взглянул на отрезанные прядки и ушел в шатер. Танатос вспомнил о своей лошади, брошенной на произвол судьбы, и побрел к ней. Жансы пошел за ним следом, тоже что-то взволнованно повторяя. Грек протянул ему нож, тот только рукой махнул, продолжая что-то говорить. Купы какой-то мелкой травы с цветочками покрывали землю. Лошадка, пощипывая зелень, стояла там, где он ее оставил. Танатос посмотрел на все малоосмысленным взглядом, с трудом улегся в весеннюю нежную травку и в тот же миг уснул.

***

- Тебе собственный раб дерзит, кричал на тебя, а ты сидишь плов ешь, - Дер взглянул из-под насупленных бровей. - Не узнаю тебя, солнцеликий. Джелмэ протянул руку, унизанную перстнями, скатал комок риса с мясом, сунул в рот. По драгоценным украшениям потек горячий жир. Княжич не знал, как ему поступить, поэтому вернулся в шатер утешаться едой. Обычно поесть или поспать всегда помогает. - Раб не кричал, не дерзил, - осторожно ответил он Деру. - Испугался. Новый, устал, ценный. Я не стану его наказывать. Обнял Дера за плечо, обнюхал ему щеки в знак расположения, заглянул в глаза. - Я чувствую, этот Та-Натос - он принесет удачу. Белые волосы, хорошее имя. Нравится. Я хочу знать другой язык, думаю - полезно это. Дер засопел, но не отстранился. Джелмэ не ластился к нему с юных лет, когда родича приставили к нему дядькой, чтобы не убился или не покалечился своевольный отпрыск хана Ногая. Хотел скрыть, но приятно было, что Джелмэ так вот говорит с ним, хлопает длинными ресницами, улыбается - ни крика, ни капризов. - Ва. Делай что хочешь. Хлебнешь еще с ним, - Дер отодвинул чашку с просяной болтушкой, отер руки о голенище сапога. Джелмэ упрямо сжал губы, потом снова улыбнулся. Змееныш. - Пойду коня проведаю, - он пригладил волосы и поднялся. Потом засмеялся вдруг. - Как тот смешной ромей, думаешь, хозяйка его подвесила вниз головой за потерю? Я бы подвесил. Дер только хмыкнул. Джелмэ хлопнул его по плечу и вышел вон, белое шелковое полотнище взвихрилось. Когда думал про грека - хотелось улыбаться. Хорошее приобретение. Халва на языке. Джелмэ посмотрел в небо, вечернее, расписанное перьями облаков, - и рассмеялся снова. Конь коней, приключение, новые слова - это нравилось. Нравилось, какой упрямый этот светловолосый, видно, что не воин, ножа в руках держать не умеет, а его, князя, ни капли не боится. И дерзит не от страха, как обычно бывает, что-то другое в этом. Плохо было после дня дороги, а шел, и стоял прямо. Требовалось поразмыслить. Джелмэ задумался, как это - не уметь ездить. Вроде бы как он ходить не смог, например. Скажем, пришлось бы долго идти - сам он никогда такое не пробовал, но вот например - устали ноги, больно. А все равно идешь. Боль от раны легко вытерпеть, в этом есть слава, а если, скажем, по дороге, босиком, долго, скучно… Тут княжич потерял нить непосильных рассуждений и махнул рукой. Ахаар стоял неподалеку от шатра, привязанный к серебряному колышку, после дня дороги даже не вспотел. Конь коней. Джелмэ подошел, угостил ломтиком дыни, белый уже признавал княжича, тот запретил кормить и поить коня слугам, все делал сам. Еще днем, перед тем, как сесть за еду, засыпал в торбу несколько горстей мытого ячменя. Конь его должен полюбить - тогда и от стрелы унесет, и грызть врагов в битве будет, и в засаде в высокой траве ляжет вместе со всадником, тихо, без шороха, как умели только кони монголов. - Ты Ахаар, - сказал Джелмэ, вычесывая пальцами из шелковой гривы приставшие соломинки. Ты будешь как ветер. Понесешь меня к победам. Я подарю тебе трижды двенадцать кобылиц, безупречных. Взял щетку, деревянную скребницу, начал чистить коня, пачкая дорогую одежду и не обращая на это внимания. Под жесткой щеткой перекатывались длинные выносливые мышцы, переливался муаровый рисунок кожи, который бывает только у очень здоровых и ухоженных животных. Сердце пело. Аравиец был сытый, бока округлые, под гривой у холки шкура собралась тугими складками. Джелмэ повел щеткой к животу, конь беспокойно поежился и поднял заднюю ногу. - Ва, щекотно тебе, - княжич засмеялся. - Ты тоже на меня кричи, ругайся, да? Конь пофыркивал и косился, но дальше стоял спокойно. Джелмэ отвязал от колышка волосяной аркан, смотал на локоть, повел коня за собой, за лагерь, где попросторнее. Табун пасся в другой стороне, поэтому жеребец не волновался, только настораживал уши и принюхивался. Джелмэ выбрал участок поровнее, размотал аркан, стал понуждать аравийца пойти по кругу шагом. Тот сначала не желал понимать, что от него хотят, Джелмэ цокнул языком, мерным голосом уговаривал коня. Скоро дело пошло на лад, Ахаар хорошо запоминал команды, пробежался на пробу рысью, разворачивался. Джелмэ увлекся и не сразу заметил, что неподалеку сидит Танатос, смотрит, как они занимаются, но не шумит, не шевелится, не пугает коня - молодец. Лицо грека было усталым, под глазами залегли тени, волосы слиплись и спутались. Надо косы ему заплести, подумал Джелмэ мельком и вернулся к своим занятиям. Скоро стемнело, лагерь освещался раскиданными там и сям кострами. Джелмэ неохотно отвел жеребца на место, обтер, привязал. Потом надо будет дать ему воды. Танатос держался неподалеку, но близко не подходил, словно ему было любопытно и страшно одновременно, как от дикого зверя. Княжич почесал коню нос и скормил кусок драгоценного сахара, потом поцеловал от полноты чувств прямо в морду. Зевнул, посмотрел на крупные южные звезды - надо бы спать. - Эй, грек! Иди сюда, - поманил к себе. Тот подошел, прихрамывая. Видно было, что все болит. Джелмэ потянул невольника в шатер, досадуя, что слов выучил еще очень мало. По пути сунул ему второй кусок сахару, который собирался съесть сам. - Ты только не помри в дороге, - сказал он по-монгольски. - Ну не надо, а? Стражники у входа стали смеяться, показывать, как смешно чужеземец держался верхом. Джелмэ рявкнул на них, воцарилась тишина. Грек шел за ним как человек, которому уже все равно. Как мертвец. Даже непонятно, съел ли вкусный сахар. - Я тебя сегодня хотел учить, - сказал Джелмэ, - но тогда ты точно умрешь. Завтра. Дай буду смотреть твои ноги. Показал греку, чтобы тот раздевался, тот уже видно научился, что нельзя перечить. Джелмэ раздул жаровню, стал смотреть - колени сбиты до кровавых ссадин, на бедрах синяки. Грек ежился и чего-то стеснялся, отводил руки. Джелмэ пихнул его в грудь, заставил лечь, чтобы не мешал. - Все время ты болеешь, - засмеялся он. - Опять надо лечить. Все лекарства на одного невольника, это смешно. Ты хуже ребенка. Порылся во вьюках, вытащил горшочек с мазью, которую купили еще у лекаря в Константинополе, наступил на всякий случай Танатосу коленом на живот, чтобы не дергался - так поступил бы с собакой или с соколом, те тоже не разумеют речь людей, а помочь надо. Только с конями худо - если уж конь заболел, то почти наверняка помрет. Грек завозился, вывернулся, сел, решительно оттолкнул его руки, непонятно, но горячо заговорил. Джелмэ опять разозлился. Ну что же такое, надо уже спать, а тут сплошные препятствия. - Что тебе еще? Вроде просит отдать лекарство. - Не веришь мне? Думаешь, буду плохо лечить? - Джелмэ даже не стал повышать голос - Ты ненормальный. Самоубийца. Но горшочек отдал. Грек ушел в дальний угол и возился там, согнувшись в неудобной позе. Джелмэ пожал плечами. С этим светловолосым все время какие-то загадки. Голова трещит. Он содрал с себя сапоги и с наслаждением завалился на кошмы, надоели эти городские лежанки, так и кажется, что упадешь с них прямо на пол! Танатос затих в углу, видимо, не желая шуметь и лишний раз привлекать внимание княжича. Джелмэ вздохнул - вот же, ничего не знает, подольщаться не умеет, другой бы уже лежал рядом, грел ноги, обнимал колени, говорил льстивые слова. Совершенно дикий грек, хуже Ахаара. Жаровня мерцала тускло, окрашивала алым стенки шатра. Ладно, пусть мерзнет, если хочет, глаза так и слипаются - княжич вытянулся и закрыл глаза. В полусне уже почувствовал, как теплое и живое согрело бок, вздохнул, привычно уже запустил пальцы в длинные незаплетенные волосы и заснул совсем крепко. Утром в шатре было пусто, солнечные лучи проникали сквозь отверстие наверху. Джелмэ некоторое время нежился, потягивался, потом вышел отлить. В ставке нельзя такое делать, он пошел мимо кострищ и разбросанных конских войлоков, на которых ночевала его сотня. Шатер ставили только для князя, удобная вещь, переняли у бухарцев. Маленький, легкий, хорошо перевозить. Джелмэ развязал штаны, задумчиво постоял, любуясь на утреннюю степь и весело журчащую струю. На душе полегчало. С другого края стоянки слышались крики, переходящее в визг ржание, смеялись воины. Княжич присмотрелся - большая толпа, наверное Дер, пользуясь остановкой, взялся клеймить рабов и новых коней, иначе как их найдешь в степи, если украдут или убегут. Дело это важное и не быстрое. Джелмэ запустил руки в косы, почесал голову - сильно ныло в висках, это ему не понравилось. Неужели опять голову будет стискивать раскаленным обручем, до темноты в глазах. Может, еще обойдется. Он усилием воли отогнал наплывающую боль и пошел поглядеть. Белому тоже надо бы поставить клеймо, тут нужно, чтобы это сделал кто-то другой, иначе конь возненавидит человека, причинившего боль. Джелмэ хотел было распорядиться, но тут увидел, что двое воинов держат молча и отчаянно вырывающегося грека. Дер спокойно поглядывал на невольника и ждал, пока нагреется тамга на длинном пруте, знак князя, сломанная стрела и три звезды. Голова заболела сильнее, перед глазами поплыли алые пятна. Джелмэ знал, что когда подступает проклятущая немочь, нельзя громко кричать, иначе еще хуже будет. Грек вывернулся, как кошка, и вцепился зубами в руку одного из державших. Тот дернулся от неожиданности, но пальцы не разжал, а приласкал строптивца кулаком по затылку. Танатос обвис, ноги подкосились. Джелмэ подошел, кивком головы велел прекратить. Стискивал зубы, чтобы не видели, что князю худо. - Надо клеймо поставить, - Дер стал совсем мрачный. - К тому же смирный будет. Это нужно. - Оставьте его. - Джелмэ-нойон… такой порядок. - Я сказал, оставьте. Не хочу, чтобы портили. Говорил почти шепотом, воинам приходилось вслушиваться. Грека опустили на землю, он так и лежал, неподвижно, на скуле наливался синяк - успели уже. Джелмэ вдруг почувстовал такую тоску, хоть волком вой. Все как-то неправильно. Плохой день. Все вокруг плохое. Он расстегнул второй пояс, на котором носил кошельки и всякий мелкий припас, посдирал с него все, положил на землю, потом вынул из углей тамгу, прижал к выделанной коже так, что зашипело. Распространился тяжелый запах паленого. Голосила какая-то купленная в Константинополисе женщина, не умея терпеть боль от ожога. Плакал мальчик-подросток. Джелмэ постоял немного с закрытыми глазами, под веками разгорался костер. Потом кинул пояс рядом с греком. - Когда коней седлать, господин? - спросил Дер. Он уже ничего хорошего от этого похода не ждал. - Сегодня не едем, мне не хочется, - с трудом ответил княжич. Развернулся, не желая больше ни с кем говорить. - Я хочу лежать в шатре, такое мое желание.

***

Танатос испытывал два чувства, которых ему как философу испытывать совершенно не стоило. Во-первых, жгучий стыд перед теми, кого тоже купили в Константинополе, - их-то заклеймили, как скот, без всякой жалости. Почему пощадили именно его, он не понял. Может, хотят перепродать потом подороже? Может, Джелмэ уже надоело с ним возиться - ясно же, что пользы никакой: день на коне проехал - и нате вам, все ноги сбил, лечи его теперь, расходуй ценную княжескую мазь. Продать - и дело с концом, а уж новый хозяин пусть сам и клеймит, и дурь выбивает. Это было вполне вероятно, и стыд слегка улегся, но не совсем. Кажется, рыжий Дер остался недоволен распоряжением нойона и предпочел бы все же клеймить раба, как положено, а там продавай кому хочешь. Второе чувство перекликалось с первым - острое недовольство собой. Все последнее время судьба как нарочно била его и тыкала носом: ни к чему-то ты непригоден, за что ни возьмись - не к месту. Каллиграф ты? Где твоя каллиграфия? Философ? Да смех один. Поддался гневу, оскорбился на насмешки, но ведь для этого народа и вправду смешно - чтоб взрослый мужчина не умел ни верхом ездить, ни из лука стрелять. Христианин? И тут Танатос с горечью вспомнил, как бездарно тратил время, болтая с насельниками срамного дома, валяясь в своей каморочке или попросту бездельничая. А ведь мог бы и в храм отправиться, свечку поставить… Нет, решительно не с чего было Танатосу вкушать внутренний покой и уважение к себе. Даже за лошадкой его, терпеливой и косматой, ухаживал Жансы, а не он. Напоили ли ее, почистили, ему и неведомо: слез с конской спины и похромал дальше - вот и вся его благодарность. Как ни странно, сегодня ходить было немного легче. Все по-прежнему болело, да еще и скулу здорово саднило, тем не менее ложиться и умирать уже не хотелось. Мазь, очевидно, делала свое дело, надо бы поблагодарить княжича, и отдельно - за то, что избавил от клейма. Пояс, принявший на себя то, что полагалось бы его шкуре, пришелся очень кстати, теперь есть куда подвесить ножик и чернильницу. Если здесь хоть когда-нибудь пригодится чернильница... Как бы в ответ мыслям, его окликнули. Огромный Дер с тем же непроницаемым лицом, с каким ждал, пока накалится клеймо, подозвал его свистом как пса и буркнул что-то, поминая княжича. Потом указал в сторону шатра, ступай, мол, туда тебе. Стражники у входа пропустили его без разговора, кажется, уже вся стоянка знала про нового княжьего раба, который не умеет ездить верхом. Джелмэ лежал на кошмах, в углу шатра, вцепившись в голову руками, и не шевелился. Танатос постоял у входа, присмотрелся потом прошел к своему господину, тот взглянул на него больными глазами и махнул куда-то в сторону - уходи. Но Танатос и не думал уходить. Наконец-то и он знал, что ему делать. Он высыпал финики прямо на пол, смочил тряпку водой из кувшина и подошел к Джелмэ. “Не бойся, - ласково сказал Танатос, стараясь говорить как можно убедительнее, - не бойся, Джелмэ-нойон. Ты вчера лечил меня, давай-ка я попробую помочь тебе сегодня?” Он бережно провел по лбу княжича, тот вытаращил глаза и чуть не захлебнулся криком, но отчего-то промолчал. Танатос еще раз плеснул на руку воды из кувшина и положил мокрую ладонь на лоб Джелме. Действовать надо было медленно и постепенно, чтоб не насторожить и не встревожить резким движением. Тяжелее всего было встать на колени рядом с княжичем. Но когда это все же удалось, Танатос довольно быстро отыскал нужную жилку на загорелом лбу и несколько раз с силой провел от лба к волосам, разминая ее. Жилка похрустывала под пальцами. Нойон глянул на него с бешенством, но Танатос снова попросил его не бояться и лежать смирно. Потом положил на лоб холодную влажную ткань, стараясь, чтобы не попало на глаза и мальчик не испугался. Джелмэ лежал неподвижно, никак не откликаясь на касания Танатоса, но и не препятствуя. Ну что ж, и на том спасибо. Грек массировал его голову, как делал это сотни раз в Каффе, когда гемикрания настигала его матушку. Даже странно, что ему самому не передалось по наследству склонности к головной боли, наверное, чтоб было кому помогать матушке в тяжелые для нее дни. От гемикрании и умерла, и не знает теперь о судьбе сына, а если и знает, то прозревает дальше, чем видят смертные. То-то сейчас горевала бы в Каффе, будь жива... Танатос жестами и уговорами заставил Джелмэ сесть, зашел ему за спину - приподнял жирные черные косы. Немудрено, что голове тяжело - в волосы было вплетено немало серебряных дисков, палочек и каких-то грубых амулетов на шнурках, но можно ли их расплести и дать крови спокойно течь по уготованным ей от века руслам, Танатос не знал и не решался. Он уже понял, что здесь своевольничать опасно. Княжич настороженно засопел - очевидно, и доверяя, и не доверяя не в меру дерзкому чужаку, но Танатос еще немного плеснул на руку, чтоб была похолодней, и начал разминать ему затылок и шею - стараясь, упаси боже, не дернуть случайно за черные будто просмоленные волосы. Наверное, если бы что-то пошло не так, Джелмэ изрубил бы его на куски прямо в шатре, но святой Пантелеймон по молитвам направил руку Танатоса как должно, да и матушка всегда говорила, что у него легкие пальцы. Через некоторое время он развязал веревочки на плече у княжича и приспустил его походный суконный халат, чтоб не мешал. Растирал, мял и постукивал, как бывало в Каффе, и потом, на рабьем корабле, когда с трудом проминал крепкую, словно каменную, спину соседу по лавке. Потом уложил княжича на кошмы и продолжил дальше: перебирал позвонки, расчищал пути для свежей крови, чтоб обильно снабжала голову и разгоняла застоявшуюся, старую и густую, от которой и болит. Княжич лежал ничком не шевелясь, не издавая ни звука, но дыхание его становилось ровнее и ровнее, так что Танатос подумал, не заснул ли тот во время лечения, но стоило ему перестать разглаживать шею и плечи, как Джелмэ что-то повелительно прохрипел, очевидно, требуя, чтоб продолжал. Наконец Танатос ласково погладил его по спине и сказал: “Все, хватит. Полегче теперь?” Джелмэ поднялся, удивленно ощупал голову, сказал: “Ва!” - и с некоторой опаской взглянул на Танатоса. Тот перекрестился и от души поблагодарил святого целителя Пантелеймона. Нойон осторожно, чтобы лишний раз не качнуть головой, вышел из шатра. Танатос на всякий случай последовал за ним. Убедившись, что боль отступила, Джелмэ не глядя снял с пальца тяжелый перстень и протянул его рабу. Тот покачал головой - зачем ему? Княжич нахмурился - отказываться от дара, видимо, было дерзостью, - и Танатос поскорее снова поднял руки ладонями вверх. Перстня не нужно, нойон, но кое-что из побрякушек на поясе Джелмэ давно уже притягивало взгляд. На кожаном шнурочке на поясе у княжича среди связки прочих амулетов болтался бог весть как туда попавший серебряный крестик. Танатос несмело указал на него. Хохотнув, Джелмэ дернул за шнурок, оборвал и вложил крест ему в руку. Танатос с жаром поцеловал крест и прижал к сердцу. Теперь осталось только раздобыть немного кожи и вырезать гайтан, ну а пока он просто оторвал зубами полоску от мокрой тряпки и благоговейно повесил крест на шею. Как бы там ни было, а этот знак ему показался верным свидетельством Господней милости.

***

Грек держал крест в ладонях и улыбался так, как будто Джелмэ ему целый мир подарил. Княжич обрадовался - не наградить за такое нельзя, а от кольца глупый невольник отказался, хотя, может, и с умом, зачем вызывать зависть. Сильная, мучительная боль отпустила, в шее и плечах чувствовалось легкое жжение, как от солнца, а внутри головы - покой и тишина. Колдун он что ли? Или великий лекарь? Но своим безошибочным, звериным чутьем Джелмэ уловил, что это не так. И не колдун, и не лекарь. Просто знал, как справиться именно с этой хворью, и рад был помочь. Разве такому жалко пустяшной побрякушки? Джелмэ еще в отцовой ставке содрал ее с какого-то русского посла, просто чтобы поглумиться: показалось, что высоченный бородатый урусут посмотрел на него слишком дерзко. Княжичу тогда было совсем мало лет, чуть меньше, чем на руках пальцев. Он еще бегал с детским оружием, прицеливался во все, что попадалось. Он с удовольствием пострелял бы и в живого человека, тем более такого большого, но посла трогать было нельзя, он вел какие-то дела с отцом, к тому же имел пайцзу, простенькую, бронзовую, поэтому Джелмэ просто заставил этого скверного целовать сапог и отобрал побрякушку. То же чутье подсказывало, что для урусута такая потеря - хуже копья в грудь. Джелмэ тогда стоял перед распростершимся в пыли урусутским воином, маленький, важный, с по-детски еще бритой головой, в расшитом кафтанчике, держал в руках лук и стрелы с выкрашенным в синий и алый опереньем и смотрел сверху вниз на ссутуленную спину. Потом подумал и наступил на русую кудрявую бороду носком сапога. Испортила забаву мать, прибежала, разахалась, упросила княжича уйти есть вкусный курут и сладости, не пачкать новые сапожки о ничтожного. Джелмэ неохотно ушел, крест отдавать отказался, а тяжелый ненавидящий взгляд запомнил. Джелмэ снова подивился, как хорошо, когда в голову не сыплют раскаленные угли, так что от боли хочется выцарапать себе глаза и вырвать волосы. Грек стоял рядом, радовался, что смог помочь. Не изображал радость, как часто делали рабы, а правда радовался. Не побоялся же, пришел в шатер, хотя, может, просто не знал. Когда на Джелмэ находило, он делался совсем бешеный, боль терпел с трудом, в такие моменты лучше было не подходить. Если боль длилась долго, вставал, пошатываясь, шел рубить, что под руку попадется, столб ли, собаку ли, мог и невольника, если тот неосторожно мимо проходил. Грек его все-таки совсем сумасшедший. Джелмэ подумал, насупился, кивнул сам себе, принимая решение, потом ткнул Танатоса в плечо, позвал за собой. Грек уже почти не хромал, хорошие снадобья у ромеев. Потому они такие и изнеженные. Джелмэ привел невольника к табуну, ухватил первую попавшуюся лошадь и поволок подальше от лагеря, чтобы сотня не замучила советами. Танатос с ужасом поглядел на лошадь, на Джелмэ, прижал руки к груди, заговорил. Джелмэ разобрал только уже знакомое "я не хочу". - Я хочу, - веско ответил монгол. Потом для верности добавил по-монгольски, указывая на лошадку, спокойно стоявшую на аркане: - Якши. Давай садись. Танатос замотал головой и отступил. Джелмэ попробовал зайти с другой стороны - стал тыкать пальцем в лошадь, в себя, спрашивать, как что называется. За час выучили "хвост", "грива", "меч", "голова", “тряпка”, “пояс” и еще пару десятков слов. Джелмэ с удовольствием запоминал, а грек, стараясь отодвинуть неминуемое, - старался хорошо учить. Решив, что Танатос достаточно свыкся с неизбежным, Джелмэ опять указал на конскую спину. Монгольские лошадки невысокие, залезть не трудно. - Ты… грива, - Джелмэ положил руку грека на конскую холку, заставил стиснуть пальцы на жестких прядках. - На спина. Хочу. Подтолкнул для верности, Танатос смирился и спустя несколько попыток угнездился верхом. Лошадка флегматично стояла, изредка переступая. Танатоса всякий раз заваливало вперед, и он хватался за гриву снова. Джелмэ стал ходить вокруг, поправляя посадку, но потом понял, что так дело не пойдет - у грека все мысли были в глазах. Он вертел головой, отвлекался, вглядывался в лошадь, в землю, пугался и снова кособочился в седле. Джелмэ подумал, поднял с земли мокрую еще тряпку, которой грек его лечил, и завязал ему глаза. Пустил лошадь по кругу шагом - дело пошло на лад, грек наконец поймал ритм, выпрямился, начал приноравливаться, перестал цепляться за что ни попадя. Княжич улыбнулся - не такой уж этот Танатос и беспомощный, просто думает слишком много. В степи это вредно. Занимались почти до обеда, Джелмэ увлекся, показывал, как гасить поясницей тряские удары на рыси, как сидеть. Он любил езду и все, что с ней связано. Лошадка покорно ходила по кругу. Наконец Танатос вздохнул, отпустил конскую гриву, закатил глаза и мешком свалился в траву. Джелмэ расстроился, отцепил аркан, хлопнул лошадь по крупу, отгоняя. Подошел к греку, стал лить ему на лицо воду из фляги. Испугался, что замучил невольника до смерти, но тот потряс головой, потом сел, отплевываясь, непонимающе огляделся. - Ты молодец, - сказал Джелмэ. - Завтра проще будет ехать. Якши. Пойдем есть плов. При слове "плов" Танатос со стоном затряс головой. "Не хочу". Да что ж такое. - Надо есть, мясо, баранину, слабый будешь. Ничего не ешь, вот и падаешь. Джелмэ забыл, что перед ним невольник, хоть и ценный, разговаривал, как с равным, уговаривал, показывал рукой на шатер. "Не хочу" и все тут. А вот нельзя ли пойти к воде? К реке? Джелмэ удивился, но позволил. Сам пошел рядом, поглядывая. Еще упадет снова. Танатос несколько раз пытался объяснить, что хотел бы пойти на реку один, но Джелмэ было интересно, что грек станет там делать, и он сделал вид, что не понимает. - Тебе надо шапку, - сказал он Танатосу. - Ты от солнца падаешь. - Да, солнце... - горестно сказал грек по-монгольски. - Горячий. Горячее. Плохо. Джелмэ оскорбился. Солнце дарит свет и тепло, как это может быть плохо. Солнце - отец, костер для всей степи, даритель жизни. - Хорошо! - возразил он, с трудом подбирая греческие нововыученные слова. - Якши. Хорошо - солнце, конь, Джелмэ. Меч. Хорошо. Танатос вздохнул. На реке он разделся, оставил штаны и рубаху на траве и осторожно вошел в воду. Джелмэ уселся на берегу и смотрел, что делает глупый грек. Ясное дело, почему ромеи такие слабые, - кто же смывает водой свои победы и славу? Да и можно ли осквернять собой источник? Монгол бы никогда так не поступил, но Танатос - не монгол, видимо, в его народе с духами воды говорят иначе. Он нагнулся, зачерпнул ладонями прохладную влагу, умылся, на исполосованной спине проступили позвонки. Встал на колени прямо в воду, намочил волосы, они расплылись по поверхности, как светлые водоросли. Потом и вовсе со стоном улегся на мелкое дно. Джелмэ удивленно таращил глаза. Чтобы человек добровольно лез в воду - небывальщина какая-то. Воду пьют, а на себя ее лить зачем? Потом поразмыслил и решил, что у грека волосы белые, вот их и надо мыть, а то они становятся серые и какие-то слипшиеся. Если бы их по обычаю смазать жиром и заплести в косы, то будет правильно, но не так красиво. Красиво, когда они свободно льются, а тогда получается, что нужно часто купать их в воде. Джелмэ все себе объяснил и обрадовался, потом снова стал разглядывать грека. Какие все-таки люди разные! Джелмэ смуглый, темный, а этот совсем белый, лицо и руки только загорели немного, но не в сизоватый виноградный оттенок, а в какой-то медовый, золотистый. Княжич крикнул греку, чтобы вылезал, подозвал, взял его за руки, развернул ладонями вверх. Руки у Джелмэ жесткие, в мозолях от поводьев и рукояти сабли, весь он жилистый. А у Танатоса ласковые пальцы, нежные ладони, а мозоль только одна, на третьем пальце, от палочки, которой пишут. Сверху предплечья зазолотились от солнца, а на внутренней стороне нежная, белая кожа с тонкими нитями вен. Грек непонимающе смотрел на него, волосы и ресницы были мокрые, на худой шее пульсировала жилка. Подаренный крест болтался на полоске ткани. Джелмэ засмеялся. Ему было легко и радостно. - Та Натос. Хо-ро-шо. После купания греку явно полегчало и Джелмэ потащил его обедать. Утром он не поел и теперь был страшно голоден. Хотелось оказать Танатосу милость, княжич смеялся, шутил, лица его приближенных просветлели - гроза явно миновала, только Дер, по обыкновению, сидел мрачнее тучи. Джелмэ вспомнил, что грек почему-то не любит жирное мясо, притянул к себе отварную баранью голову, выковырял забелевший, с ошметками жилок, твердый глаз, милостиво протянул. Танатос, тихонько сидевший над просяной затирухой, побледнел и отодвинулся. Дер хмыкнул. Джелмэ начал закипать. Да что же такое! Сколько можно отвергать его милости? И правда, собственные нукеры смеются. Он крепко сгреб грека за мокрые еще волосы, заставил открыть рот. - Ешь, - зло сказал он. Напоролся на отчаянный светлый взгляд, но разум уже заволокло алой пеленой. Стиснул пальцы крепче, причиняя боль. Невольник сдался, отвел глаза, с трудом проглотил предложенный кусок. Монголы захохотали. Ромейский толмач, которого они взяли с собой, сидел у входа, за общий стол его не пустили, смотрел на Танатоса расширившимися глазами. - Скажи ему - пусть переведет, что после еды я хочу узнавать слова, - велел Джелмэ Деру. Толмач поспешно залопотал, Танатос кивнул, глядя в пол. - Не любит он тебя, князь, - засмеялся Боорчин. - Почему не любит? Плохо. Учить надо. Давай я буду немного учить. - Я сам! - вызверился княжич. Толкнул блюдо с мясом, опрокинул. Поднялся, за шиворот поднял грека, пихнул к выходу. Сердце жгла обида. Учение оказалось скучным. Грек показывал разные предметы, безжизненным ровным голосом говорил, как они называются. Джелмэ сердился, повторял неправильно. С трудом выучил "ехать", "идти", "есть". Отвлекался, злился, потом и вовсе поднялся, отшвырнул грека, ушел из шатра к коню. Не любит его! Еду не берет, подарки не берет. А почему? Должен любить! Князя все любят. Ахаар артачился, Джелмэ в сердцах вытянул его камчой, горячий жеребец рванулся, сбил его с ног. Вернулся в шатер поздно вечером, Танатос сидел в углу, при свете маленькой коптилки что-то царапал в своих бумажках, макая перо в чернильницу. На князя даже не посмотрел. Джелмэ снова нахмурился. Отрывисто велел снять с себя сапоги. Грек отложил писание, подошел, глядя в пол, молча опустился на колени. Джелмэ почему-то рассердился еще больше. Не улыбается, не радуется! Как будто он, Джелмэ-нойон, какой-то камень или дерево. Взгляда не достоин? Растянулся на кошмах, похлопал рядом с собой, "спать", для верности сказал по-гречески. Нет, спасибо, презренный раб, пожалуй, поспит у входа. - Спать. Здесь, - раздельно и четко повторил Джелмэ. - Хорошо. Танатос вдруг выпрямился, обжег его взглядом и, тоже четко выговаривая монгольские слова, ответил: - Нет. Не хорошо. Этого княжич уже не перенес. Он неспешно поднялся, подошел к невольнику. Некоторое время они стояли, меряясь взглядами, Джелмэ кусал губы. Потом его словно молнией прошило - что же он делает! Это раб, выигранный за деньги, не монгол, какой-то ромей. И вот он, солнцеликий, правнук хана Чингиза, стоит тут в шатре напротив него, как с равным, и сердце его полно обиды. На раба! Воистину, разум его помутился и неудивительно, если скоро Джелмэ-нойону загнут пятки к затылку собственные люди. Джелмэ сделал неуловимое движение, сгреб грека за руку, свалил на пол и придавил коленом, свободной рукой расстегивая свой пояс. Танатос сопротивлялся, получил звонкую оплеуху. Джелмэ связал ему поясом локти за спиной, оттащил на кошмы. Потом подумал - другим ремнем стянул еще и ноги. Танатос рвался, сдавленно выкрикивал ругательства - свои в перемешку с монгольскими, выучил уже. Джелмэ был страшно зол - он-то думал, что вечером грек снова станет гладить его по спине, делать приятно, так что жаркие токи расходятся по всему телу, сердце бьется сильнее. А этот! Наглец. Дрянь. Ромей. Джелмэ постоял над связанным, гневно сопя. Убивать не хотелось. Пусть полежит, одумается. - Танатос, - снова повторил он. - Спать. Здесь. Хорошо. Джелмэ-нойон - хорошо. Хорошо! Понятно? Ответа не последовало. Джелмэ решил, что наука возымела успех, улегся рядом, уткнулся в мытые, пахнущие речной водой волосы, по-хозяйски запустил в них пальцы. Грек упорно молчал. Никакого удовольствия, никакой радости от него. Княжич окончательно разобиделся, отпихнул его и повернулся спиной.

***

В детстве он любил слушать легенды о разных святых. Большинство из них варварские императоры, солдаты-язычники или даже родные отцы мучили самым жестоким образом, но как раз эта часть их истории была ему не так уж и интересна - мучили их примерно одинаково: драли железными когтями, варили в котлах, пороли, а потом все равно отрубали голову или распинали на крестах. Если кого-то из святых убивали особенным образом, он и на картинках был с орудием своего мучения, чтобы, скажем, сразу можно было отличить, где святая Екатерина с колесом, а где святая Агата с факелом пылающим. Но в холодной ночной степи, со связанными локтями и крепко стянутыми ремнем щиколотками, старые истории приобретали новый смысл. Тут уж действительно было о чем подумать. “Ну что ж, Господи, если Ты так хочешь, - вздохнул Танатос, отчаявшись улечься хоть чуть-чуть удобнее, - на все воля Твоя…” Ночь тянулась бесконечно. Где-то далеко ржали кони, кто-то, видимо, из пленных, плакал в ночи, так и не примирившись со своей горькой судьбой, перекрикивались дозорные. Совсем рядом застрекотали цикады. “И как они только не удрали из лагеря, переполненного людьми и конями?” - подивился Танатос. - Я бы точно удрал”. Но удирать было уже поздно, а ведь Енох предлагал… Надо было его расспросить подробнее, а там глядишь - и не пришлось бы сейчас…. оооох… он попытался хотя бы перевернуться на другой бок… Проснулся Джелмэ. С минуту, приподнявшись на локте, непроницаемым взглядом сверлил невольника, потом встал, развязал ремни, лег обратно на кошмы, повернулся спиной. Когда омертвевшие руки чуть-чуть ожили и кровь вернулась в пальцы, Танатос глубоко вздохнул и погрузился в прохладно-зеленоватые морские волны. Утром, когда по лагерю заорали петухи, Джелмэ встал, не глядя на Танатоса, молча протянул ногу. Грек также молча натянул ему желтые сапоги. Нойон вышел из шатра, не оглядываясь. Нукеры, выпустив Танатоса, оставались безучастны, но все же один из них что-то прошипел ему вслед. Если раньше над ним беззлобно потешались, то теперь, похоже, ненавидели - еще бы, дерзкий раб разгневал их солнышко. Грек уже и насчет Жансы был уверен, что монгол плюнет ему в лицо и откажется помогать, но Жансы встретил его с обычной своей приветливостью. Его лошадка уже стояла, готовая к переходу. Она оттопырила нижнюю губу и повернулась было к сумке, нет ли там еще вкусного яблочка, но яблоки кончились еще позавчера. Танатос просто почесал ее теплую добрую косматую морду. В лагере скатывали последние кошмы, вьючили лошадей и двух-трех верблюдов мешками с провизией, привязывали котлы. Обдуманно выстроенное и обжитое за пару дней пространство на глазах превращалось в вытоптанную пустошь, основательно объеденную крепкими лохматыми коньками, а также скотом, назначенным в пищу на переходе. Скакали всадники, развозя распоряжения, чернели пятна от костров. На речке срубили почти все кусты, камыш тоже ушел на растопку. Танатос вдруг понял, что проголодался, но к завтраку его не звали, а ничего, кроме пригоршни фиников, с собой не было. Даже воду он с собой не взял, потому что не догадался испросить себе флягу. Зато когда по сигналу десятка Жансы построилась, Танатос взгромоздился в седло и с удивлением понял, что вчерашние занятия не прошли даром. Жансы все равно поправлял его, но реже, и даже пару раз удивленно ухнул “ва! якши”, и за это тоже стоило бы сказать спасибо Джелмэ-нойону. Со стороны ставки неторопливо ехал Енох. Его место было около Дера, но сейчас, в походе, толмач был без надобности, так что никто его не удерживал.Остановился, заметив Танатоса, изумился: “Ну ты и вправду, дурак, с монетой во рту родился! Я уж думал, тебя княжонок вечор насмерть забил - и меня, поди, теперь порешат под горячую руку”. Танатос не выдержал и взмолился: “Енох, друг, да хоть ты скажи мне, что я такого натворил? Я же ничего тут не понимаю, чего от меня все как от чумного шарахаются?” “То-то и оно, что не понимаешь, - наставительно заметил Енох. - А натворил чего? Ну вот, скажем, позвали тебя к императору Михаилу за стол. И там тебе император своей благословенной рукой в собственный золотой кубок, скажем, лучшего вина налил, да с поклоном преподнес. А ты, значит, в этот кубок мало что не плюнул, да еще штаны спустил и всему собранию задницу кажешь. Вот что бы тогда?” Танатос помрачнел. Перспективы открывались нерадостные. “Ты не смотри, что они народ дикий, - продолжал Енох. - У них такое, значит, рассуждение: кто не монгол, тот, считай, и не человек, так, полчеловека, а ты вон даже на лошади не держишься, то есть вообще никудышный. И ежели монгол тебе уважение делает, а ты ему, значит, при всех отказ, так они народ гордый, они и за камчу, плетку свою, а то и за саблю сразу! А Джелмэ твой - он из монголов монгол! Джелмэ для них - вроде бога земного, хоть и мал еще. Ты про Чингиса-царя слышал? Так он ему правнук!” Танатос окончательно погрустнел, но Енох только вошел во вкус и останавливаться не собирался. По части нотаций они с Дером друг друга стоили. Словно услышав мысли Танатоса, толмач продолжил: “А хуже всего, что даже если Джелмэ твой тебя, дурака, до сих пор и прощает великодушно, то люди-то вокруг него не слепые, не глухие. Вот они и не понимают, чего это ихний княжич тебя до сих пор не освежевал и собакам не скормил. Хоть Дера возьми - он княжичу своему предан, но и у него сердце-то не каменное. Люди скажут - княжич слабину дает, с рабом не справляется, как ему в бою служить? А я же говорил тебе: лучше беги. Всем теперь через твою глупость худо”. “Да что ж ты мне сразу-то не сказал, как надо!” - взорвался Танатос. “А ты не спрашивал”, - резонно заметил Енох и пятками ударил коня. “Постой, - взмолился грек. - Что мне делать-то теперь? Енох, ну хоть скажи, как у них извиняются, что ли…” “Ну это если можно еще поправить, - ухмыльнулся толмач. - Я ж не знаю, что ты еще натворил, только молодой князь сегодня тучи мрачней. Я ж говорю - народ они гордый, хоть и не моются, и руками едят, и с лица страшные. Ты сколько себя ни унизь - им того и надо, потому что так, они считают, ты и должен, чтоб на коленях и пыль есть. И рабом у монгола быть - хуже некуда. Я потому с ними и не люблю долго… но тут уж не спросили. Да и заплатить обещали по-княжески. Но ничего, скоро вот доеду до булгар, а там и аминь, и Троице слава! Денежки получу - только меня и видели”. Жансы, глядя, как старший грек распекает молодого, довольно цокал языком. Глупый еще - надо учить! Ничего не знает - как на коне сидеть, как с людьми себя держать, мяса есть и то, говорят, не умеет. Но глядишь - и выучится. Кобыле вот яблоко дал, сам подумал о том, и в седле уже получше. Выучится, если раньше не убьют. Переход был долгий и пыльный, но небо затянуло облаками, несколько раз принимался весенний краткий дождик, теплый ветер дул в лицо. Танатос ехал и сосредоточенно молился. Молиться оказалось легче, чем думать, и под конец ему в голову таки пришла хорошая идея. Что мешало ему до сей поры быть счастливым? Усталость… пожалуй. Страх? Нет, не страх. Гордость, не иначе. Или стыд… Он вспомнил, как Джелмэ в шатре хотел его лечить, а он отказался - застыдился наготы, как девчонка. А какая же гордость у мертвого? И что за стыд, если здесь стыдятся совсем иных вещей? Эпикур велел жить незаметно. “И живи себе! - похвалил его Антиох. - Вызнай, что для них значит “незаметно”, и не будь впредь дураком. А ежели тебя до сих пор не убили, значит, пока и не хотят. Найди Джелмэ и делай, что должен!” Вечером встали на стоянку. Танатос не отходил от Жансы, пока не обиходил свою лошадку так же, как монгол своего коня. Потом пошел искать княжича, чтобы извиниться. Джелмэ он увидел издалека и поспешил к нему. Княжич шел вместе с Дером, тот о чем-то ему рассказывал или, может, наставлял. Джелмэ тоже заметил Танатоса, скользнул по нему равнодушным взглядом. Ну что ж, так, может, еще и лучше. Танатос перекрестился, сжал в ладони свой крестик, а потом - как в воду с разбега, встал на колени и уронил голову в пыльную траву. “Прости, Джелмэ-нойон. Прости меня, я просто дурак!” Монголы шли мимо и беседовали: Джелмэ-нойон что-то сказал Деру. Дер хмыкнул почти с угрозой. После чего… ничего не случилось. Нойон и его дядька скрылись в обеденном шатре. Танатос встал, отряхнул колени и отправился обратно, искать Жансы, свою лошадку и сумку. Может, там и найдется пара фиников на ужин...

***

В обеденном шатре ждал гонец. Запыленный, усталый. Джелмэ знал его - Мерген, из людей его брата Угэдэя. - Ешь, пей, - сказал ему княжич. - Дер, прочти мне, что там. Письмо на китайской бумаге, с красной печатью Угэдэя. Склеено из двух длинных листков и на месте склейки стоит еще одна печать. Мерген поклонился и подсел к блюду с едой. Сердце Джелмэ сладко затрепетало, письмо, да еще нагнавшее в дороге, - что такое. Угэдэй писал, что идет в новый набег на булгар и поддержка брата ему совсем не помешает. Тамошние князья поднимают головы, надо бы их пригнуть снова. Джелмэ улыбнулся. Что за поход - одно хорошее в нем! - Передай брату, я приду, пусть выступает, - сказал он Мергену. - Весна заканчивается, для войны хорошее время. Пусть пока встанет в устье Дуная, я еще людей приведу. Княжичу не очень хотелось возвращаться в ставку, где царила его матушка, Азамат-хатун, и плели свои сети три жены-красавицы. А земли булгар лежали по пути и только и ждали, чтобы их сорвали, как спелый плод. Или хотя бы надкусили. Гонец встал и снова поклонился, Джелмэ махнул ему рукой и вышел из шатра. - Пусть еду ко мне принесут, - сказал он Деру. - Я буду думать. Пока шел, думал не про войну, а про грека. Опять сделал какую-то ерунду, первый подошел, без приказа, без позволения, стал кланяться. Ничего не знает. Хорошо, что гонец отвлек, а то Дер опять стал бы выговаривать. Что за приобретение, вроде горячего угля, в ладони не зажмешь, а поглядеть - красиво, манит, притягивает взгляд. Надо взять его с собой в набег. В шатре было совсем темно, взгляд с улицы не привык. Слабо горела коптилка. Джелмэ прищурился, повертел головой - грек сидел на своем месте, где сложил вещи, у стенки шатра. В руках держал старую куртку княжича, у которой Мангус вырвал полрукава, когда решил почесать хозяина зубами. Коням такое чесание приятно, а у людей одежда портится. У него раньше были личные слуги, но они быстро надоедали или умирали, поэтому в вещах наметился беспорядок. Грек с интересом рассматривал прореху, просовывал сквозь нее пальцы. Увидел Джелмэ, встал, снова низко поклонился. Джелмэ удивился, подошел, заставил подняться, стал озабоченно щупать лоб и за ушами, может заболел? Нет, вроде, здоров. Джелмэ решил,что урусутский амулет сильно помогает, исправил невольнику характер. - В набег идем, хорошо, - сказал Джелмэ по-монгольски. К его удивлению, Танатос понял его слова. По дороге, что ли, учит? - Набег? - грек сдвинул тонкие брови. - Не… домой? Не в... улус? - Заедем в гости, - Джелмэ описал рукой широкий полукруг. - Домой потом. Слава, золото, рабы, кони - хорошо. Грек ничего не ответил, только кивнул, потом стал показывать рваный рукав, объяснять, что надо бы зашить, но он не знает, чем. Джелмэ велел порыться во вьюках. Грек отошел, стал искать иглы и нитки, даже нашел. Вышел с курткой из шатра, солнце уже клонилось к закату, но еще пару часов будет светло. Пришли рабы, принесли казы, кумыс, лепешки, скуластая кипчакская девица расставила все на низком ханьском столике, встала, ожидая приказаний, смотрела в пол. Губа у нее была разбита. Джелме окликнул грека, велел идти в шатер. Танатос, с рваной курткой в руках, кажется, позабыл о том, что исправился, глядел на девушку с искренним сочувствием, а едой совсем не заинтересовался. Хотя Джелмэ точно знал, что грек не ел сегодня. У него все на лице отражалось. Джелмэ подумал, что если бы светловолосый все время смотрел в пол, как кипчакская девка, то было бы не так интересно. Джелмэ прогнал невольницу, сел к столику. Грек продолжал стоять у стены, к столу не подошел. Джелмэ взял было кусок сладкой конской колбасы, откусил, стал жевать, но аппетита не было. Княжич вздохнул. У него все время было ощущение, что сел на коня себе не по силам. Хотя не бывает такого, что не по силам, просто не может быть. Откуда же это ощущение, что его несут по кочкам и буеракам, а повод навеки утерян. - Та-Натос, - сказал Джелмэ и тяжело вздохнул. Потерялся не только повод, а и подпруга лопнула и он вот-вот неминуемо упадет, свернув себе шею. - Иди есть. Сам возьми, что хочешь, я больше не буду класть еду тебе в рот. Грек на мгновение замер, потом поднял голову, удивленно посмотрел на Джелмэ. Тот сделал непроницаемое лицо. Грек помедлил, потом сказал "спасибо", подсел к столику, придвинул к себе лепешку и кумыс. Джелмэ поспешно прожевал и проглотил кусок конины, который у него так и был во рту. Есть хотелось ужасно. Поев, Джелмэ вернулся к делам. Ему и самому было грустно проезжать в сторону ромеев мимо тучных булгарских угодий. Орда вторглась в их земли пару десятков лет назад, но с тех пор уже много времени прошло, булгары отстроились и заново засеяли вытоптанные поля. А уж если брат собрался воевать, то глупо будет не присоединиться. Хороший набег - всегда радость, а вот грызня и интриги среди потомков Джучи - это скучно, противно. После смерти отца Джелмэ откочевал вместе с улусом на южный берег Днепра и старался держаться от усобиц подальше. Что за радость убивать своих. Из ставки можно было призвать еще пять сотен воинов, и три - оставить для охраны, на всякий случай. Людей у Джелмэ была целая тысяча, это если не считать женщин, рабов и скотину. Да сам Угэдей, скорее всего, приведет еще две руки сотен. С таким войском можно неплохо пройтись по булгарским окраинам. Джелмэ сладко зажмурился, глаза у него стали совсем узкие.

***

Вечер неожиданно закончился хорошо. За день Танатос устал и вымотался, но по сравнению с самым первым переходом дело постепенно пошло на лад. Он уже как-то ловил движения, и в седле было держаться легче. В шатре Джелмэ-нойона, куда его поселили, он отыскал свое излюбленное место - подальше от входа - и забросил туда сумку, а сам сел снаружи наскоро записывать в тетрадь монгольские слова, которые узнал за сегодня. Переписывал их с церы - Жансы оказался неоценимым источником пополнения тезауруса. Он терпеливо повторял слова до тех пор, пока Танатос не выучивал их как следует, а после греку пришло в голову использовать церу. На табличку вмещалось довольно много, слова у монголов были в основном недлинные, означали вещи простые, неотвлеченные. Списав, занялся курткой Джелме. Хорошая куртка, добротная, но рукав вырван чуть не с мясом. Собаки его, что ли, драли?.. Значит, впереди война. Джелмэ радовался, как мальчишка, которого старшие согласились взять на настоящей лодке в море. Танатос, дитя Каффы, хорошо помнил эту радость и понимал княжича. В шатер входили гонцы, молодой нойон, важный и собранный, четко отдавал приказания, грек в это время кое-как пришивал плотный суконный рукав: иголка нашлась, хорошая, бронзовая, довольно толстая, но хотя бы без заусенцев. Костяной бы тут было бы не обойтись - и без того приходилось проталкивать ее плоским камешком, кое-где помогая себе зубами. Некоторые слова, чаще всего мелькавшие в приказах, Танатос украдкой записал на церу, чтоб потом спросить, что они означают. На войну ему совсем не хотелось, тем более в компании монгольского отряда. Не было никаких сомнений: ничего хорошего, благородного и достойного вечности он там не увидит. К шатру подошли рабы - принесли ужин. Монголы стражники еле скользнули по ним глазами, знали обоих. Девушка в коричневой длиной рубахе и облезлой меховой жилетке вошла внутрь накрывать на стол. Невольник, невысокий, темнокожий, в полосатом вытертом халате, поставил большой поднос со всяческой снедью и глиняной расписной посудой прямо на траву, покосился на Танатоса, что-то буркнул. Тот, оставив шитье, поздоровался по-монгольски со всей возможной приветливостью. Невольник молча кивнул, отвернулся. Девушка высунулась из шатра, ловко набрала полные руки мисок, кувшинов и опять скрылась в недрах. Через некоторое время Джелмэ окликнул Танатоса. Рабыня стояла у выхода, ожидая приказаний, Джелмэ смерил грека взглядом, что-то велел, но Танатос не понял. Девушка, не глядя ни на Танатоса, ни - боже избави! - на Джелме, взяла из рук грека куртку, игольник со швейным припасом и снова застыла на месте. Лепешки, вяленое мясо и что там еще, стоявшее на столе, пахли просто оглушительно. Танатос устроился у противоположного края шатра и решил, что бы там ни было, но подождать и ничего не предпринимать самому. Об ужине он старался не думать, чтобы не наделать новых глупостей. Как все-таки тяжело без языка! Джелмэ наконец-то позвал его к столу, добавил что-то еще - этих слов пока еще грек не знал, - и махнул рукой в сторону еды, мол, не стесняйся, ешь. Девушке нойон, очевидно, велел уйти, потому что она тенью выскользнула из шатра. Танатос быстро прочитал молитву, перекрестился - и устремился для начала к миске с кумысом. Мир на глазах делался лучше. За полотняными стенами шатра смеркалось. Девушка вошла убрать посуду, вернула игольник и протянула Танатосу починенную куртку. Стежки были мелкие, аккуратные. Грек, не долго думая, взял с тарелки лепешку - отдал ей в награду за труды, потом сообразил, что неплохо бы и у Джелмэ спросить - вправе ли он так распоряжаться его добром. Но нойон даже не взглянул в их сторону, тогда Танатос украдкой сунул мастерице еще одну - для раба снаружи. Девушка незаметно спрятала лепешки в рукава, строго опустив черные ресницы. После ужина Танатос ожидал, что они займутся греческим, но в шатер опять потекли гонцы, пригнувшись, вошел старый Дер, они с княжичем завели долгую беседу, очевидно, доставлявшую немалое удовольствие обоим. Джелмэ несколько раз засмеялся, потом вскочил, зачем-то обнюхал сотника. После долгого дня Танатос ужасно бы хотел лечь и просто полежать на теплых буровато-серых кошмах, пахших лошадьми, дымом и пылью, но правила приличия, конечно, запрещали даже мысль об этом. “На приеме у императора”, - прошептал он про себя и устроился в углу, у коптилки, чтобы описать в тетради монгольскую трапезу знатнейшего из знатных. Внезапно Дер глухо зарычал и сразу же без перехода противно заныл тонким, бабьим голосом. Глаза его были закрыты, большое туловище покачивалось. Грек вздрогнул от неожиданности… а потом понял, что сотник поет. Когда Дер вышел, было уже темно. Над степью висел желто-серый лик луны, воины укладывались на ночевку, перекликались часовые, в холодном воздухе пахло дымом и пригоревшей кашей - какому-то отряду не повезло. Танатос вернулся в шатер уже привычно, как домой. Джелмэ подозвал его, указал на место рядом с собой. Час назад, погрузившись в мысли о войне, нойон даже внешне изменился - был хищным и древним, узкие глаза поблескивали кровожадно, он сутулился, как Дер, и оттого казался грузным, кряжистым. Но вот пришли другие мысли, и он опять стал тем же Джелмэ, каким его увидел Танатос в первый раз, - совсем юный, переменчивый, похожий на восточную девочку. “Та-натос, - вкрадчиво пропел Джелмэ на своем невообразимом греческом. - Я хочу… Я хочу... небойся, да… Ты сделай опять Джелмэ небойся хорошо!..” Грек остолбенел. Джелмэ нетерпеливо фыркнул, взял руку Танатоса и положил к себе на плечо, с силой нажал. “Я хочу… небойся. Танатос хорошо!” “Это называется “растирание”, Джелмэ-нойон”, - улыбнулся грек, догадавшись, чего от него хотят. И медленно, сопровождая жестами каждое слово, спросил: “Голова Джелмэ опять болит?” “Не, не! - энергично затряс головой нойон. - Голова хорошо. Джелмэ хорошо. Хочу рас-тирание! Рас-тирание хорошо”. Через час совершенно довольный Джелмэ уже спал, завернувшись в плащ, а Танатос, обнюханный перед сном, что, очевидно, было какой-то уж прямо из ряда вон выходящей милостью, сонно пытался придумать, чем еще можно удивить юного вождя этого странного народа. Ничего не придумал - заснул. Во сне ему снилась Каффа, белая, глиняная, залитая солнцем. И он бежал по ее улицам, совершенно свободный и счастливый. Бежал к морю.