Город и степь

*** Два дня быстрого марша - и сотня Джелмэ приблизилась к устью Дуная. Джелмэ гнал вперед, спеша встретиться с Угэдеем, в дороге пересаживались на заводных лошадей, останавливались только, чтоб перекусить. Нужды в такой спешке не было, но княжич рвался к драке, как на свадьбу. Про грека он совсем забыл, тот вечером сваливался с седла и тут же засыпал, свернувшись на привычном месте, ему было совсем не до разговоров. Спал беспокойно, хмурился во сне, стонал. Джелмэ не обращал внимания, его сон был крепким, но подгоняло нетерпение. Близкие к Дунаю земли были холмистыми, поросли лесом. Угэдей со своими людьми переправился на хвостах коней - под прикрытием густых зарослей дымили костры, беспокойно ржали кони. Джелмэ подхлестнул вороного, помчался к белой юрте, завопил от радости. Брат вышел на крики - огромный, толстый, с выбритыми висками. Джелмэ соскочил на землю и кинулся обниматься. - Ва, волчонок, ты вырос, - похвалил Угэдэй, обнюхивая ему щеки. - Что так далеко заехал? - Хотел смотреть Золотой город, коня привез. Когда выступаем? Большая война? - Не все сразу. Война совсем маленькая, но будет весело. Вечером пировали, разговаривали. Вести из дома были не очень утешительные, пока Джелмэ путешествовал, кто-то отравил его дядю Алтынхана, теперь в близких кочевьях назревала смута. - Булгары слишком оживились, нападают на наши разъезды, недавно зарезали сборщика податей, а ведь у него была золотая пайцза, - рассказал Угэдей. - Потеряли страх, нехорошо. Джелмэ с умным видом кивал, подати его не очень интересовали, а хотелось немедленно схватиться с войском булгар. - Пока не знают, что мы здесь, не ждут. Надо быстро ударить. Буду сегодня у тебя спать, хочу долго беседовать. Угэдей кивнул. У него не было своих детей, только девочки, и он любил младшего брата, как сына. Утром решили выступать, Угэдей разделил сотни, послал их в разные стороны - прибрежные поселения булгар были плохо защищены, не слишком многочисленны. Такое войско может уничтожить все на несколько переходов окрест, хуже саранчи. Джелмэ забежал ненадолго в свой шатер, надеть доспехи. Танатос куда-то запропастился, Джелмэ позвал одного из своих десятников, помочь одеться. Когда зашнуровывал наручи, грек вернулся, с котелком воды. Поклонился, пристроил котелок над жаровней, высыпал из рубахи какие-то корешки, зелень. Джелмэ заинтересовался, подошел. - Суп, - ответил Танатос. - Греческая еда. Господин, Енох просил пустить его. Земли булгар. Джелмэ нетерпеливо отмахнулся, не время мол. Потом. Танатос посмотрел на него как-то странно, болит у него что-то? - Ты здоров? Не надо лечить тебя? - Я здоров. Джелмэ успокоился, захватил легкий кожаный шлем и пошел к лошадям. Грабить поселения булгар было совсем не сложно - они почти не охранялись. Не столько брали добра, сколько портили и жгли - чтобы местные не забывали, кто тут хозяин. К вечеру Джелмэ соскучился гонять войско по свежей пахоте, захотел пить и есть, но тут им попался городок - у излучины, окруженный деревянным частоколом. Высилась треугольная маковка церкви с крестом, звонили в колокол. Окрестные жители, похватав свои пожитки, укрылись за стенами. Внутри ревела напуганная скотина, блеяли овцы. На помостах за частоколом замерли лучники. Джелмэ оживился - наконец дело! Послал переговорщика с требованием открыть ворота. После долгой заминки вышли двое белобородых, в высоких шапках, стали, уважительно кланяясь, объяснять, что дань исправно платят и ничего дурного не сделали. Княжич кивнул, беседовал с ними милостиво, но ворота все-таки велел открыть. Его не очень заботило, кому в этом году заплатили старейшины, а хотелось войти внутрь, посмотреть, что там, в незнакомом месте. Город попался трусливый, обороняться не стал. Ворота распахнулись, Джелмэ въехал по плотно убитой глиняной дороге, под надежной охраной, оглядывался. Воины стали прочесывать дворы, тащили добычу, отделяли скотину - городок оказался не бедный. Старейшины собрались на круглой площади, вид у них был жалкий. Вынесли хлеб и соль на вышитом полотенце, подавала красивая девушка с длинными черными косами. Джелмэ посмотрел на нее и велел забрать с собой, в подарок матери. Его люди рассеялись, прочесывали город, вытрясали сундуки. Вдоль узких улиц слышались крики, женский плач. Джелмэ поигрывал плетью, со скукой смотрел поверх голов, зевнул. Солнце уже закатывалось. Вспыхнула первая крыша. Дер зыркал по сторонам, видно ему тоже хотелось запустить руки в чужие сундуки, по старой памяти, но он терпеливо охранял княжича. - Господин, мы же открыли ворота! - взмолился один из старейшин. - Кто же вас заставлял? - удивился Джелмэ. - Вы должны были свой город защищать, пускать в моих людей стрелы и послать гонцов за помощью. Пришло бы большое войско, случилась славная битва. А вы повели себя, как овцы, овец же стригут. Впредь будет вам наука. На площадь галопом вылетел Жансы, волоча за собой на аркане какого-то бородача. От него несло дублеными кожами, лицо окровавлено. - Кинулся на меня с топором, нойон, - Жансы белозубо засмеялся. - А сказали, что мирный город, покорный. Неправду сказали. Лгуны они, эти булгары. Джелмэ пожал плечами и разрешил разграбить и сжечь, все, что есть, а людей угнать. Старейшины кинулись в ноги, но он не стал слушать, стегнул Мангуса, поехал к церкви, в которой укрылась часть напуганных жителей, и велел выломать двери. Ему захотелось сделать подарок Та-натосу. Джелмэ не взял грека с собой, оставил в лагере, чтобы отдохнул, и теперь внезапно соскучился. *** С раннего утра войско встало в боевом порядке, подняло бунчуки и покинуло лагерь. Остались только те, кому было велено сторожить имущество, пасти лошадей, приглядывать за пленными, оставшиеся в лагере, очевидно, люто завидовали ушедшим. Танатос проводил ликующего Джелмэ - и вернулся обратно, в шатер. После изматывающей скачки почти без остановок, после двухдневной тряски в седле греку хотелось только одного: отлежаться, потом как следует выкупаться, смыть с себя пот, дорожную грязь и едкий лошадиный запах, а там - просто помолчать. Никого не называть господином. Не стараться погружаться в прогорклый чужой язык - не речь, а сплошная отрыжка. Бездумно сидеть на берегу и смотреть, как блестит под солнцем река, носятся молодые пчелы, расцветает весна во всем ее юном великолепии. Побыть наконец одному. День тянулся бесконечно - и все же пролетел мгновенно. Он еще раз сварил себе похлебки из трав, кусочка колбасы и раскрошенной лепешки, даже не прикоснулся к записям - и опять ушел на топкий берег, умяв себе гнездо в камышах. Невольники тоже потянулись к воде, девушки мыли котлы, стирали что-то, воспользовавшись передышкой, брызгались, смеялись, потом запели. Танатос слушал их и дивился - вот же, люди живут на одной земле, долго ли - от Константинополя до таинственного монгольского улуса, - а сколь различны во всем, и особенно в песнях. Голоса текли, переливались, смешивались с плеском реки и ослепительной солнечной рябью, и Танатос сам не понял, как крепко заснул. К вечеру посвежело, солнце клонилось к закату. Невольницы, конечно, давно ушли. В лагере было шумно, орали бараны, рубили дрова, кипела лихорадочная суета - гонцы привезли добрые вести: войско возвращается, взяли много добычи. Готовился пир. Уже совсем стемнело, как издалека послышался топот множества копыт. Передовой отряд въехал на стоянку с хохотом, шумом, криками, впереди всех на черном Мангусе мчался Джелмэ. Лицо его было залито кровью, белые зубы яростно скалились - он ехал и что-то протяжно горланил, отряд вразнобой подхватывал, остальное войско, осталось сзади, отяжелевшее от пленных и добычи. Танатос содрогнулся - в маске запекшейся крови молодой князь казался не человеком, а бесом, наваждением. Джелмэ соскочил с коня, небрежно отдал его подбежавшим и выкрикнул хриплым сорванным голосом. Лагерь взорвался ответным воплем. Нойону протянули кувшин, он долго пил, потом вытер лицо, испачкав рукав, и вразвалку пошел к шатру. Монголы шумели и порой что-то радостное кричали, очевидно, славя свою удачу и молодого князя. У шатра, увидев Танатоса, Джелмэ улыбнулся, хлопнул его по плечу. Стражники встали у дверей, как раскрашенные уродливые статуи. Танатос пошел внутрь, чтобы помочь переодеться, снял с княжича доспехи. “Ты здоров, Джелмэ-нойон? Все хорошо?” - “Хорошо! Все хорошо! Булгары трусы, воевать не умеют! - Джелме добавил еще что-то, но этих слов Танатос не знал. Очевидно, нойон невысоко оценил своих противников. - В другой набег со мной поедешь! Весело там!” Грек протянул мокрую тряпку - стереть кровь с лица. Джелмэ не понял, зачем тряпка, отмахнулся, а потом кликнул стражника. Тот мигом куда-то умчался и вскорости принес седельную сумку нойона, грязную, мокрую - грек не стал всматриваться. Из сумки Джелме с гордостью вытащил позолоченную чашу, блюдо, и Танатос похолодел. Потир и дискос из разоренной церкви, вот что бросил на кошму смеющийся довольный мальчишка, измазанный чужой кровью. “Сейчас есть пойдем! Пир будет! Плов будет, мясо! - захлебывался Джелме. - Танатос, ты смотри, Джелме тут! И Дер тут! И Ахаар! Красиво, да?” - “Красиво, - через силу вымолвил грек. - Но это не Джелмэ. Это святой Георгий. Не Дер”. Джелмэ насупился, брови грозно сошлись. Гневная гримаса кровавой маски была не столько страшна, сколько отвратительна. Танатос через силу улыбнулся и мирно произнес: “Джелме-нойон хорошо. Не гневайся. Хочешь, я могу сказать? Про Георгия? Он батыр, храбрый. Джелме храбрый тоже. Хочешь слышать?” Слов категорически не хватало. Танатос напряженно думал, как объяснить монголу, что значит святой. Как сказать про змея? Но Джелмэ понял его, просиял и кивнул. “Хочу! Это хорошо! Говори! Хочу слушать про Святогеорги-багатура. Он нойон?” Танатос кивнул. “Не такой, как Джелмэ не такой… большой. Не базилевс. Но нойон, да. Он багатур, вот меч, копье. А это дракон и...” - Танатос указал на маленькую королевну под самыми копытами коня, не зная, как ее назвать. Джелмэ только сейчас рассмотрел деву в белом платье, да и дракона тоже, кажется, не успел приметить. “Дракон - он не хорошо. Он ест… ее. Хочет есть, а святой Георгий-багатур на коне…” Слова снова кончились. Мешая обрывки монгольского, греческого, а еще больше жестами грек объяснил, что дракон - как змея, только летает, а святой Георгий его пронзил копьем и спас девушку. Джелмэ важно кивнул. Спросил, почему не мечом? Танатос пожал плечами, показал, что дракон выдыхает огонь. Надо бить его издали, чтоб не спалить коня. Копьем удобнее. Джелмэ согласился, потом погладил белого коня на иконе и велел идти пировать. “Еще потом про Святогеорги-багатур говори! Сейчас есть хочу, пировать будем!” Кожаную сумку он отдал Танатосу, велел нести за собой. Там было что-то тяжелое, твердое и округлое, хотя и не очень большое. Сумка тоже была в крови. В обеденном шатре было людно, все тонуло в гомоне, шуме, монголы хлопали друг друга по плечам, хвастались, хохотали и хватали горячий плов с огромных блюд. На главном месте восседал огромный, толстый монгол в богатом кафтане, подле него пустовала специально припасенная для Джелмэ подушка. Дер сидел там же, увидев господина, он наклонился к монголу, что-то ему заговорил. Толстяк обрадовался Джелмэ, махнул ему рукой, что-то весело крикнул, указал рядом с собой, тот просиял, вырвал у Танатоса сумку, достал из нее отрубленную голову какого-то старика и, ухватив ее за длинную седую бороду, прошел за стол, волоча за собой. Танатосу махнул - стой тут. Грек судорожно сглотнул, поставил сумку на пол и без разрешения покинул обеденный шатер. Добрался до реки, рухнул навзничь в сырой холодный камыш и взмолился, чтобы святой Георгий увел его отсюда, унес навсегда, куда угодно. В это время до стойбища дошла, наконец, остальная часть войска. Гортанные крики приветствия, ржание коней, радостные восклицания смешались с резкими окриками, женским плачем, блеяньем, мычанием и воплями тех, кого подгоняли камчой. Пригнали пленников. Танатос умылся, выпил речной воды из горсти и, укрепившись сердцем, отправился туда. Полон сгрудился на краю стойбища темной массой, верховые возвышались над ними как стражи судьбы. Танатос в сгущающейся тьме узнал Жансы, окликнул его. Тот различил его взглядом, улыбнулся, бросил пустую флягу, велел принести воды. Когда Танатос вернулся, часть конных погнала скот дальше, к реке, часть остались охранять пленных, чтоб не разбежались. Хотя куда же им было бежать, они и идти-то уже вряд ли могли. Женщины, дети, мужчин немного, стариков и старух почти нет. “Жансы, - спросил Танатос. - Им дадут есть? Воды? Каши?” “Им? Булгарам? - удивился Жансы. - Зачем?” Танатос махнул рукой и отошел от него. “Христос посреди нас!” - негромко сказал человек рядом. “И есть, и будет!” - в ту же секунду откликнулся Танатос. Обернулся, увидел священника, опустился на колени и попросил благословения. Тот, с трудом поднимая руку, благословил его. “Спасибо, что заботишься о нас, - вздохнул священник. - Ты из лагеря? Нам бы воды. Горе-то какое. Скажи, кто нас захватил?” - “Я да… я Тана… Евтихий, раб Джелмэ-нойона. Вы в его лагере. Здесь есть река, рядом совсем”. “Я отец Георгий. Сынок, если можешь, принеси попить. Хотя бы детям. Монгол скотину напоит, а раба и не вспомнит…” Танатос молча поклонился священнику и бросился искать Жансы. Больше идти было не к кому. Жансы у реки купал и поил усталого коня. Увидев Танатоса, широко улыбнулся, похвастался. Поход хороший, в поясной сумке было довольно золотых сережек, добыл раба, много добра. Жансы был доволен. Джелмэ-нойон - молодой, но удалец! Приятно под таким ходить. Танатос опять забыл, как будет по-монгольски “ведро”, мучился, объяснял, что рабам бы попить… Воды дать… Жансы улыбаясь потрепал коня по щеке, потом ни слова не говоря пошел к своему костру, где уже ждала каша с жирной бараниной - после трудного дня. Там он выдал Танатосу кожаное ведро, подумал, дал еще одно. Что-то строго велел, Танатос кивнул - да верну я, верну! Помчался на реку, зачерпнул, где не очень намутили. Отец Георгий уже ждал его, рядом с ним жались женщины с самыми маленькими, как овцы к пастуху. Дети испуганно молчали. Даже не плакали. “Два ведра! Благодетель! - восхитился священник. - Ну-ка, дочки, по порядку, всем хватит. Не толкайтесь, Маричка, не опрокинь! Река-то не пересохла, поди. Или пересохла?” - “Нет, - улыбнулся Танатос - Пейте. Я схожу потом еще. Сколько вас тут, отец Георгий?” Пленников взяли много, человек сто. У реки тяжело мычали усталые недоенные коровы. Две женщины вызвались пойти с греком подоить их. Монголы не обращали на них никакого внимания. Танатос уже успел примелькаться, а что там за женщины с ним - не все ли равно! Осторожно, с полными кожаными ведрами парного молока они возвращались, выбирая пути подальше от костров. В обеденном шатре все еще веселились. Неслись взрывы хохота, одобрительные возгласы. “Подождите, - сказал грек пленницам. Те покорно застыли на месте, не сводя с него глаз. - Вы дорогу найдете? Вон уже ваши, видите? (Одна из женщин кивнула.) Идите, только тихонько. А я сейчас попробую… Если получится”. Он перекрестился и пошел к сияющему в ночи шатру. Издалека он светился теплым и тоже будто бы молочным светом. “Отче наш, - тихо попросил Танатос. - Хлеба насущного и прошу, Ты же сам сказал, что можно! А у них дети… Если это грех, то пусть будет на мне”. В шатре стоял крик, гам, повсюду валялись объедки, пир плавно перетекал в следующую свою стадию. На грека никто не обращал внимание, Джелмэ, кажется, был пьян - или навеселе. “Странно, вина они не пьют, - подумал Танатос, - тогда с чего бы?” Он поискал глазами Еноха - не нашел. Да что-то его и вообще было сегодня не видно. Попробовал пробраться к молодому князю - безрезультатно. Но тут Джелме его заметил, свистнул, подзывая, схватил за руку и с гордостью стал хвастаться тому толстому, от которого, кажется, не отходил все это время. Грек уже знал, что это Угэдэй-нойон, старший брат Джелмэ, поклонился ему как можно ниже. Джелмэ взахлеб что-то рассказывал брату, дергал Танатоса за волосы, махал руками, хмурил брови, гримасничал. Угэдэй смотрел на младшего снисходительно и благосклонно. Наконец, тема, видимо, исчерпала себя. Джелмэ, сияющий и пьяный, отыскал глазами кусок мяса и протянул его греку. Танатос всеми силами выразил благодарность и восторг, сам себе напоминая комнатную собачку, и улучив минуту умоляюще произнес: “Джелмэ-нойон! Булгары… рабы… вели еды… каша, хлеб…” Больше он все равно бы ничего не смог сказать. Встал на колени и поцеловал у нойона сапог. Джелмэ на секунду замолчал, потом махнул рукой, подозвал кого-то из своих, указал на Танатоса и что-то отрывисто приказал. Потом сказал на греческом: “Иди! Баатар даст еду!” Баатар, суровый и недовольный, вышел вместе с греком из шатра и направился прямиком к кухне. Работники уже расположились на отдых, умаявшись за день, и приказ Баатара встретили с ропотом. Но Баатар рявкнул что-то, не терпящее возражений, и в большущий котел налили воды, кто-то отправился за просом, готовить ужин булгарскому полону. Убедившись, что приказ нойона выполнен, Баатар ушел обратно, пировать. А Танатос со всех ног бросился к отцу Георгию, сказать, что хотя бы кашу им сварят. Он нашел его рядом с раненым кожевником. Большая часть полона заснула прямо на земле, не разведя огня, обессилев за этот черный день. Детей напоили молоком и уложили, а храбрые женщины отправились доить следующих коров. Надо было бы возвращаться к Джелмэ, дать отдохнуть о. Георгию, но Танатос просто не мог уйти от этого человека. И кроме того, он же обещал вернуть ведра Жансы! Поэтому Танатос отправился встречать булгарок, мало ли что, а потом решил дождаться обещанного ужина, лично проследить, ну и вообще - мало ли что еще может понадобиться. На небе сияли россыпью апрельские звезды, костры потихоньку угасали, поднималась прохлада, народ разбредался спать. Ночь нависла над лагерем, над Булгарией, над Каффой. Танатос встретил на берегу женщин, проводил их до места, донес ведра с молоком. Женщины тихо говорили друг с другом на своем наречии, та, что помладше, прерывисто вздыхала, шарахалась при виде монголов. Вскоре принесли горячую кашу, большой котел, работники - тоже невольники, кипчаки - поставили его на землю и ушли. Отец Георгий распорядился вылить молоко в кашу, замешал той самой палкой, на которой рабы притащили котел. На запах еды стали подтягиваться люди, кто-то из спящих проснулся. У кого при себе не случилось ложки или миски, тем оставалось только ждать, пока каша остынет, чтобы черпать ее руками из котла. Танатос еще раз сбегал на реку, принес воды - чтобы пленники могли потом вымыть руки: вряд ли бы им позволили бродить по лагерю бесконтрольно. Отец Георгий благословил трапезу. Тени людей подходили к котлу, зачерпывали, ели. “Вы сами-то поешьте, отец!” - “Да я сейчас, погоди, дочка. Не к спеху!” Танатос, даром что проспал почти весь день, почувствовал, что сейчас свалится от усталости, хорошо, что завтра все остаются на местах. Лишь бы не было дождя, да вроде, не должно бы… Небо ясное, ветра нет. Наконец, котел опустел. Те, кто не дождался миски и ел руками, ополоснули ладони, Танатос простился с отцом Георгием, отнес ведра обратно, к костру Жансы, поставил их там, отправился к шатру Джелмэ. Нойон все еще не вернулся, может быть, и заночует с братом. Грек упал на кошму и провалился в теплую дремоту. Поспать, конечно, не удалось. За полотняными стенами шумел Джелмэ, его аккуратно вели и уговаривали, наконец полотнище откинулось - и хозяин вошел, оттолкнув нукеров. Те, убедившись, что дальше помощь нойону не нужна, разошлись восвояси. До рассвета оставалось часа три, пирушка затянулась. “Танатос! - нетвердо произнес Джелмэ. - Хочу! Хочу про Святогеоргибагатур! Говори!” Грек молча попрощался со сном, в голове плавал густой туман, в шатре было темно хоть глаз выколи, но с другой стороны - не Джелмэ ли велел накормить рабов? Монгольский принц потянулся к Танатосу, обхватил его за плечи, грек невольно поморщился: кровавая маска на щеках и лбу смердела все явственнее. Маска из крови побежденного, безоружного человека. Может быть, отца или мужа кого-то из женщин. Джелмэ посмотрел на невольника и вдруг улыбнулся ему - совсем по-детски, прошептал “Танатос - хорошо!”. Танатос вздохнул, погладил княжича по голове, пробормотал по-гречески: “Сейчас, все будет тебе, Джелме-нойон” и выглянул наружу. Стражники стояли на местах. “Воды! Воды Джелме-нойону!” - сурово приказал он, потому что не был до конца уверен, что его приказание выполнят. Но один из стражников вскоре появился в шатре и протянул узкий металлический кувшин с водой. Джелмэ лежал на кошмах, Танатос стянул с него сапоги и теперь пытался вынуть мальчика из праздничного узкого кафтана. Княжич отмахивался и приговаривал что-то малопонятное. Грек поплескал воды на руку, умыл своего подопечного, вытер ему лицо краем покрывала - Джелмэ фыркнул, попытался укусить за ладонь, но не успел, растянулся на кошмах, потом перекатился на бок, внезапно прижался к Танатосу и почти промурлыкал: “Святогеоргибагатур! Ну хочу! Танатос сейчас говори!” - “Надо же, - подивился про себя грек. - Пьянехонек, а по-гречески помнит!” Он попытался еще раз унять княжича, погладил его по спине, пообещал все рассказать завтра, дал воды, но Джелмэ был тверд. Говори, и прямо сейчас! Делать нечего, пришлось рассказывать. “Святогеорги-багатур был нойон…” “Как я?” - вскинулся Джелмэ. “Нет, не как Джелмэ. Меньше (он даже показал руками, насколько меньше, но в темноте Джелмэ вряд ли разглядел хитрую лесть грека). Он был христианин”. “Как ты?” - уважительно спросил княжич. “Как я, да, и как отец Георгий. Но я меньше (и Танатос снова руками показал разницу между своим христианством и верой святого Георгия). Джелмэ-нойон, ну пожалуйста, страшно хочется спать, давай уже на покой? А завтра продолжим, а?” Последнее Танатос уже бормотал по-гречески, но Джелмэ внезапно заерзал, ударил по кошме: “Нет! Хочу! Хочу дракона!” Дальше Танатос говорил не выбирая слов: сообразив, что пьяному Джелмэ уже все равно, на каком языке с ним беседуют, он рассказал ему, как Святогеоргибагатур освободил деву, убил дракона, как он спас юношу, сына чашника, из горького рабства, - прямо вот так приехал - на коне, в пиршественный зал, усадил его на круп позади себя - и только их обоих и видели! И что однажды, дай Бог, Святогеоргибагатур и его, Танатоса, может, заберет отсюда. Заберет навсегда и увезет в Каффу, в нашу каменную старую церковь, а ворота перед ней сплошь заросли миндалем, орехом и вишней, двор весной усыпан опавшими цветами, а летом - пыльный и твердый, а церковь стоит себе и стоит, уже сколько лет, и пахнет в ней так славно - ладаном и прохладным камнем. А снаружи ветер с моря, трижды благословенный ветер… От него не жарко в самые жаркие дни, хотя зимой он и вправду своенравен, может и погубить. Как ты, Джелмэ-нойон”, - спохватился Танатос, совершенно забывший про молодого князя. Но тот блаженно лежал на спине и тихонько похрапывал. Грек укрыл его испачканным покрывалом, перекрестил и устроился рядом. Джелмэ свернулся клубочком, спихнув невольника с кошмы, внезапно протянул руку, нашарил его голову и рывком прижал к себе, так что стало нечем дышать. Танатос замер, потом аккуратно высвободился и, прежде чем провалиться в сон без сновидений, помолился, чтобы завтрашний день был теплым и ясным - ради булгарского полона... ...Джелме мотнул головой и приказал немедленно переодеться: улус уже близок. На кошме лежала голубая шелковая туника, в такой выходил к гостям эфиоп Мирмидонт в несказанно далеком константинопольском прошлом. Странно, удивился грек, ее тоже прихватили? Он непонимающе глянул на нойона, тот нахмурился и объяснил, что грек должен быть нарядным: улус уже пришел в лагерь, слышишь, шумит? За стенами шатра и вправду что-то гудело и сотрясалось, как будто под ними разворачивалось огромнейшее гнездо земляных пчел. Почва вокруг шатра внезапно вспучилась - широкой лентой, там не было ни костров, ни стоянок, люди и лошади теснились далеко, не желая приближаться к странно гудящему месту. Наконец земля лопнула - и проклюнулся улус. Круглые каменные домики вырастали из земли, как мраморные яйца. Белые крыши поблескивали под ярко-синим небом, это было красиво, но немножко не хватало воздуха. Танатос и Джелме стояли в разреженном кольце растущего улуса, а дома все тянулись и тянулись вверх. Вдруг перед ними метнулась тень - это оказалась женщина. Женщина была рыжая, тощая и чуть-чуть похожа на Рыбку, она подпрыгнула и набросилась на нойона с пронзительной бранью. Женщина показывала на Танатоса пальцем, трясла кистями рук, словно само движение в сторону грека уже замарало ее, и ругалась так срамно, что и в борделе Танатос не слыхивал такого густого потока сквернословия. По всему выходило, что неправ был нойон, притащив эту непотребную тварь на позор и поношение лично ей и всему их улусу. Джелме стоял как каменный, бровью не поведя, его медное лицо не выражало ни гнева, ни раздражения, ни согласия. Тогда женщина стала хватать с земли песок, сухие комки, конский навоз - и швырять в грека. “Что ты делаешь? Чем я-то виноват?” - хотел сказать Танатос, но не успел и рта раскрыть, как вслед за женщиной высыпали из домов все жители улуса и двинулись на них. “Ва! Ты не нравишься моей жене и моему народу!” - удивился Джелме. “Вае! - в сердцах выкрикнул Танатос. - Прогони меня тогда! Пусти к болгарам!” И в следующий миг проснулся. . *** Джелмэ проснулся от того, что хотел пить. В голове немного шумело после пира. Грек спал рядом, на спине, откинув голову, в странной позе - вроде и отодвинуться хотел, и оберечь, сдвинулся на край кошмы, а сам держал рукой за плечо. В шатер проникали лучики света, скомканное покрывало валялось в ногах. Джелмэ подумал, что грек озяб, начал его укрывать. Танатос вздрогнул, открыл глаза, отстранился. В светлых глазах еще плавал сон. Ты лежи, - сказал Джелмэ. - Сегодня не едем, надо отдых. Ноги и плечи сладко болели, наскакался вчера, намахался саблей. На щеке запеклась сухая кровяная корочка, княжич поскреб ее ногтем. Еще было как-то грустно, чего-то хотелось, а чего - неясно. Грек бесшумно поднялся, принес кувшин с водой, миску. Это еще зачем? Лицо… умыть. Чисто. Хорошо, - сказал Танатос. Джелмэ махнул на него рукой и велел говорить по-гречески, новые слова завораживали. Танатос стал объяснять, что греческие слова требуют греческого поведения и надо вот умыться. Пришлось нехотя поплескать себе в лицо прохладной водичкой. Грек тоже был чистый, умытый, но какой-то грустный. Скучает? Если коня привязать надолго, то он начинает беспокоиться, стучит копытом, все время трясет головой и может даже умереть. Это если не видит свой табун. Во время трапезы Танатос осторожно расспрашивал про родной улус Джелмэ - не страшно ли там? Какие там люди? Джелмэ рассмеялся и махнул рукой, сам мол увидишь. - Я тебе куплю помощников, чтобы ты не скучал. Не грусти. Сам выберешь, каких надо, тоже греков. Я знаю, почему ты грустный - нет своих. Танатос посмотрел испуганно, но ничего не ответил. Может, Джелмэ ему что причинил ночью? Стал припоминать, но все воспоминания терялись в чашке с кумысом. Синяков вроде нет, губы не разбиты… просто так робеет, и правильно. До самого вечера княжич валялся в шатре на теплых кошмах и учил слова. На память он никогда не жаловался, а грек был хорошим учителем, спокойным и терпеливым. Можно было расспрашивать его о том, о сем - насколько позволяли новые познания. А как он попал в тот веселый дом? Почему не сбежал? Почему греки не воюют? Раньше воевали? Сильно? Джелме выспросил про Искандера Двурогого, про которого слыхал и раньше, обрадовался. А почему греки не едят мяса и все время моются? Танатос был какой-то непривычно тихий, смотрел не дерзко, то и дело подкладывал в деревянную миску сладости для княжича. Вздыхал, словно желая что-то сказать, но потом видно передумывал. Джелмэ посмотрел на склоненную светлую голову, на плавное руно кудрей, и тоже вздохнул, сам не зная почему. Ну что там у тебя, говори. Что еще придумал? Опять мыться? Грек помолчал, словно от сказанного зависела его жизнь, вот только Джелмэ уже понял, что собственную жизнь невольник ценит не выше протертого войлока. - Отец Георгий…- выдавил наконец грек. - Старик, поп… булгары… отпустить. Пожалуйста. Джелмэ снова вздохнул. Не получив пока желаемого, грек был такой хороший, тихий, ласковый, смотрел в глаза, а не отводил взгляд то и дело, и даже просительно взмахивал светлыми ресницами. Сокровище, а не грек. Завтра приедут в улус, захочется похвастаться, а он уже обратно испортится. Княжич сделал важное лицо, изобразил задумчивость, сузил глаза. Танатос ждал ответа, явно волнуясь. Понятно было, что булгарского шамана придется отпустить, приедут в улус, мать станет ругаться - в дедовом жасаке ясно сказано, чтоб не обижать шаманов и черных жрецов. - Буду думать, - ответил он, величественно глядя на грека. - Не знаю. Грек обрадовался, поцеловал руку. Джелмэ вдруг забеспокоился. Опять проклятый грек любил кого-то больше, чем своего господина и повелителя. Беспокоится, подольщается, отпусти ему старого шамана и все тут. - Скорее бы тебя довезти уже, - негромко сказал он по монгольски. - Убью ведь. Жалко. В улусе женщинам отдам, буду редко видеть, так лучше. Грек безмятежно смотрел прозрачными глазами, не понимая половины слов. Джелмэ подумал, что в улусе и впрямь придется отправить Танатоса к женам, чтобы помогал им, а потом приходил учить князя греческому и писать всякие послания. Если оставить при себе - отравят или еще как-нибудь изведут, княжеская милость порой бывает еще хуже, чем опала. От этих мыслей он совсем расстроился, грек перехватил его взгляд, улыбнулся, не зная, что от него хотят. Лицо его словно осветилось и стало красивым-красивым, совсем как у ангелов на булгарских иконах. - Иди сюда, - Джелмэ протянул руку и подтащил грека за шиворот ближе к себе, стал гладить лицо. В груди закипело, а что делать с этим - непонятно. Если нравится женщина - с ней можно лечь, если нравится конь - оседлай и лети себе по степи, красивую вещь можно носить на себе, если не твоя - отобрать. Тут же все не ясно, от этого только мучается сердце и за ребрами что-то режет, как ножом. Танатос не противился, только закрыл глаза светлыми ресницами и быстро задышал. Джелмэ это не понравилось, он пихнул невольника в бок, чтобы не зажмуривался. Тот сжался, попробовал ласково отвести настойчивые руки, Джелмэ прикрикнул. Он точно знал, что делает совсем недозволенное, но не привык себе ни в чем перечить и чтоб другие перечили - тоже. Он вдруг вспомнил, как Танатос купался и как вода текла по нежной светлой коже, облизал губы, сопя, стал расстегивать на нем ремень, полез под рубашку. Грек протестующе бормотал, хватал Джелмэ за руки, но почему-то делал это тихо. Джелмэ не обращал внимания, жадно прижал ладонь к животу, к тонким вздрагивающим ребрам, уронил грека на войлоки и навалился сверху. Так стало еще слаще, грек затрепыхался, хотел вырваться, Джелмэ ухватил его за плечо, ткнулся в шею, вдохнул сладкий речной и травяной запах, завозил лицом между ухом и ключицей, впадая в какое-то пьяное помрачение. Под правой ладонью вздрагивали натянутые мышцы живота, гладкого и горячего, как живот Ахаара. Княжич снова длинно и судорожно вдохнул, рот наполнился слюной, сердце заходилось от сладкого, запретного, и от сообщнического молчания Танатоса - тот совсем смирился и лежал тихо, затаив дыхание. Потом вдруг перестал упираться Джелмэ в грудь, выпростал руку и осторожно погладил по голове, провел пальцами по подвескам в косице. Джелмэ опомнился, словно упал в холодную воду. Замер, разжал пальцы, сел рядом, отвернувшись. Перед глазами плавали красные пятна, звенело в ушах. Танатос лежал неподвижно, потом шевельнулся, оперся на локоть, что-то пробормотал по гречески, непонятное. Джелмэ не глядя закрыл ему рот рукой, велел молчать и спать, а сам долго сидел, слепо глядя в стену шатра. *** *** *** День тянулся бесконечно. Джелме словно позабыл обо всем - о войне, о толстом Угэдэе, даже к белоснежному своему коню только разочек и выбрался, и то потащил Танатоса с собой, не отпуская ни на шаг. Душа вела себя странно. Она рвалась и тянулась к небольшому островку перепуганных людей, к малому Христову стаду, сгрудившемуся около пастыря. И сам Танатос, без замка и цепей запертый в княжеском шатре, ощущал себя потерянной овцой, что слышит неподалеку спокойный голос пастуха, но убежать не может. Не может и отозваться, закричать: я здесь, не бросайте меня! Джелме то шалил, то важничал, хватался за икону, тыкал пальцем, закидывал вопросами, не зная ни стыда, ни устали, а Танатос томился и забывал, о чем они только что говорили. Всех мыслей было - покормили ли булгар, не обижают ли, как они там? Наконец княжич утомился обществом своего наставника, потрепал того по волосам и отправился к брату, разрешив греку пойти к реке. Где-то мычали коровы, злобно и тонко верещали кони у реки, перекликались монголы, гортанно вскрикивали, приветствуя проходящего мимо Джелме. Танатос выждал немного и выскользнул из шатра, еле поспевая за собственным сердцем. Уже подходя к ним, понял: случилось недоброе. Скончался раненый, и теперь его вдова сидела на земле, как каменная статуя, немногие женщины, все с маленькими, стояли рядом, над ними простиралось синее безоблачное небо, день клонился к закату. Мертвый лежал, открыв рот, руки его были сложены на груди. Дети жались к матерям, боясь покойника. Танатос остро почувствовал свою неуместность - он здесь был чужой, со стороны убийц. Но собрав все свое упрямство и мужество, не повернул обратно, а, стыдясь и пряча глаза, не зная, что теперь делать, решился хотя бы спросить у отца Георгия, не надо ли чего. Как оказалось, правильно решился. При свете дня все было проще, грубее и обычнее. Отец Георгий, ночью показавшийся Танатосу прекрасным и премудрым, как древние святые, встретил его с радостью, еще ярче просиявшей рядом с горем. Был он пропыленный, земной и ветхий, к рясе его прилипла солома и всякий сор. “Ох, сынок, видишь - отмучился наш Стоян, прибрал его Господь. А ты-то молодец какой, я уж боялся, не поплатился ли за вчерашние свои подвиги! Дочки, это ж он, Евтихий наш, он нам вчера воды принес и ужин!” Танатос засмущался, но почему-то весь его стыд мигом исчез, сменившись теплым светом. Священник вдруг сразу стал серьезным. “Ты, сынок, в самое время пришел. Сейчас мы его отпоем, раз уж смерть его от нас взяла”. Солнце вспыхнуло золотом, как будто перст ангела указал на спокойное, отрешенное от мира лицо кожевника. Кто-то из женщин заплакал, запричитал, но не вдова. Танатос посмотрел в землю и произнес: “Ваши... дискос с потиром... они у нас в шатре. Я и вино могу найти. Правда!” “Вот же Премудрость Его над нами, - ахнул отец Георгий. - Но это уж завтра, свет. А сейчас - сам видишь, мужчин у нас трое всего - мы с тобой да Петр. Стоян помер, Ждана невесть куда угнали. Надо бы помочь Петру могилу рыть. Хоть какую. Грех будет так его оставить, и то видишь - повезло нам, что забыли про нас проклятые”. “Я помогу, конечно, - заторопился Танатос. - Нож у меня есть. Вас кормили сегодня?” “Кормили, сынок. Илен, а ну-ка не стой, отведи Евтихия к Петру! И смотрите, чтоб эти-то вас не увидели. Они землю копать не велят. Беда нам всем будет, если заметят. Вы уж как-нибудь осторожно, а я пошлю малят камней набрать”. Пятилетний Илен робко подошел к Танатосу и взял его за руку. Яма вышла неглубокая, одно название, что могила. Стояну закрыли лицо его же передником, присыпали землей, как смогли. Поверх холмика положили камней, из деревяшек связали крест травяным жгутом. Только над могилой Стоянова молодица разлилась слезами. В лагере поднялся какой-то шум, свист, улюлюканье, проскакали верховые туда-сюда, протащили что-то на веревке, но никто из полона не посмотрел, что происходит. Под прозрачно-синим вечерним небом отпевали Стояна. Танатос так и не узнал, какую жуткую смерть принял Енох, в суматохе набега попытавшийся самовольно бежать из ставки Джелме и не в добрый час застигнутый разведчиками. Вечером, уже совсем поздно, рабам опять принесли кашу, больше похожую на похлебку. На сей раз подобие грубых ложек было у многих из полона. Вернулись те, кого монголы приставили к скоту или велели помогать другим рабам. Слезами горю не поможешь - не померли, так надо жить, а там уж видно будет, поэтому кромешного ужаса и растерянности, как прошлой ночью, Танатос больше не видел. Но с ужасом думал, что вскоре этих людей заклеймят, как скот, а потом, чего доброго, распродадут, разлучат, и сколько из них еще не выдержит дороги. Им-то никто не предложит коня. Философия не помогала. Не помогало ничего. Он помолчал - и решился. “Отец Георгий, - попросил он. - Примите у меня исповедь. Если вы не очень устали”. Они сидели прямо на земле, отойдя в темноту от костра, и Танатос сбивчиво, стыдясь, выговаривал старику все свои грехи - и явные, и тайные. Странно, он и не думал, что вся его жизнь просеется так быстро. И госпожа Вероника с ее стыдным домом и отвратительным промыслом, и постыдное небрежение обязанностями христианина, и гнев, и неблагодарность, и уныние… Все это разворачивалось перед Танатосом, как сухие листья в костре, - вспыхивало и гасло. “Вот тогда, понимаете… я решил, что лучше мне быть мертвым. Ну как будто мертвым. И имя себе такое взял. Я не знаю, грех это или нет. Не думал даже…

А теперь меня и Джелме так зовет, и все здесь. Да мне и проще, не жду ничего, не страшно… Живому страшно, а мертвому чего бояться...” Отец Георгий слушал его очень серьезно, не прерывая ни словом, ни жестом. Танатос говорил - и чувствовал, что надо бы прекратить, отпустить старого человека к теплу, завтра, может быть, всем нам придется рано вставать и идти - целый день без отдыха. Но он никак не мог заставить себя оторваться от этого спокойного, строгого внимания. Никогда в жизни не было ему так страшно перед исповедью - и так хорошо внутри нее. Странно было еще вот что: как ему относиться к Джелме. Убийца, враг, разоритель, избалованный мальчишка. И почему он, Танатос, не может его ненавидеть. Устает от него, это правда. И ужасается - вот когда он весь в крови после… как город ваш сжег, церковь разграбил… словно бес какой был. А потом до рассвета требовал, чтобы ему про святого Георгия говорили. Он же все понимает, отец Георгий. Я просил его, чтоб он вас отпустил, с миром. Он сказал - подумает. Он же дитя еще, в нем душа детская. Ну… будто для него и греха нет. Что мне с ним делать? И с собой - что? “Мангууу! Мангуу!” - кричал кто-то из монголов под общий смех. Отец Георгий помолчал, ожидая, не прибавит ли кающийся еще что-нибудь, но слова у Танатоса внезапно иссякли. “Ну, чадо, и хранит же тебя твой ангел, - просто сказал отец Георгий. - Сожалей о грехах, разрешаю данной мне властью”. Танатос поцеловал благословляющую его руку и хотел спросить - как же ему быть теперь, но никаких наставлений получить уже не успел. Прямо к ним бежал один из охранников шатра Джелме. “Мангуу! - с видимым облегчением воскликнул он. - К князю беги! Князь зовет!” “Ступай, чадо, - твердо сказал отец Георгий. - Увидимся еще. Может, в улусе, как доберемся, и причащу тебя по милости Господней. Молись и бодрствуй”. В пояс поклонившись священнику, Танатос чуть не бегом бросился догонять своего провожатого. Когда грек вошел в шатер, Джелме уже был в ярости. Он медленно спросил у Танатоса, зачем тот ушел. Грек пожал плечами - ему ж не приказано было ждать нойона. Был у болгар. Спасибо тебе, что даешь им кашу. Они тебя… слова “благодарят” Танатос не знал, поэтому просто поклонился - как бы от пленников. Джелме внезапно разъярился еще больше, вскрикнул, обрушил на грека поток гневных слов - тот не понял и четверти, даже если бы Джелме говорил медленнее. Молчал и слушал, и смотрел на искаженное круглое лицо, больше похожее на бронзовую злую маску. Резко свистнула камча - и Танатос еле удержался на ногах. Джелме внезапно замолчал - и потом, с трудом подбирая греческие слова, процедил: “Я не хочу Танатос бежать. Я убью. Бежать от Джелме плохо Танатос не хочу”. Отошел к жаровне, налил воды из кувшина, жадно выпил. “Джелме, - окликнул его Танатос, чтобы хоть что-то сказать. - Что такое “мангуу”?” Джелме ткнул в него пальцем: “Танатос мангуу!” Но теперь, после исповеди, Танатос понял одно, зато накрепко. И представить было невозможно, чтобы отец Георгий уехал отсюда. Даже если бы ему сейчас прислали лошадей с повозкой, чтоб доставить до города. Даже если б дали в придачу золота. Даже если б ангел спустился на землю и велел уходить - и то бы ничего не вышло. Потому что добрый пастырь душу свою полагает за овец. Ничего уж тут не поделать.