Паровой кот

Открываю глаза и вижу комнату — уютную и светлую, и потому невероятно чужую. Она разительно отличатся от моей норы в полуподвале за текстильной мануфактурой. Там вечный полумрак не прячет грязь и беспорядок — бесполезный хлам, который нельзя продать даже за бесценок. Здесь большие и чистые окна. Накрахмаленные шторы и ворсистые ковры на полу. Вместо крысиной возни за стенкой и гула трамваев — патефонная музыка. Тихая мелодия доносится из приоткрытой двери — белой, с цветным стеклом посередине. Патефон напоминает о прошлом — далеком, почти забытом, как мимолетный сон. Там, в другой жизни, у матушки были белые скатерти, фарфоровый сервиз и старые трескучие пластинки. Она заводила их по утрам, и я, наивный и маленький, просыпался под шелест головки по черным концентрическим дорожкам. Хватал игрушечный паровоз и бежал вниз, на кухню, где пахло свежевыпеченным хлебом. Другой я — не видевший войны, не стрелявший в людей только за то, что их мундир другого цвета. Не вступавший в рукопашную, с безумным криком врываясь во вражеский строй, не рвущий плоть тупым штык-ножом, истратив боезапас винтовки. Я, не нюхавший крови и копоти. Не попавший под минометный обстрел, не проснувшийся на операционном столе в палатке полевого госпиталя от страшной, нечеловеческой боли. И не видевший сквозь тяжелое темное марево, как хирург в перемазанном кровью халате пилит мою искалеченную руку выше локтя. Я, не сорвавший свой голос от крика. Я, не нашедший забвения в морфии, не утопивший страх и неуверенность, боль и страшные воспоминания в наркотическом бреду. Меня комиссовали за два месяца до конца войны сломленным и беспомощным калекой. Я вернулся домой, чтобы увидеть — у меня больше нет дома. Вся улица превратилась в закопченные руины. Останки зданий ощерились поломанными балками и пробитыми снарядами стенами. Выбитые оконные фрамуги застыли как пустые глазницы брошенных на поле боя мертвецов. Распаханная бомбами мостовая была изъедена воронками, словно язвами. Неразорвавшийся снаряд застрял в соседском палисаднике жутким напоминанием о воздушном налете. Удручающее зрелище. Оно не оставило ничего, кроме горечи. Морфий, глушивший мою совесть и фантомные боли в отнятой руке, помог справиться и с одиночеством. Мне предлагали паровой протез, но он стоил слишком дорого. У меня не было денег. Не было работы. Военной пенсии едва хватило, чтобы снять полутемный угол в самом конце промышленного квартала — там стоял вечный смог и гул, но жилье было дешево. Я поселился там. Сначала было сложно. Я не привык к мирной жизни. Вечерами забывался, отпуская сознание в наполненный фальшивой теплотой сон. Бережно опускал пустой стеклянный шприц на застиранную до дыр салфетку и закрывал глаза. Тяжелые веки смыкались и живущий в душе страх отступал. Прошлое и будущее переставали волновать меня. Ставшее ватным тело тонуло в старых одеялах, грудь вздымалась неохотно, словно забитые копотью кузнечные меха. Я проваливался в небытие, медленно падал в бесконечную темную пропасть. По утрам просыпался от заводских гудков, по старой привычке принимая их за сигнал воздушной тревоги. Вскакивал, широко распахнув глаза и глотая затхлый пыльный воздух. Правая рука сама тянулась к винтовке, забывая, что давно сгнила в братской могиле за госпиталем. А может ее склевали вороны или сожрали прибившиеся к отделению псы — не знаю. Но по утрам мне казалось, что пальцы трогают приклад. Потом стало хуже. Пусть, я перестал просыпаться от гудков, я понял, что не могу без морфия. Не могу не только спать — просто не могу. Это жуткое осознание пришло поздним вечером — холодным и дождливым. Стояла глубокая осень — конец ноября. На темных улицах почти не было прохожих, свечные фонари горели тускло, отмечая дорогу бледно-желтыми огнями. Я шел по ним на чужих негнущихся ногах. Меня трясло — внутри все болело и сжималось. Растресканные губы ловили холодный воздух — он наждаком царапал пересохшую глотку. Сердце сбоило, пропуская удары, но я продолжал свой путь. Фонари превратились в болотные огоньки, что заманивают путников в смертельную топь. Я шел на них по добрый воле — трясина давно затянула меня, поглотила почти полностью. Мне нечего было бояться. Ломбард был открыт круглые сутки. Стеклянная дверь со звонким колокольчиком отворилась легко и охотно. Хозяин — широколицый толстяк с неизменной трубкой во рту — встретил меня недобрым взглядом. Он знал — у меня не осталось ничего, что могло его интересовать. Он сказал об этом еще в прошлый раз, когда дрожащими руками я протягивал ему сломанные часы и обкусанный мундштук, которые подобрал на мостовой. Я был настойчив: сначала просил, потом умолял, потом требовал заплатить хоть малую цену. Он пригрозил позвать городового, даже поднял тяжелую трубку с черного блестящего телефона. Тогда я ушел. — Лучше сразу проваливай, — предупредил он. Я покачал головой. Достал из-за пазухи медальон — золотое сердце на длинной цепочке. — Краденного не возьму, — отозвался хозяин, но глаза его блеснули жадно, как блестят мои в аптечном магазине. — Он не краденый. Мамин. «Последняя память», — подумал я, и перед глазами снова встала искалеченная бомбежкой улица. Хозяин хмыкнул и протянул над прилавком руку раскрытой ладонью вверх. Я отдал медальон со странной обреченностью. Знал — он стоит хороших денег, но они кончатся рано или поздно. — Готов отдать все? — спросил хозяин, сдвинув очки на нос. На медальон он не смотрел — сверлил меня любопытным взглядом. — Все, что есть, — согласился я, прозвучало жутко, словно не я сказал, а кто-то другой, глубоко засевший в моем теле. — Пошли, — махнул рукой хозяин, приподняв прилавок. Здесь было множество вещей: дорогих и не очень; старых и новых; разбитых и сломанных и блестящих и ухоженных. На подоконнике стояла механическая фигурка — кот в натуральную величину, состоящий из шарниров и трубок. В груди кота я увидел паровой двигатель. — Он достался мне от отца, — пояснил хозяин. — Двадцать лет был у меня — работал, дочку радовал, а потом заглох. Уже год не могу его завести. Не хватает энергии для старта — слишком мудреный механизм. — А я здесь причем? — спросил я, наверное, излишне нетерпеливо, но мне было не до игрушки со сломанным механизмом. — Нужна живая душа, отданная добровольно, — хозяин помолчал, потом добавил: — Можно и посмертно. — Шутить изволите? — я почувствовал, как внутри просыпается тупая бессмысленная ярость. — Почему же? Я совершенно серьезен. Нужно только подписать договор. — Верните медальон! — потребовал я, от злости левая рука сжалась в кулак. Мне показалось, правая повторила этот жест — мышцы натянулись тугими тросами. — Я заплачу, — голос хозяина ломбарда спокоен. — Вам не обязательно верить — контракта достаточно. Я и не поверил, но подписал обычный бланк, как десятки других прежде, безвозвратно отдавая свои вещи широколицему ростовщику. — По правилам ломбарда, можете выкупить душу назад, — произнес он, передавая деньги. — Буду иметь ввиду, — отозвался я, пихая за пазуху засаленные купюры. Я выскользнул за дверь — в промозглый осенний вечер, не дослушав об условиях выкупа. Сейчас я хотел одного — вернуться домой, по пути заглянув в аптечный магазин. Хотел уснуть, забыв сегодняшний день — бесконечно долгий и бестолковый, отдающий кислым привкусом рвоты, ломотой в мышцах и болью в сведенных судорогой мышцах. * * * Последнее, что я помню — грязный потолок с гроздьями паутины по углам. Скоро он исчезнет, сотрется, как только морфий разнесется по венам, проникая в каждую клеточку моего тела. Я отравлен этим зельем, пропитан насквозь — только правая рука осталась чистой. Я больше не могу без него — слишком больно и страшно. Поэтому я лежу на спине, отложив стеклянный шприц. Над культей темнеет воспаленное пятно — сине-красное от частых уколов. Кажется, я забываю кипятить иглу. Но это неважно. Теперь все потеряло значение. Приятная тяжесть давит на грудь и меня привычно клонит в сон. Еще один вечер закончился. Он ускользает, просыпается песком сквозь пальцы. Утекает тягучей кровью, забирающей сознание. Я запомнил это чувство, принес его с войны — выменял на правую руку. Раньше оно пугало меня, теперь нежно баюкает, унося за грань бытия. Я просыпаюсь и не слышу заводского гудка, тревожно рвущего воздух. Я далеко от дома. В странном незнакомом месте, где люди живут без жуткой ноши прошлого. Играет патефон. Мелодия незнакомая, но приятная, успокаивающая. Где я? Пробую подняться — жду привычной тяжести в теле, тупой боли в мышцах, но суставы распрямляются легко. Я слышу странный механический звук. По телу разливается жар, он рождается в груди и течет по жилам, словно крутой пар. Я вздрагиваю где-то внутри себя и делаю шаг. Он отдается металлическим звуком по паркету. Кто я? Опускаю голову и вижу механическую лапу парового кота.