Часовых дел мастер

В магазине под мастерской всегда была особенная атмосфера. Это место казалось волшебным. Когда я был ребенком, мне нравилось смотреть внутрь через широкую стеклянную витрину. Под золотой надписью «Катерпиллар: часовых дел мастер» на зеленом сукне, чуть выгоревшем на солнце, стояли настольные часы – все с начищенными до блеска корпусами. В ясные дни солнце играло в полукруглых глазках-циферблатах, отражалось от медных ободков, застывало на кончиках стрелок, подобно радужным каплям. В пасмурную погоду витрина словно светилась изнутри, казалась уютной и теплой. Я даже подставлял под нее руки и представлял, что стою перед воротами в другой мир, где всегда тепло. Зимой над крышей магазина клубился пар, а в камине тлели яркие угли. От них торговый зал делался рыжевато-красным, и становились видны настенные и напольные часы, украшавшие дальнюю стену. Вечером, когда хозяин зажигал на люстре свечи, я мог даже рассмотреть циферблаты и стрелки, застывшие в одном положении. Эта удивительная синхронность хода завораживала своей идеальной точностью. Часы будто подстраивались друг под друга, создавая идеальный танец сотен тысяч пружин и шестеренок, крутящихся внутри. Было в этом что-то мистическое. Словно был у мастера свой особый, никому неведомый секрет. Мне хотелось узнать его, хоть сколько-нибудь приблизиться к тайне, но внутрь войти я не решался. Слышал, что часовщик – высокий и худой, похожий в своем узком темно-сером сюртуке на шарнирную куклу, сверлил ребят, пришедших в торговый зал, строгим взглядом из-под круглых очков, и голосом стройным и безмятежным, как ход хорошо отлаженных часов, спрашивал: «Чего юным господам угодно». Ребята убегали со смехом, на прощанье звякнув дверным колокольчиком. Они похвалялись друг перед другом, что были в магазине под мастерской, делали важные позы и подражали часовщику, мальчишеским фальцетом интересуясь цели визита молодых господ. Когда случалось быть свидетелем такой сцены, я делал вид, что мне неинтересны их забавы, а в глубине души завидовал им – ведь сам-то я никогда не был за дверью со звонким колокольчиком. Стекло отделяло меня от волшебного мира, заставляло держаться на улице, на самой границе. Несколько раз я хотел войти – хоть разок, одним глазком глянуть на магазин изнутри, почувствовать тепло, рассмотреть часы вблизи, чтобы отраженные зеркально золотые буквы бросили на сукно неровную тень, и строгий часовщик Катерпиллар превратился в доброго волшебника Раллипретака. Хотелось услышать запах масла и тиканье часов, которое даже приглушенное стеклом витрины звучало мерно и успокаивающе. Переделом мечтаний было оказаться по ту сторону двери ровно в полдень, когда часы начинали бить одновременно. Тогда можно было бы услышать невероятную, неповторимую песнь в несколько десятков механических голосов. Но я не решался. В самый последний момент, когда фигурная медная ручка в форме двух спаянных между собой маятников – единственных, что были неподвижны в этом неизменном и в то же время неумолимо меняющемся царстве, уже была в моей руке, – я чувствовал невероятную робость. Ладони предательски потели, а ноги начинали дрожать. Душа уходила в пятки, а я замирал перед дверью, не в силах потянуть ее на себя и заставить колокольчик разразиться заливистым звоном. Сразу представлялся строгий взгляд часовщика: глаза под очками – в моем воображении блестящие и угольно-черные – смотрели пристально и неотрывно. От этого я робел больше прежнего и вовсе не мог стоять у двери. Тогда я срывался с места, выпустив ручку, и убегал прочь, вниз по улице, все дальше от часового магазина. Я не знал, берет ли господин Катерпиллар в помощь учеников или помощников. В стекле витрины не было объявления. Сам же часовщик всегда был одинок – стоял, положив на прилавок острые локти и сцепив в замок костлявые пальцы. Только очки тускло поблескивали стеклами, когда на них падал солнечный луч. Может, ему хватало сил управляться с мастерской в одиночку. Если бы не случайная покупка в базарный день, я бы не нашел ответа на этот вопрос, и моя судьба сложилась бы совершенно иначе. Это было в конце лета, когда стояла теплая погода и мальчишки еще носили рубашки без рукавов и короткие шорты. Был ясный полдень, солнце припекало, народ толпился у прилавков, торговки кричали, зазывая к своим лоткам, одна громогласнее другой. Голоса звенели над общим воскресным гулом, катились волнами, временами сливались, сталкиваясь. Рынок я не любил. Здесь властвовали сумбур и суматоха. Он был прямой противоположностью часового магазина: полный людей и бессмысленных действий, шума и ругани, бряцанья монет и толкотни. Каждое воскресенье мать посылала меня сюда за молоком и яйцами. Говорила, что здесь дешевле, чем в бакалейной лавке, и можно торговаться. Торговаться я не умел, женщин за прилавками считал противными. Их громкие голоса и пухлые, раскрасневшиеся лица отталкивали, а руки с похожими на свиные сосиски пальцами не вызывали доверия. Казалось, такими руками только давить тонкую яичную скорлупу или ронять молочные бутылки мимо корзины. Их пальцы были совсем не похожи на пальцы часовщика – тонкие и длинные, будто паучьи лапки или детали ткацкого станка, они должны были работать быстро и точно, как хороший механизм. Я пытался пролезть поближе к прилавку, не угодив под чей-нибудь локоть или не наступив на юбку, запыленным шлейфом тянущуюся за одной из многих пришедших на рынок леди. Было нелегко, приходилось смотреть по сторонам, подмечая детали, на которые не хотелось обращать внимания. Нельзя было слишком много думать о часовщике и его магазине, нельзя было представлять, что рыночной площади на самом деле нет, что она – рождественский сувенир под стеклом, из тех, что встряхнешь слегка, и на ненастоящий мирок падает игрушечный снег. Или что эти господа и леди – заводные куклы, которые движутся по спрятанным под мостовой рельсам, кивают и кланяются друг другу, поднимают шляпы не потому, что сами хотят, а потому что пружины так двигаются. Я случайно заметил среди заводных человечков старьевщика. Он катил свою тележку, увешанную разнообразными вещами, медленно пробираясь между торговых рядов. Закрепленный на тележке колокольчик звонко заливался, привлекая внимания. Боек срабатывал, когда крутилось колесо, соединенный с ним механическим приводом. Зачарованный этим звуком, я повернулся и увидел на тележке старые настенные часы без маятника. В этот момент я забыл о яйцах, о рыночной суматохе и толчее. Даже торговки кричали, казалось, тише. Я сжал в руке монеты, которые дала мне на покупки мать. Знал, мне здорово влетит, если я приду с пустой продуктовой корзиной. Запрут дома на неделю и, возможно, выпорют. Я поморщился, представив, как размоченные в воде розги обожгут мои ягодицы, и невольно вздрогнул. Если мать пожалеет, обойдется пятью ударами, если сильно разозлится – их будет двенадцать, по количеству монет. Я вздохнул. Колокольчик звучал все тише, тележка старьевщика медленно катилась дальше, вглубь рынка. Я обернулся и побежал вслед за ней. * * * Мать злилась сильно. Я едва уберег часы; попадись они под ее горячую руку, моя жертва оказалась бы напрасной. А так, лежа на скамейке лицом вниз в ожидании первого удара, я думал о том, как сниму с корпуса крышку и увижу постаревший от времени, однажды застывший на двадцати минутах десятого механизм. Я знал, что не смогу сразу вернуть его к жизни, не заставлю часы идти, но хотел приблизиться к мечте на один шаг. «И двенадцать ударов ивовыми прутьями», – подумал я, и сразу как-то погрустнел. Мать вошла в комнату; я отчетливо слышал, как по полу стучат ее башмаки. По спине побежали мурашки, и захотелось вскочить, рывком натянув спущенные до колен штаны и исподнее. Но на сегодня я исчерпал свой лимит непослушаний. Я слышал, как она достала из таза розги. Холодные соленые капли сорвались с прутьев, преддверием удара коснулись кожи. Я зажмурился. Мать сказала: «Раз!». Она замахнулась, я услышал свист опускаемых розог, и мои ягодицы обожгло огнем. Я сжал зубы, чтобы не вскрикнуть, старался думать о часах, а не том, сколько ударов еще нужно вытерпеть, не о том, что какое-то время не смогу сидеть без боли, не ерзая на жестком табурете. С этим я примирился еще утром, отдавая старьевщику деньги. Часы я так и не починил. Разобрал механизм на пружины и шестеренки, не понимая, как устроено их взаимодействие. Это расстроило меня. Сначала я тешил себя надеждой однажды починить часы, а потом все забылось. Осталась только главная шестеренка с большими зубьями. Ее я носил на шнурке на шее. Это было напоминание о том, что мечты исполняются не у всех. Потом я стал старше. Нужно было помогать матери, на придуманные миры оставалось все меньше времени. В пятнадцать я уже поступил на железную дорогу носильщиком. Отработал год, хвостом таскаясь за пассажирами, протягивал руку, чтобы принять багаж и отводил взгляд, потому что невежливо лакею смотреть дамам и господам в глаза. Мне не нравилось работа. Жизнь, глядя под ноги, угнетала меня. Я жил по инерции, превратившись в одного из заводных человечков с городского рынка. Вставал и ложился по расписанию поездов, жил в ритме станции в маленькой бытовке, навещая родительский дом по понедельникам, когда приходило и отправлялось совсем мало поездов, и начальник станции разрешал брать выходной на сутки. Я бы застрял здесь надолго, если бы однажды протянув руку, не задел белой перчатки высокого господина, которого мне было недозволенно рассмотреть. Я поднял голову, чтобы извиниться за случайное прикосновение и замер, увидев господина Катерпиллара. Часовщик выглядел слегка постаревшим, но это, несомненно, был он – такой же высокий и стройный, каким я его запомнил. Сейчас он пристально смотрел на меня, не отводя взгляда, ждал запоздалого извинения. – Прошу прощения, господин, Ка… – проговорил я, потом опомнился и спешно поправился. – Господин. – Знаешь меня? – часовщик, казалось, не удивился. Привык, вероятно, что его мастерская популярна, и имя владельца на слуху у горожан. – Скорее ваш магазин, – отозвался я. – Не знал, что у меня есть клиенты среди носильщиков, – произнес он, на лице застыла восковая маска – я не мог понять настроения часового мастера. – Я не всегда был носильщиком, господин, – произнес я с тоской. – И никогда не хотел им быть, – закончил за меня Катерпиллар, глядя на вырез моей рубашки, где на шнурке все еще висела злосчастная шестеренка от часов. – Это уже не важно, господин. С вашего позволения, идемте. – Я помню тебя, мальчик из-за стекла, – проговорил часовщик. – Было время, ты был частым гостем моей лавки. – Времена меняются, – пробормотал я, хотел произнести тверже, но голос дрогнул от детских воспоминаний, разбившихся о проклятый перрон, куда мне теперь надлежало смотреть. – Ты не прав. Время – единственное, что неизменно в нашей жизни, оно всегда течет с одинаковой скоростью, не смотря ни на что, – он улыбнулся краешками губ. – И оно беспощадно. – Не стану спорить, – согласился я. Саквояж господина Катерпиллара оттягивал руку привычной тяжестью. Я стоял, сжав на ручке пальцы, гадая, почему хозяин багажа ведет со мной такой длинный разговор. А часовщик, выдержав паузу, произнес: – У меня есть к тебе предложение, мальчик из-за стекла. Однажды я брал помощника, но он не остался надолго. Ты мог бы его заменить. Я онемел, едва не выпустил саквояж из рук. Тогда я подумал: «Неужели, спустя столько лет, моя мечта исполнится ?» Я согласился сразу, не раздумывая, не зная, что мой ответ приведет меня совсем не в ту сказку, которую я придумал себе ребенком, стоя у стекла. * * * В мастерской над магазином царил идеальный порядок. Здесь было чисто и холодно. Сквозняк проникал через вентиляционное окно и стелился по полу – ноги леденели, но мастер не велел закрывать фрамугу. Здесь, в самом сердце магазина, не должно было быть слишком душно, слишком влажно или слишком пыльно. Мир за стеклом состоял из строгих правил, которые мне надлежало исполнять. Если Раллипретак и был волшебником, то совсем не добрым. Сейчас он напоминал мне помешанного на ритуалах колдуна – жестокого и властного. Он не допускал меня до механизмов, не позволял даже заводить часы в зале. Он делал это сам – ежедневно без пятнадцати шесть, перед самым открытием и всегда в строго определенном порядке. В это время я мыл полы для посетителей, и мог только наблюдать за тем, что делает мастер. В магазине я бывал дважды в сутки: утром перед открытием, и поздним вечером, когда нужно было привести в порядок зал. Все остальное время я проводил в холодной мастерской, вечно простуженный, тщетно пытающийся согреться. Я спал там же, на деревянной лежанке, господин Катерпиллар не отпускал меня даже на выходные. Все время я проводил взаперти, а он по-прежнему принимал посетителей в гордом одиночестве, как во времена моего детства. Тогда я догадался, что я далеко не первый, кто оказался здесь в холодном плену, работая за еду и возможность наблюдать за лучшим часовщиком в городе. Сначала я мирился со своей участью, надеялся, что все изменится, и со временем мастер станет доверять мне больше и позволит помогать не только по хозяйству, но и с настоящей работой. Но время шло, надежда таяла. Во второй раз сказка разбилась о жесткую действительность, рассыпалась в прах. Тогда я набрался смелости, и сказал Катерпиллару, что ухожу. Я старался быть вежливым, хотя в голове у меня крутились злые слова и сравнения. Я думал о том, что лучше быть заводным носильщиком, чем узником злого колдуна, исполняющим все его прихоти. Мастер выслушал меня молча. Понимающе кивнул, а потом сказал, не показывая никаких эмоций, нацепив маску восковой куклы: – Хорошо. Можешь уйти завтра после открытия. После того, как вымоешь зал. «И все? – подумал я. – Так просто?» И снова не попал в точку. Мой последний вечер казался обычным. На ужин была ставшая привычной похлебка, налитая строго по рубчику миски и половина куска хлеба. Она не показалась мне странной. Не насторожило меня и поведение мастера. Он был по-обычному спокоен, демонстрируя мне восковую маску, давно заменившую ему лицо. Я почувствовал неладное позже. Сначала подумал, что прикусил язык или обветренная губа лопнула, лизнул палец, проверяя – слюна была прозрачной, но металлический привкус изо рта не исчез. Он был назойливо-привязчивым, со временем становясь сильнее. Не просто отголосок, ассоциация, легкая нотка, а реальное, сильное ощущение. Вода, выпитая из кружки, не помогла, не отбила вкуса. Губы еще не высохли, а он вернулся – тревожный, как неумолкаемый трамвайный гудок. Но по-настоящему я испугался, когда живот скрутило, свело болезненной судорогой, заставив согнуться пополам. Меня пробило в холодный пот. «Это со страха», – сказал себе я, ловя ускользающую надежду. Спазм повторился, как будто внутри повернули железный прут, размешивая внутренности в кровавый кисель. Мне показалось, внутри что-то лопнуло, разорвалось под натиском прута и расплылось в брюшине. Желудок сжался в тугой комок и с новым спазмом подпрыгнул вверх, как мячик на резинке. Меня вырвало фонтаном – я забрызгал стол, лавку и колени. В глазах помутилось, я потер их тыльной стороной ладони, запачкал лицо. Сердце билось быстро-быстро, как пойманный в клетку стрижик. Я сглотнул, чувствуя, что задыхаюсь. Хотел позвать мастера, но меня снова скрутило и вырвало. Я закашлялся, едва не захлебнулся, не понимая, почему выходит так много. – Мастер, – прохрипел я, потянулся к двери, стараясь одолеть боль в животе и слабость в ногах. Я не устоял, рухнул на колени, пол был скользким от рвоты. Несколько метров до двери дались мне тяжело, но я все же дотянулся до ручки, разогнулся через силу, держась за живот. Внутри все продолжало скручиваться, захотелось в туалет, сильно, почти нестерпимо. Из последних сил я толкнул вперед створку, но она лишь легонько качнулась и замерла, запертая на щеколду. «Не может быть», – подумал я, остальные мысли поглотила боль. Я потянулся к отхожему ведру, но не смог его поднять, сдвинул немного, а потом опрокинул, разлив по полу несвежую мочу. Сил не было. Стрижик в груди заходился в конвульсиях. Живот болел все сильнее, хотя мне казалось – это невозможно. Я не утерпел, и мне почудилось, что вместо кала наружу вытекают мои теплые внутренности, превращенные в кисель. Они заполнили собой брюки, потекли за пояс и в штанины. Ноги свело судорогой, я не мог ни подняться, ни повернуться. Спазмы слились в один. Теперь он не был похож на ворочавшийся внутри прут – превратился в вал прокатного станка. Давил изнутри, заставляя внутренности выливаться наружу вместе с жидким, теплым дерьмом. Это продолжалось долго. Мне показалось, время остановилось – боль вытеснила и его, выдавила наружу. Но места ей все равно не хватало, и она продолжала жать из меня соки. Когда казалось, внутри не осталось совсем ничего, она надавливала сильнее, вытягивала, выкручивала, как прачка крутит белье, отжимая, только руки тяжелые, стальные, совсем не женские... Мыслей не было, даже страх ушел куда-то. Хотелось, чтобы все прекратилось, замерло, чтобы стрижик разбился о ребра в смертельной попытке освободиться, вырваться. А он все трепетал и трепетал – бедная маленькая птичка, запертая в грудную клетку. * * * Сбоившее сердце остановилось к утру, замерло, оборвав бешеный ритм, похожий на азбуку морзе. Дыхание перехватило, грудь сдавило, а потом отпустило. Последний вздох сорвался с перепачканных рвотой губ. Все погасло, схлопнулось в черную точку, словно свечное пламя задуло ветром. Господин Катерпиллар пришел в комнату за мастерской после закрытия магазина. Остановился под дверью, прислушался; и только убедившись, что все тихо, открыл щеколду. Он прикрыл лицо платком, в нос ударил запах рвоты и кала. Даже вентиляционное окошко не справлялось с устойчивой вонью. Он вздохнул и переступил порог. Высокий резиновый сапог оставил отчетливый след на перемазанном полу. Мастер, отняв от лица платок, сунул его в карман прорезиненного фартука. Мальчик лежал на боку, подтянув ноги к груди. Он был жалок – скрюченный, перепачканный и неподвижный. Грудь не вздымалась, по подсыхающей лужице у рта не шла даже слабая рябь. Яд сделал свое дело. Еще один безымянный помощник исчез, еще один мальчик за стеклом сгинул. Осталось последнее дело. Сказка кончилась; героям пришла пора удалиться. Топор с отполированной ручкой легко и привычно ложился в ладони. Катерпиллар обошел тело, толкнул его сапогом, но оно не распрямилось – застыло в последней позе, словно мальчик все еще пытался унять боль, мучавшую его перед смертью. Он вздохнул, сожалея, что не мог прийти раньше, и занес топор над головой. Первый удар пришелся по шее, но голову не отсек – лезвие соскользнуло, оставив глубокую рану. Кожа разошлась, и показались частично перерубленные позвонки. Тело слегка просело. Мастер повторил удар. На этот раз вышло точнее, и голова отделилась от туловища, закачалась слегка, словно мальчик силился взглянуть в лицо своему мастеру. Катерпиллар не удостоил его вниманием. Он снова поднял топор и обрушил энергию удара чуть ниже поджатых колен. Кость сломалась, как-то сплющилась под топорищем, но тугие мышцы удержали ногу в согнутом положении. Часовщик ругнулся и рубанул снова. До самого рассвета он приводил в порядок комнату. После того, как мальчик за стеклом превратился в завернутые в брезент брикеты, он долго мыл каменный пол, старательно и методично убирая все следы. Он знал: когда кладка высохнет, а расчлененное тело сгорит в плавильной печи, принятое за небольшую плату в качестве строительного мусора, можно будет искать нового помощника.