Глава V
23 марта 2015 г. в 12:15
Глава V
Миланэ вздрогнула, Хильзе обернулась на стуле, нахмурившись и прижав уши.
— Там вроде стучали… — коготь Миланэ указал на небольшую, крепкую дверь. Основательный засов, фигурные полосы железа: предыдущие жильцы очень боялись ограбления, хотя этот Марны район — не самый плохой.
— Стучали, — подтвердила подруга.
Тишина. Хильзе встала, расправила складки пласиса, увидела пятно на шлейфе рукава и вздохнула от досады.
Постучали ещё раз, негромко, несмело.
— Пойду гляну, кого нелёгкая принесла.
— Ой, погоди-погоди, Хильзи, я в комнату. Неприлично! — Миланэ не очень хотела предстать перед неизвестными гостями в одной ночнушке.
— Да ладно, — сестра-Ашаи шла к дверям. — Наверное, кто-то налакался и не в ту дверь стучится.
— Ну прошу, погоди.
Засов уже лязгнул, и Миланэ поняла, что не успевает незаметно прошмыгнуть к своей комнате. Потому она просто выбежала через задний выход во внутренний дворик. Понятно, что незваные гости вряд ли сразу пойдут в столовую или даже в гостиную, но предстать перед ними в ночном одеянии ученица не могла. Вбежав в дворик, Миланэ остановилась, потом сделала несколько шагов по прохладным камушкам. Вот глупость. Надо было в комнату бежать: вдруг гости надолго? Мало ли кто может придти к Хильзе.
Села на скамью-качалку, поджав под себя лапы и обвившись хвостом.
Где-то вдалеке раздался жалкий звук бьющегося стекла — праздник в самом разгаре. Уши навострились, чувство обострилось. Посмотрела вверх: густая листва дерева, что растет рядом, в трёх шагах, скрывает звёзды в бесконечности неба, мешает видеть луну, Дочь Ночи, ночное светило, с двумя ипостасями: Луаной и Сикстимой. Луану мы видим всегда, Сикстиму — тёмную сторону — никогда.
Постаралась прислушаться к разговору в доме, ведь что-то там говорят.
А ведь Хильзе права. Ой, как права. Ваал мой, как хорошо, что Ирмайна ничего не заметила, никто ничего не заметил. Как славно. Нет, чтобы спокойно утолить любопытство, и просто на миг взглянуть. Сидела целый час и читала-читала-читала, переворачивала, пропускала, возвращалась, разглядывала рисованное древо миров, хотела даже его по-быстрому перерисовать, да нечем было.
— Эй, Милани.
Она встрепенулась.
— Да? А кто там? Кто пришёл? — навострила ушки.
Ваалу-Хильзе подошла ближе и приложила ладонь к глазам; потом она потёрла нос и даже пальцами сжала его, словно желая очнуться. Уши её были чуть прижаты, а кончик хвоста нервно дёргался.
— Какой-то лев, из Нижнего Города. Сегодня утром у его сестры умер супруг, и он, по его словам, уже полдня и полночи ищет Ашаи, которая могла бы провести обряд сожжения.
Она ударила ладонью в стену, глядя вниз.
— Что-то мне подсказывает, что насчёт полдня и полночи он не врёт.
— О… И что, он правда никого не нашёл? — склонила Миланэ голову набок.
— Проклятье, это ведь Марна. Здесь без звона империалов никто и хвостом не пошевелит, — взгляд Хильзе был на удивление беззащитным и растерянным. — Он сказал, что нашёл меня по совету какой-то старой львицы на улице. Говорит, что отчаявшись, шёл и шёл, просто спрашивая, где здесь можно найти Ашаи-Китрах. Надеялся, что найдёт хоть какую-то из странствующих на Марнской дороге.
— Надо помочь, Хильзи, — кивнула Миланэ.
Конечно, надо.
Та в какой-то ужасной беспомощности всплеснула руками; казалось, умер кто-то из её рода.
— Я бы сделала это, я бы пошла. Но не могу, — оправдывалась перед Миланэ. — На рассвете должна уехать в одну деревушку недалеко от Марны, очень надо. Боюсь, что опоздаю, если сейчас отправлюсь на это сожжение. А туда… Туда опоздать я не могу. Там… Долго рассказывать...
— Хильзе, я могу пойти. Вместо тебя, — предложила Миланэ без всякого сомнения.
— Не утруждайся, не надо. Ты устала, — подняла подруга ладони.
— Перестань, Хильзе. Можешь поручиться за меня, и всё. Ложись отдыхать, проснёшься с рассветом. У тебя осталось лишь полночи. Уже полночь… Где луна? Вон, смотри.
Хильзе взглянула вверх, а потом на подругу.
— Мансура у тебя есть? — Миланэ уверенно взяла дело в свои руки.
— Есть, — кивнула Хильзе, чуть подумав.
— Тогда пойду облачусь, а ты скажи льву, чтобы немножко подождал. Ты ведь ему не отказала? Он ещё тут, да?
— Да, тут. В прихожей.
Вдруг, полностью приняв предложение Миланэ, сестра-Ашаи сама взяла её за руку и вошла в дом да торопливо подвела к дверям комнаты.
— Одевайся, а я сейчас, — открыла дверь и оставила Миланэ саму.
Огонь вина полностью рассеялся.
Сквозь стены она уже хорошо слышала:
— Пусть лев присядет, прошу.
— Благодарю, досточтимая.
Даже отсюда слышно, как мягко и учтиво говорит Хильзе. Никакой отстранённости, никакой заносчивости. Нет этого обычного для молодых Ашаи «вы-знаете-я-особенная-я-такая-я-избранница-Ваала-потому-имейте-в-виду».
Но вот незадача. Ай, даже проклятье. Трижды. Миланэ растерянно оглянулась.
А в чём же пойдёшь ты, Миланэ-ученица?
Как только вошла Хильзе, она одновременно и требовательно, и виновато сказала:
— Хильзе, такое дело: нужен пласис.
— У тебя разве нет? — застыла сестра-Ашаи.
— Нет. Я не брала его в дорогу.
Немного подумав, Хильзе ответила:
— Возьми простую одежду.
— Нет, не пойду на сожжение в дорожной.
— Мой будет для тебя слишком длинным, — Хильзе тут же подошла к Миланэ и поравнялась с нею. — Любой из моих тебе не подойдёт.
Всякий пласис шьётся отдельно для каждой Ашаи, его невозможно купить в лавке.
Миланэ поняла, что говорит глупости. Нет, так не пойдёт: Хильзе на полголовы выше неё. И носить чужой пласис, даже пласис хорошей подруги — весьма и весьма дурной тон, и опытный глаз сразу увидит плохую подгонку по фигуре и неправильную длину.
— Да ничего. Иди в дорожной. Это не претит, не в этом суть. Облачайся, — Хильзе помогала ей продеть серьги, которые Миланэ почему-то решила надеть первыми, — я принесу мансуру. Лев — его зовут Нрай — ждёт в прихожей.
— Киноварь есть? — деловито осведомилась Миланэ, одевая свиру.
— Должна быть.
Взяв в руки стамп подруги, Хильзе дотронулась когтями к щеке и наблюдала,
— Прости, Миланэ, что спрашиваю… Я помню, что с игнимарой у тебя всё даже слишком хорошо. А как с мансурой? Как вообще с траурным церемониалом? — спросила она.
В прихожей что-то упало с глухим стуком. И разбилось.
— О нет-нет-нет… — послышались стенания и неприличные слова.
Сухой, утомлённый, угасший голос.
Но Хильзе не обратила внимания и смотрела на Миланэ. Ученица пока не отвечала. Хильзе, воспринимая молчание как неуверенность, искала её взгляда; некоторые её сомнения понятны. Всякая ученица с ранних лет начинает открывать для себя всё, что должна знать и уметь сестра Ашаи-Китрах. Но это «всё» включает столь много различных, зачастую совершенно не связанных друг с другом умений, что каждая из них должна что-то выбрать. Поэтому неудивительно: с некоторыми церемониями, умениями, искусствами Ашаи может быть знакома лишь понаслышке.
— Я не подведу.
«Сколько раз это было? Сложно сосчитать…», — подумала Миланэ и сильным рывком затянула пояс. Туго. Ещё сильнее. — «Не беспокойся, сестра».
— Принесу мансуру и киноварь.
Неприятно влезать в одежду, которую совсем недавно спокойно отбросила прочь. Неприятно куда-то собираться среди ночи, чтобы сжечь незнакомое тело незнакомой души. Но Миланэ знает: таков удел Ашаи.
Сирна — к поясу, сумка — одета. Готово.
Миланэ вышла из комнаты и столкнулась с Хильзе.
— Как я, нормально? — тихо спросила ученица о своём внешнем виде.
Как ведь неудобно, нехорошо идти на сожжение в дорожной одежде! Но что поделаешь.
— Всё отлично, — приврала Хильзе. — Держи.
Вот и мансура. Ритуальный духовой инструмент, который используется только Ашаи-Китрах.
— Спасибо.
Они вышли в прихожую и застали ещё не старого, но уже утомленного жизнью льва за уборкой осколков вазы, которую он нечаянно опрокинул с комода.
— О, преподобная, будь я неладен, я не хотел этого…
— Ваал мой, да пусть лев забудет. Мелочи.
— О, простит мне видящая, пусть простит… — продолжал он ползать, выискивая осколки на полу.
Ваалу-Хильзе без лишних разговоров подошла и подняла его за локоть. Заметно, что ему страшно и неуютно всё, абсолютно всё: находиться здесь; просить Ашаи; носить этот траурный чёрно-красный халат, с непременными узорчатыми огоньками, из недорогого тафта; искать осколки вазы.
Он встал, с неуверенностью и тоской поглядел на неё, а потом — на Миланэ.
— Сир Нрай-ла пусть выслушает: я сейчас не могу пойти на обряд сожжения мужа вашей сестры, пусть его душа найдёт Нахейм. Не имею никакой возможности.
— Ооо… — застонал он, обхватив руками голову и неуклюже приседая на грубый табурет.
— Пусть Нрай-ла погодит с огорчением.
Лев застыл в смешной и жалкой позе, опустив руки.
— Это — Ваалу-Миланэ-Белсарра, ученица у порога Приятия из Сидны. Моя лучшая подруга…
«…лучшая подруга…», — эхом прозвучало в сознании Миланэ.
Да, у них были хорошие отношения в дисципларии, вполне хорошие. Но пересекались они не так часто. И, по правде говоря, Миланэ сильно сомневалась перед тем, как попросить приюта, полагая, что негоже хорошим знакомством оправдывать трёхдневное беспокойство. Кроме того, в большинстве городов Империи для Ашаи в гостиницах и постоялых дворах есть весьма существенные льготы, так что её желание переночевать у Хильзе можно было бы вполне воспринять как скупость.
— …которая пойдёт со львом и сделает всё, что полагается. Пусть лев не беспокоится о том, что она ещё не сестра-Ашаи. Во-первых, это вполне по традиции, во-вторых, Миланэ — уже почти сестра, в-третьих — это одна из лучших учениц, которых я знаю. Так что я отдаю это служение.
Любая Ашаи может переложить свои обязанности — «отдать служение» — ученице, которая прошла Церемонию Совершеннолетия, наблюдая за нею или просто поручившись за неё.
— Я принимаю, — негромко ответила Миланэ.
Сестра-Ашаи с тенью удивления посмотрела на подругу.
Эй, ну же. Хильзе, ты что, забыла? Так принято по церемониалу.
— Оооо, так мой зов к Ваалу услышан! — возрадовался лев.
— Вполне, — кивнула Хильзе. — Ещё раз сожалею, что мне лично приходится отказать в услужении вашему доброму роду. Но вместо меня будет Ваалу-Миланэ-Белсарра.
— Можно просто Ваалу-Миланэ, — улыбнулась дочь Андарии.
Нрай серьёзно посмотрел на неё и выдал жалкое подобие улыбки в ответ.
Миланэ поняла, что поступает нетактично, расточая радость перед траурной церемонией.
— Спасибо, достойнейшая госпожа, спасибо, — рассыпался в благодарностях Нрай-ла, сжав вместе руки.
— Таков удел сестринства, благодарностей не надо, — махнула рукой Хильзе, непринуждённо прислонившись к дверному проёму.
— Полагаю, время не ждёт. Рассвет нескоро, но его час придёт. Мы должны успеть.
— О да, да, сиятельная. Да. Поторопимся, если можно, — сказал он и осторожно, выжидающе приоткрыл входную дверь. — Ещё раз благодарю. Мы… наш род этого не забудет, клянусь.
— Нет места для благодарений и клятв в час скорби. Ясных глаз, Миланэ.
Традиционное, чуть старомодное напутствие в среде Ашаи-Китрах. Сейчас так редко говорят.
— Спасибо, сестра. Доброй ночи тебе, — выходя, молвила ученица.
Хильзе кивнула, чуть улыбнувшись, прикрыла за ними дверь. Закрыла на засов, подняла левую руку и, задумчиво-грустная, несколько раз провернула серебряное колечко, глядя на него.
* *
— Не желаю вызывать волны скорби в сердце льва, но я должна знать: кто и как ушёл в Нахейм, — поправила Миланэ мансуру на левом боку.
— Я уже говорил, это супруг моей сестры, Оттар. Он сильно заболел… точнее, как сказать, он вообще болел в последнее время. Тяжёлое дыхание, сдавливало грудь. Лекари говорили, что у него больное сердце, но предрекали ещё десяток лет жизни.
— Когда это случилось?
— Сегодня утром. Знаю, что мы обременяем вас, сестёр, этой заботой…
— Вовсе нет. Пусть лев не думает об этом.
— Ваал мой, только лишь бы они не начали сожжение сами… О нет, Оттар так не хотел, не хотел! Он всегда был глубоко верующим. Истинный Сунг, гражданин Империи. Он умолял, вот о чём умолял: чтобы не огонь факела, пусть и зажжённого в Доме Сестёр, возжёг его костёр, а чтобы Ашаи сделала это своей рукой, огнём Ваала. Я с лап сбился, пока нашёл благородную Ваалу-Миланэ, я обходил много кварталов, был и в Шевиоте, и в Квартале торговцев, но все были чем-то заняты. И я всё понимаю, сегодня большой праздник, это так, я не жалуюсь, просто — ох, бедный Оттар — такова была его воля…
«Без звона империалов здесь никто и хвостом не пошевелит», — вспомнились слова Хильзе.
Нет-нет. Конечно, это — преувеличение. Есть Ашаи-Китрах, которые действительно откажут в проведении обряда, зная, что благодарности не предвидится или она будет скромной. Но таких не так много — сестринство, оно чисто. Но Праздник Героев — то, на что ждут весь год; у всякой сестры, как и у каждой живой души, свои планы на этот день. Пойти туда, сделать то, побывать там; ужины, приёмы, пиры, поездки в загородные усадьбы, участие в посвящении молодых воинов и прочее-прочее. Немудрено, что Нраю-ла все отказывали — кто вежливо и с уважением, кто не слишком.
Где-то вдалеке, справа, взметнулась в небо горящая стрела.
Стрела времени. Так она летит: в небо, в никуда, без цели. Такими же странными, сноподобными ночами шла Миланэ за отцом, так ходили они на охоту. Они много раз ходили на охоту, и Миланэ это нравилось; отец, всегда молчаливый, выглядел на ней очень естественно.
Во всё остальное время он не был естественным.
Мой бедный, мой молчаливый папа. Как ты там?
Но у Миланэ с самого детства не было много времени на охоту с отцом и на помощь матери: когда исполнилось семь лет, то в их дом пришла по какому-то делу Ваалу-Мрууна, сестра, что отдавала служение в их поселении и ещё нескольких в округе. А до этого с нею происходило много чего, и самая жуткое для родителей — ночные блуждания по дому и вовне. Отец с матерью волновались, что Миланэ заболела душой, но всё вышло иначе... Оказалось — она не больна, она избранна душой.
Она помнила, как осталась лежать на полу после воспламенения собственных ладоней, чувствуя себя плохо и слабо, а Мрууна незамедлительно ушла, чтобы огласить всем весть: Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи стала её ученицей.
Так Миланэ ступила на путь Ашаи-Китрах и познакомилась с даром игнимары, владение которым является обязательным для абсолютно любой Ашаи. Игнимара — умение произвольно воспламенять часть своего тела; это почти всегда правая либо левая ладонь. Только очень немногие Ашаи могут воспламенить обе ладони, либо воспламенить руку аж до плеча; известно не так уж мало случаев, когда воспламенялся кончик хвоста; известны несколько случаев воспламенения глаз. Считается, что высшая ступень мастерства в игнимаре — воспламенить всё тело, но такого никто никогда не видел. Большинство Ашаи полагает, что это невозможно.
Уникальность дара в том, что им владеют только Ашаи. Любые, даже самые основательные попытки обучить ему обычных львиц, и даже львов, ни к чему не привели. Также всяческие попытки объяснить суть этого явления окончились, по сути, ничем; сами Ашаи-Китрах также не берутся его объяснять, они просто называют это огнём Ваала, даром духа Сунгов, свидетельством Его мощи.
Одним из главных условий вступления на тропу жриц Ваала является врождённая склонность к игнимаре. Этот врождённый дар изначально всегда пассивен, и проявляется тем, что маленькая львица может без видимых последствий выдержать недолгое пребывание правой либо левой ладони в огне Ваала. Определение, какая из ладоней выдержит — одна из важнейших задач сестры, которая решилась взять себе ученицу. Ошибка в определении приведёт к сильным ожогам у львёны и считается плохим знаком; сёстры не берут такую на обучение. Также такая ошибка считается плохим знаком и для сестры, которая захотела стать наставницей, и указывает на неспособность быть ею вообще.
Если ошибки не произошло, то некоторое, очень небольшое время, ладонь «принимающей огонь», как говорят Ашаи, пылает сама по себе, а вредных последствий, кроме неприятных ощущений и отвратительного самочувствия, нет. Но маленькая ученица ещё далеко не готова сама воспламенять ладони — она этого ещё попросту не умеет, и в подавляющем большинстве случаев, будет учиться пять-шесть лет, прежде чем на её ладони вспыхнет первый огонёк.
Игнимарой должна владеть абсолютно любая Ашаи-Китрах, поэтому ученица должна зажечь свой первый огонь до Совершеннолетия сама, иначе её обучение прекращают, несмотря на любые успехи в других умениях. Также проверка владения даром игнимары обязательна на Церемонии Приятия, и входит в первое испытание. Несмотря на важность дара, большинство сестёр-Ашаи владеют игнимарой сравнительно неважно: они способны зажечь лишь небольшой огонёк на нескольких пальцах длительностью в три-четыре удара сердца, а зачастую сам дар бесследно исчезает на некоторое время, бывает, что на годы. Это не считается плохим или зазорным, а также не есть следствие нерадивости, нежелания, слабой воли либо лени; это именно дар, тут выше головы прыгнуть невозможно.
Ашаи по-разному вызывают огонь. Наставницы обучают нескольким популярным приёмам, но ученица должна лично выявить наиболее удобный способ. Для большинства его невозможно вызвать в беспокойном состоянии, в страхе или в гневе, очень трудно вызвать, предварительно не сконцентрировавшись и не подготовившись, трудно вызвать в неподходящей обстановке, при болезни и плохом самочувствии.
Для большинства игнимара — вещь капризная, несмотря на годы упражнений.
У огня игнимары есть несколько интересных свойств. Во-первых, он весьма и весьма горяч, и от него охотно загораются всякие горючие материалы: дерево, бумага, трут, даже одежда самой Ашаи; в общем, всё, что горит в обычном огне, загорится в огне Ваала. Во-вторых, он не причиняет вреда ладоням самой Ашаи. В-третьих, пламя может быть самых разных цветов: красного, желтого, синего, зеленого, фиолетового, белого и так далее. Как правило, один цвет преследует сестру-Ашаи всю жизнь, хотя может изменяться на небольшое время. В-четвёртых, игнимара весьма сильно истощает, после неё всегда мучает жажда, ощущается утомление и слабость, покалывание в ладони и руке. В-пятых, от резких движений пламя игнимары, как правило, сразу тухнет.
Огонь игнимары почитается священным и используется в строго оговоренных случаях, как часть некоторых обрядов. Возжигать от него обычные свечи, опиумные трубки, дрова, факелы, стрелы, лампы, играть с ним, демонстрировать его праздным зрителям, кичиться — запрещается, и неспроста: дар может надолго пропасть. Причём это вовсе не предрассудок, а реальная обыденность.
В светских и научных кругах игнимару иногда называют пирокинезом; лишь самые ярые противники жречества Ашаи-Китрах и веры в Ваала отрицают реальность феномена, принимая его за искусное шарлатанство, хотя множество исследований и непосредственных свидетельств подтверждают — огонь исходит словно из ниоткуда, никаких скрытых хитростей тут нет.
Для большинства игнимара служит прямым, самым живым доказательством того, что вера во Ваала — не пустой звук, а Ашаи-Китрах — настоящие жрицы и хранители духа Сунгов.
— Далеко нам ещё, Нрай? — спросила ученица, ступив на неширокий каменный мост.
— Совсем ничего, чуть-чуть. Терпение, попрошу терпения.
Они свернули направо и пошли мимо домов, утопающих в щедрой зелени. Миланэ и Нрай умолкли, думая о своём.
Именно по причине отличного дара игнимары, личная наставница в Сидне, Хильзари, очень часто брала Миланэ на траурные церемонии и сожжения, явно предпочитая её прочим ученицам. И это не только потому, что Миланэ исполнительна, несвоевольна, хорошо следует церемонии и отлично возжигает пламя Ваала. По правде говоря, многие Ашаи-Китрах, особенно молодые, не могут возжечь огня на траурных церемониях: всеобщая тоска угнетает их нрав и настрой. Потому среди всех учениц Сидны, что у порога Приятия, Миланэ — одна из самых искушённых и опытных в таких обрядах.
Они шли однообразными улицами, улочками, переулками, в которых Миланэ, будь она в одиночестве, потерялась в два счёта. Вокруг стало тише, поспокойнее: все ушли праздновать в город, а кто не ушёл, так уже спят или пытаются заснуть.
— Да, кстати: из Дома Сестёр моя супруга должна была принести огня. Так что об этом можно не беспокоиться.
— Это хорошо. Оставьте в доме умершего — пусть горит.
— Но как… А как тогда львица зажжёт погребальный, извиняюсь, костёр? — с какой-то хитрецой спросил Нрай.
— Я сама, — просто ответила Миланэ.
Свернули налево. Вдалеке — огни факелов. Миланэ почувствовала: «там».
— А… — протянул Нрай, притворившись, что всё понял.
Взгляд от Миланэ. Его чуть растерянные глаза, добрые складки рта, большие усы.
— То есть… Львица зажжёт огонь из руки?
— Да.
— Ничего себе! Так львица умеет?
Теперь настал черёд удивления Миланэ. Конечно, умеет. Как иначе.
— Ого. Я никогда не видел это вблизи.
Прямо как маленький львёнок.
— Лев не бывал на сожжениях?
— Как же не бывать. Бывал. Но там костёр всегда жгли от факела.
Ах, понятно.
«Вот оно что», — помыслила Миланэ. — «Вот же я глупа. Ведь большинство похорон у простого рода происходит без Ашаи-Китрах, они идут за огнём в Дом Сестёр или, на крайний случай, к любой сестре-Ашаи, и возжигают огонь от лампадки или свечки, которая, в свою очередь, была зажжена пламенем Ваала, и огонь этот вовсе не требует платы, а в небогатых сословиях принято считать, что сестру-Ашаи, да особенно на сожжении, нужно отблагодарить как можно щедрее-богаче, а ведь денег-то нет, богатства нет, и опозориться не хочется, оскандалиться — тоже, и получается замкнутый круг. Да ещё нужно найти эту самую сестру; в небольших городках и посёлках с этим проще, а в большой столице Марне попробуй изловчись да найди; ведь если ты приехала в Марну, так ведь не будешь жить в Нижнем Городе да прочих пригородах, ты будешь вертеться среди высшего света. Да и ещё не всякая из нас может стать игнимарой на сожжении, для этого нужно иметь милосердную и печальную душу, ибо весёлая душа приходит в уныние от зрелища смерти, огонь ей будет очень трудно возжечь, даже будь она прекрасной мастерицей...»
— Хвала небесам, что они ещё здесь, — с облегчением вздохнул Нрай-ла и пошёл так быстро вперёд, как только мог.
Она не смогла за ним угнаться, да уже и нельзя спешить. Всё, теперь не вольно идти, как хочешь, делать, что хочешь.
Обычный небольшой дом из местного светлого камня, большой двор. По местной традиции — ворота настежь, так же, как и все двери в доме. На небольшой, низкой тележке, которую используют именно для сожжений — Оттар; вокруг него — все, кто пришёл провести его в последний путь.
Так, они заметили Нрая, теперь заметят и меня, посему — время. Знаки траура и сожаления: прижатые уши, хвост к земле, руки сложить вместе у солнечного сплетения, сцепив ладони. Ступать со спешкой нельзя.
Вот Ваалу-Миланэ входит во двор и все вострят уши, обращают внимание. Душ собралось довольно много, здесь львы и львицы самых различных возрастов, но одного положения: простые земледельцы среднего, по простым меркам, достатка. Возле покойного собрались близкие, их тихий разговор прекратился, и все сейчас смотрят на неё, кроме одной львицы, что подарила краткий взгляд, а потом вернулась обратно к своему горю.
Было заметно, что обряд затянулся до невозможности, повис в воздухе неопределенности: у всех был усталый, измотанный вид; заметно, что поругались не раз и не два, решая, что же делать — находиться возле покойника, как неприкаянные, неизвестно сколько времени, или таки исполнить его волю и подождать Ашаи, если та придёт, конечно, а она вряд ли придёт, ибо повсюду праздник, да и дорого-разорительно всё это, ведь не знать, какую сумму благодарения Ашаи захочет в такую ночь.
Миланэ шла, обходя нестройный круг, чтобы таким образом молчаливо поприветствовать собравшихся; кто-то ещё копошился в доме, а кто-то уже и вышел. Ну конечно же, там в ожидании собралась компания львов, чтобы помянуть память Оттара, что ушёл в Нахейм; конечно же, было полно времени помянуть как следует, да ещё и о большом празднике не забыть, потому тройка львищ с простыми, неотесанными мордами истово пытаются походить на трезвых, оттого они выглядят ещё нелепее. Ах нет-нет, здесь есть разные сословия: вон стоят львица и лев; льва видно плохо, сказать что-то наверняка о нём невозможно, но львица чуть ближе, и намётанный, опытный, внимательный с детства глаз Миланэ улавливает дороговизну и строгость её наряда. Пожалуй, то, что на ней одето, стоит дороже этого дома со всей утварью в придачу; но темнота подводит, можно ошибиться, да и взгляд лишь мельком, ведь Миланэ не имеет права делать здесь то, что хочет, она мягко и плавно ступает, рассматривая всех, так знакомясь, так представляясь — без слов.
Все собрались в нестройный круг. Центром стал Оттар, Миланэ и несколько самых близких родственников, точнее, родственниц: ученица-Ашаи сразу поняла, что возле покойного стоят супруга и две дочери; из рассказа Нрая она помнила, что у Оттара есть ещё и сын, но что-то его не видать.
— Спасибо благо… благородной видящей Ваала, что пришла к нам. Там огонь, там есть крас… Это было так внезапно… — заговорила супруга, а дочери отчего-то отошли.
Как и большинство, она не умет отличить ученицу-Ашаи от сестры-Ашаи.
— Я с вами в скорбный час, — взяла Миланэ её руку.
— Не могу говорить. Так устала…
— Малая печаль красноречива. Великая — безмолвна.
Цитата из «Изящных слов на всякий случай жизни». Есть такая книга, её знают все Ашаи.
— Я много ему не сказала… ещё так много…
— Тысячи слов не стоят и одной слёзы. Блюститель слова есть?
— А? — не сразу поняла львица.
— Блюститель слова. Тот, кому оставили устное завещание.
— Нет. Он не успел ничего завещать, смерть была внезапной.
— И потому ушёл без страданий.
— Хватит. Нужно закончить… Хватит.
Верно. Миланэ обняла её, и та растворилась в объятиях, словно Ашаи — избавительница от этого дня и этой ночи.
— Надо продолжать, — шёпотом, только для неё напомнила ученица, когда поняла, что супруга покойного может простоять так очень долго.
— Да, — очень коротко и тихо ответила та.
Объятия разомкнулись, и вот Миланэ уже сама, лишь рядом — Оттар. Его тело полностью обернуто в красную ткань, вместе с головой; в красной ткани сжигают и предают земле, как правило, воинов, стражей, некоторых служащих. Миланэ, дочь своего рода, по неистребимой привычке отметила, что это простой ситец не лучшего сплёта.
Миланэ, по обряду, должна убедиться, что покойник действительно умер; также надо подтвердить его личность — самой, или вопросив об этом присутствующих. Но заученная ритуалистика — одно, а живой опыт ничем не заменить. Конечно же, Миланэ сейчас не будет делать этого, ибо кроме раздражения, это сейчас больше ничего не вызовет. Потому она лишь просто приподнимает ткань, берёт из сумки алую краску и наносит полоску на правую щеку покойного. Тут тоже нужен живой опыт. Нигде не научишься тому, что маленький горшочек с краской должен быть на самом верху сумки, в лёгкой доступности. Иначе будет, как на первом сожжении, которое ей отдала Хильзари — придётся копаться в сумке, прямо как на рынке, и это — в такой момент.
Теперь должно быть прощание с покойным: каждый должен подойти и сдержанно попрощаться с ним любым способом: поцеловать, пожать руку, просто посмотреть, в последний раз подарить какую-нибудь маленькую вещь. Но Миланэ и его делать уже не будет. Пришла она, конечно, очень поздно, потому получилось невпопад, ведь прощание делается до завивания в ткань, и по чину, та, кто ведёт обряд, то есть Миланэ, должна тоже попрощаться с покойным. При таком прощании руки покойного должны быть свободны, с ним завиваются все прощальные вещи. Миланэ хорошо видит — неискушенные в ритуалах, эти львы и львицы с Оттаром успели попрощаться: под тканью заметны его прощальные подарки; по сути, она может вот прямо сейчас отказаться вести обряд, ибо вроде как не имеет права этого делать. И должен его вести любой или любая из тех, кто попрощался. Но не она.
«Уж точно, иная бы на моём месте, дурёха, ушла прочь или сделала заново прощание», — подумала Миланэ, преклоняясь у лап Оттара. — «Запросто».
В среде Ашаи-Китрах хорошо известно, что многие ученицы за время учёбы ни разу не вели траурных церемоний, в виду того, что такое ответственное служение наставницы отдают весьма неохотно, во избежание глупостей и конфузов. Такие ученицы, превратившись в сестру-Ашаи, знают проведение такого обряда только на сухих словах; первые разы они чувствуют себя неуверенно, а потому строго и упрямо следуют заученному ритуалу.
Но сегодня Ваал помог этим скорбящим — с ними Миланэ.
Миланэ преклонилась перед Оттаром, и вокруг воцарилось робкое молчание.
Мансура на поясе больно впилась в ребро.
— Ваал, солнце нашего духа, — сказала ученица первые слова и сделала заминку, чтобы присутствующие осознали и вместе подхватили воззвание, — утешение наших сердец, в тебе мы пребываем, сыны сильные, дочери добрые. Без радости собрались мы, так прими печали наши, дай нам мощь нашу, прими Оттара нашего, дай нам память нашу. И если настанет наш час, то укажи нам Нахейм.
Встала. Вот как неудобно преклоняться в свире. А в Сидне — целых три пласиса, прямо в сундуке, друг на дружке. Глупая моя голова. Могла и взять хотя бы один.
— Вспомним: что мы не сказали, что мы не сделали для Оттара.
Осмотрелась вокруг, всматриваясь каждому в глаза, потом обернулась, чтобы увидеть тех, кто позади. Так полагается. Тут не только можно что-то в последний раз сказать покойному, но также от его имени объявить слова, которые он велел передать.
Вокруг молчание. Никто ничего сказать не хочет.
Только Миланэ приоткрыла рот, как прозвучало:
— Упокойся мирно, Оттар. Ты был хорошим львом. Конечно… конечно, я скажу, ты свою жизнь… ты жил разным, поступал по-всякому. Но Ваал свидетель, что ты не был плохим.
Все зашевелились; говорящий в неловкости замолчал — его почему-то стали одёргивать.
Кто ещё? Никто? Что ж. Пора на сожжение.
— Нахейм ждёт сына Ваала, — молвила Миланэ.
В повозку впрягли лошадь и все медленно отправились в путь. Миланэ вместе со Нраем, который начал указывать путь, пошли впереди. Вообще-то, Нраю, по суевериям и традиции, не стоит идти впереди, это должен делать лишь тот, кто ведёт обряд; но в этом случае нет выбора, ведь Миланэ попросту не знает пути. На повозке не сидел никто, лошадь ведут за поводья — суеверие. За покойным пошли все остальные.
Ворота закрылись, как и двери в доме.
— Далеко? — тихо спросила Миланэ.
— Есть немного, — ответил Нрай-ла.
Миланэ чувствует, как к ней твёрдо прижимается мансура.
Небольшая, темно-уютная улица — уже пуста; в небе витает предчувствие рассвета, и звёзды уже бледнее. Медленнее ступай. Ещё медленнее. Далеко-далеко ещё вздымаются огненные стрелы в небо, но тухнут они быстро и внезапно, не успев достичь неба; эти стрелы похожи то ли на мираж, то ли на знак.
Усталость водопадом обрушилась на Миланэ, рассеялась по телу томлением и лёгкой волной. День взял своё, измотал с одной стороны, а потом ночь тихонько крадёт силы с другой. Хочется сесть и прикорнуть где-нибудь, чтобы никто не тревожил, а ещё лучше — обнял. Ведь хорошо ходить по сноподобному миру не в одиночестве, а ещё с кем-то. «Снохождение». Да вот оно, хождение во сне — идём все вместе, и живые, и мёртвые, в плену вечного сна. Всё вокруг: и небольшие, и плетеные заборы, и неровная земля под ногами — не совсем настоящее, словно придуманное вспышкой чьего-то фантазма. Лёгкие тени начали бегать по всему вокруг, мерцая.
Вот он какой, подлунный мир.
Взгляд не может остановиться на чём-то одном, вдруг всё темнеет, а потом начинает переливаться странным внутренним светом; Миланэ прекрасно осознаёт то, как твёрдо идёт по земле, вперёд, на сожжение, и то же время сознание с дрожащим шумом отплывало назад, словно отставая от тела; и вот Миланэ, очень медленно и неуверенно изумляясь, понимает, что смотрит на себя саму сзади; а потом — резкий толчок, теперь ещё большая странность: она словно стоит на голове у себя же над головой, а весь, такой далёкий подлунный мир печали и огней Ночи Героев — вверх тормашками.
Испуг и страх пронзили её от странности ощущения. Громкий, мучительный хлопок в ушах, ощущение провала, белые пятна перед глазами, ощущение, будто вынырнула из воды на поверхность. Озноб прошёл от ушей до хвоста, Миланэ, вздохнув, чуть испуганно посмотрела вокруг; лапы послушно шли вперёд, и всё есть, как было; никто ничего не заметил, да и не мог заметить.
Ваал мой, со мной всякое бывало, но что же это было?
Вдохнула глубоко, выдохнула, всмотрелась в вещи мира.
— Сейчас пойдём направо. Будет длинная улица, потом кладбище, — очень кстати сказал Хал, окончательно вернув Миланэ к самой себе.
Она немножко помолчала. Потёрла пальцами запястье, а потом ладонь снова обняла ладонь.
— Место сожжения готово?
Миланэ спрашивает, желая услышать безусловное «да». Но Нрай-ла отвечает, как всегда, с простой неуверенностью:
— Ну как бы должно. Я позаботился — дров будет много.
— О Ваал, Нрай, это не дрова, а тофет, — чуть прижала она уши.
— Пусть преподобная простит, пусть простит.
Не желая слушать это мерзкое «преподобная», Миланэ говорит:
— Пожалуй, Нраю стоит говорить со мною на «ты». Мы уже успели пройти пути вместе.
— Нет-нет, я как-то… не могу… неудобно…
«Да ты вдвое старше меня. Не говори глупостей».
— Нрай может многое. Нрай хороший лев.
— Правда?
— Самая что ни есть.
Он взглянул на неё и улыбнулся.
«Эй, да что же всё-таки только что было?»
Небольшая беседа помогла ей полностью обрести себя, но Миланэ так и не вняла, что с нею произошло. Туманное сноподобие мира начало проявляться ещё по дороге к Оттару, вот теперь достигло странного завершения, и теперь пропало — как хвостом смахнуло.
Миланэ не очень хорошо знакома со сновидными ощущениями, хотя она сразу поняла схожесть того, что с нею приключилось, со сновидческим переходом из мира реальности в мир сновидных грёз; она, безусловно, интересовалась сновидением — с ним должны быть на практике знакомы все ученицы-Ашаи. Но никогда заинтересованность не переступала границ живой вовлечённости, одержимости. А всё потому, что оно не слишком хорошо ей удавалось, по крайней мере, некоторые её подруги преуспевали значительно лучше. А реально сильных сновидиц-учениц, у которых есть настоящий дар и способности, из дисциплария забирают весьма рано: они учатся отдельно, у Вестающих, и сами со временем становятся ими, отдавая свой дар на службу Империи и сестринству. У Миланэ была одна такая подруга — её забрали сразу после Совершеннолетия.
Год переписывались. А потом подруга перестала отвечать на письма.
Вестающие — крайне немногочисленная (в Империи их никогда не было больше сотни), закрытая каста даже для самих Ашаи, они мерцают в скрытности и тайнах; Вестающие крайне неохотно раскрывают свою жизнь, не посвящают в мастерство сновидения простых Ашаи: большинство их знаний хранится только для их круга. Они никогда не становятся наставницами в дисциплариях, хотя очень многие амарах старались добиться этого. Своевольные, они берут лишь тех, кого посчитают нужным и в ком увидят настоящие способности. Без природного таланта попасть к ним практически невозможно.
Вестающие, по сути, перед Империей и сестринством имеют лишь одну обязанность: передавать друг другу сновидении различные сообщения. Это — почти мгновенная ночная связь, для которой любые расстояния не преграда. Учатся этому долго и трудно, но, научившись, могут сообщаться в сновидении, причём не только по двое, а и по трое, четверо, пятеро, шестеро. Десятеро. Днём Вестающие ведут праздную жизнь, ни в чём не нуждаясь — они на особом попечении государства и множества патронов. А ночью передают сообщения и просто общаются между собой.
Так что Миланэ не узнает тайн сновидения, ведь Вестающих не расспросишь, разве что придётся познать их самой. Но это вряд ли — таланта-то нет. Умение есть, таланта нет. Умею, потому что надо; но не талантлива, потому что надо — так не бывает в жизни.
«Но ничего», — утешит всякая наставница в дисципларии. — «Ничего. Сновидение — не столь важно». Не так важно, ведь даже самая бесталанная ученица да сможет несколько раз очнуться во сне и смутно ощутить присутствие Ваала. А больше и не надо.
И что видела ученица-Миланэ в своих прошлых сновидениях, что испытала? Да ничего такого. Недолгие вспышки осознанности. То походишь среди странных домов, то полетаешь надо морем. Нахлебаешься страха, когда в сновидение входишь и когда выходишь из него с шумом, хотя вроде осознаёшь, что всё — игры ума, игры души, неопасные, нереальные. Но он всё равно очень глубокий и весьма трудный, этот страх. Много раз засыпала с целью очнуться во сне, найти Ваала — и однажды нашла яркий источник света над колодцем, что излучал тепло и благость. Нашла, значит. «Вот видишь, Он пришёл в таком образе», — так объяснила Хильзари. Несколько раз лёгкой душой бродила вокруг кровати, выкатившись посреди сновидения, полного грёз, прямо в обыденный мир. Даже раз вылетела в окно и смутно, но видела, что происходит снаружи; правда, очень быстро всё наполнилось какими-то яркими пятнами и светящимися нитями, и Миланэ проснулась с бешено колотящимся сердцем. Вообще, у неё после каждого сновидения у неё так билось сердце.
Её сновидения оказывались только ярким сном, в котором она могла осознавать себя, вспомнить о себе; а вещи хоть и воспринимались очень живо, но оставляли чувство неуверенности, изменяясь при всякой её мысли, всяком намерении, так что после пробуждения не оставалось сомнений — мирок этот полон шатких декораций и туманных иллюзий ума.
Всё так.
Но Миланэ недавно кое-что запомнила:
…Так многие зовут снохождением лишь то, что я назову блужданием среди грёз. Да, истинно так, с этого всё начинается да иначе начинаться не может.
Но только очнувшись среди сна, не обретаешь ты иные миры, не видишь их, но пленяешься образами, что дарит тебе разум из твоих желаний, из страхов твоих, из ожиданий твоих, из веры твоей, из памяти да ещё невесть чего; да ещё иногда ты летаешь вокруг своего тела, как заблудшая душа, не зная, что делать да куда податься. Но понемногу отринув мир грёз, ты, милая ученица, сначала попадёшь в тёмную пропасть меж мирами, а потом научишься ходить по ветвям древа миров…
Хотя… А хотя. Мало ли что можно написать. Бумага всё стерпит, всё-всё. Сегодня напишу, что земля покоится на трёх черепахах, а завтра — что по лесам-полям бегают бесшёрстные обезьяны. Какой с меня спрос? Сто не поверят, да один поверит.
— Вон, вон площадка, Ваалу-Миланэ. Видишь?
«Ладно. Подумаю-пойму потом».
— Вон наш этот… как это… тофет.
— Не наш, а Оттара.
— Ах, ну да, ну да… Бедный Оттар.
Кладбища в Империи — круглой формы, кроме разве что стихийных и военных погребений. Они редко бывают большими: фамильные склепы и погребение в землю мало кто может себе позволить, да и не всем положено. Большинство следует ритуалу сожжения, поэтому на кладбищах всегда есть несколько круглых площадок окружностью в сто один шаг, ни больше ни меньше.
Миланэ встает недалеко от центра, возле тофета — прямоугольного сооружения из дерева в львиный рост.
— Нраю стоит отойти. Спасибо, — поблагодарила Миланэ за указанный путь, легко дотронувшись до его плеча.
Он ничего не ответил и отошёл усталой, согбенной фигурой в сторонку. Он помнит, что в этом круге нельзя говорить никому, кроме того, кто ведёт обряд сожжения.
Шесть львов переложили тело Оттара с повозки на вершину тофета. Все, кто пришёл, встали в круг.
Теперь надо обойти тофет, и Миланэ пошла. Это нужно не только для того, чтобы, согласно ритуалу, алой краской оставить маленький след с каждой стороны, но и проверить, прочно ли стоит тофет, правильно ли сделан, не завалится ли слишком быстро. Но здесь можно особо не беспокоиться, здесь их быстро и добротно делают мастера. Они, как правило, дожидаются траурную процессию, но сегодня, по очевидной причине, этого не сделали.
Дело тофетного мастера — малопочитаемое, однообразное и мрачное, но очень прибыльное. Брат отца — такой мастер, в небольшом городке недалеко от её родного селения. Миланэ хорошо знает, что даже в бедных провинциях за тофет не берут меньше двухсот империалов, а в Марне наверняка около пятисот; в Праздник Героев цена взрастает, наверно, до целой тысячи.
Раз. Два. Три. Четыре. Круг завершён.
Теперь — преклонение, которое в церемониале поз и жестов именуют криммау-аммау. Именно в честь этой церемониальной позы именуется один из трёх дисциплариев. Присесть на правую лапу, левая будет опорой. Опуститься, не быстро, но и не медленно; главное — плавно. Пяту правой не поправлять, изначально ставь лапу правильно. Правую руку к сердцу прижать, левую — вперёд, полусогнутую. И лапы одновременно с руками, одновременно!
Миланэ вспомнит: ходит Ваалу-Амалла, строгая и вообще малоприятная наставница церемониала и этикета, между рядов учениц, у каждой находит недостаток, ошибку, своевольство; она имела обычай на такие занятия ходить с тонкой палицей и ею тыкать там, где, по её мнению, всё ужасно. «Слишком раболепно», «когти лап в стороне, лапа в стороне!», «Айни, ты сжалась вся, как котёнок», «руку выше».
Все рано или поздно начинали тихо ненавидеть занятия по церемониальным жестам. Раз-два-раз. Руку выше, руку ниже. Не как хочется, а как надо.
Миланэ закрыла глаза.
— Братья и сёстры прощают тебя, Оттар, Ваал узнает тебя, Оттар, Нахейм примет тебя, Оттар, Тиамат поглотит тебя, Оттар.
Она почти бессознательно, полностью заученно говорит эти слова; сейчас ведь будет самое важное, самое главное в ритуале — возжжение огня Ваала. Сейчас вся воля, всё намерение — на нём. Открыв глаза, высмотрела, есть ли трут, не силён ли ветер. Трут есть, и много; молодцы они, мастера. Ветер небольшой; спасибо, ветер.
Миланэ вдруг кое-что увидела.
Вот неудача. Всего не предвидишь. Ведь одета она в свиру, а свиры рукава узкие; конечно, их можно расстегнуть, только они могут легко скользнуть обратно. В пласисе шлейфы рукавов можно особым образом завязать за шеей или просто подоткнуть повыше, и сползать они не будут. Предплечье должно быть абсолютно голым, иначе может загореться одежда. Такое случается у сестёр, причём чаще, чем хотелось бы.
Хорошо, если у тебя игнимара скромная, тогда и риск мал. А если, как у Миланэ?
Но делать нечего. Пуговицы левого рукава поддались сразу, а правые вздумали немного поиздеваться, и путались-цеплялись под тонкими, изящными пальцами дочери хорошей ткачихи и зажиточного торговца скотом.
Потёрла-пригладила руки.
Есть несколько типичных способов возжечь огонь Ваала: резким сотрясением, долгим чтением монотонно-угрожающей энграммы, яростным трением пальцев об ладонь. Ни один из них Миланэ не любит, предпочитая свой, а это уже признак хорошей игнимары — иметь свой способ. Особенно она не любила «пальцы об ладонь», ей всегда такое казалось смешным и уродливым; она всегда отворачивалась, скрывая гримасу отвращения, если какая-то Ашаи его применяла.
Закрыть глаза, приблизить сжатые ладони к себе, поднести ко рту. Подуть, не сильно, а очень легко, чтобы дыхание было тёплым — ну точь-в-точь замерзшая львица на снежном ветру. И медленно подать ладони вперёд, внутренне усиливая волны тепла в руках, вспоминая колкое ощущение.
Отлично. Идут быстрые огненные волны, нарастают изнутри, колко исходят с кончиков пальцев. ещё чуть, ну же. Чуть не хватает. Чуть. Не жалко тебе Оттара, не жалко. Так жалей. У тебя игнимара из милосердия и жалости. «Милосердие — это величие», Ваалу-Даима-Хинрана, 499 Эры Империи. Помнишь? Супруга Оттара, покоящегося на тофете. Жалеешь? Погибшая ученица Вестающих, тогда, три года назад на Востоке. Плачешь за нею?
И так ей стало жалко все души на свете, и что живы, и что умирают, и что уже; и всем есть время жить, время умирать, время раствориться в вечности, и все чего-то алчут, хотят, смыслы ищут и знания, но только не имеет конца эта тщетность; да обнять бы всех теплом сердца, огнём души, огнём-огнём-огонь. Огонь!
Кто-то по-детски вздохнул, где-то сзади. Голос львёнка, точно. Вот он, огонь Ваалу-Миланэ-Белсарры, синеватого оттенка и с малахитовыми вспышками. Левой ладонью, что воспылала огнём, она подожгла трут; тот мгновенно загорелся — языки пламени объяли тофет.
Послышался плач, кое-где тихий и скромный, но львицы Оттара — отчаянный, похожий на вой.
Миланэ встала прямо, отряхнула левую руку, и огонь угас. Несколько мгновений она не шевелилась — досаждало колкое, терпкое ощущение в ладони; но оно вскоре должно пройти. Вот, прошло.
Пришла очередь мансуры.
Первые искры огня ушли в небо.
Жаль, не проверила игру, ах жаль: первый тон будет незнакомым, ведь все мансуры имеют свой голос, поскольку две одинаковые кости, из которых создаётся тело и медленно расширяющийся раструб мансуры, подобрать невозможно; поэтому под каждую подстраивается деревянный мундштук, причём долго и мучительно. Тон можно создавать только ртом и дыханием — никаких отверстий на мансуре нет; самое же главное — поймать момент разделения голоса мансуры: при слабом выдохе у неё будет низкий, мягко-печальный голос; при сильно выдохе и плотно закушенном мундштуке — резкий, пронзительный, хлещущий по ушам. Если сыграть на грани этого разделения, то изойдёт крайне неприятный, очень фальшивый звук.
Вот его больше всего и боится Миланэ.
Но нет времени на страх, мансура должна петь, и вот тихий, тёмный звук подкрался к ушам, долгий-долгий. Она играет, чуть подняв голову, и ей видны искры, что взметаются ввысь-ввысь, и ещё один протяжный звук-стон, и ещё.
Но так мансура лишь знакомится с душою умершего, так эти звуки берут её в объятия. Сейчас нужно вдыхать сильно, посильнее; только бы не попался этот переход, лишь бы не попался. Но нет, всё хорошо, вот как взвыла! Души наизнанку, души улетели, да вместе с ними и Оттар. Тише, Миланэ, это уж слишком, не так резко. Теперь ниже, ещё ниже. Пропусти переход, теперь — мягко.
Легче опускай мансуру.
Всё.
— В Нахейм, — прошептала неслышно.
Это не по церемониалу. Это Миланэ так, просто.
Привычным движением снова заткнула мансуру за пояс, выискивая взглядом вдову Оттара.
Как правило, перед последующим ритуалом нужно спросить, кто из близких родственников желает в нём поучаствовать. Но обычно Ашаи такого не делают, потому как желающих всегда слишком много, а сил на всех не хватит. Потому делают его лишь для самой близкой души.
Здесь это — супруга.
Вдова с непониманием и злостью отчаяния смотрит на Миланэ, не понимая заминки.
— Я покажу львице Оттара, — пришлось объяснить. — Если львица желает.
Пала на колени — конечно, желает.
Страйя, это не так сложно: нужно наложить руки на голову, но не просто так, а особым образом, чтобы большие пальцы надавили на глаза, но не сильно, а легко; втяни когти, ученица; львица пала на колени и ухватилась за её локти, нужно бы подсказать ей, что лучше браться за талию, ну да ладно; сейчас, как говорится в канонах, Ваал покажет её льва в последний раз, хотя Миланэ знает, прекрасно знает, что такое видение можно вызывать наложением рук ещё и ещё, лишь бы хорошо помнили того, чей образ будут показывать; ведь это вовсе не она показывает ей мужа, и даже не Ваал, а она сама смотрит на него в сновидном состоянии, выхватывая из собственной памяти; её дело — вогнать её в это сновидение наяву, с закрытыми глазами; обыватели, простые души, они не могут в него войти сами, не имеют с ним дела, потому им помогает энграмма, вот такая:
— Ия, ия, луауния, посмотри на него, отрекись от себя. Ия, ия, луауния...
Можно и без энграммы, если силы хватит. Но так вернее.
Чувствуется, как застыло её тело под руками, как вдова оцепенела в трепете — она видит! Она видит своего Оттара; но нет же, не супруга львица видит, а лишь его тень, памятный образ, видит в своём небольшом сновидении, кратком и ярком.
— Оттар!
Руки супруги Оттара безвольно скользнули вниз, но потом яростно вернулись и снова ухватили локти Миланэ.
— Покажи ещё!
Но тут же остепенилась, смирилась, прижала уши. Взяла себя в руки. Миланэ хотела её пригладить, как-то успокоить и приласкать, но вдова встала быстро и ушла незаметно в круг.
Дочь Сидны осмотрела всех и каждого, по кругу.
Всё, сожжение проведено.
Верно, уходите из круга, ко мне не подходите, со мной не говорите. Слава Ваалу, что не вздумали этого делать. За пределами — беседуйте, сколь угодно. Прошу прощения, что львица говорит? Нет-нет, так мне положено, такое моё служение. Пусть львица не плачет. Табличку? Конечно, напишу. Да, конечно, я иду со всеми ещё домой, там и напишем. Я измаралась на рукаве? Спасибо. Не заметила, когда успела. Не печальтесь, он в Нахейме. Сочувствую горю. Я с вами в час скорби. Сочувствую. Таково моё служение. Да, вы знали Оттара, да, как жаль.
Наконец, пришли обратно к дому; потом долго-крикливо искали стол и стул, которые куда-то подевались. Миланэ тихо недоумевала: ну как это дома могут пропасть такие первейшие вещи? Не иголки ведь. Хух, нашли, хорошо, зажгли три свечи на подсвечнике.
— Оттар, сын Хедда, из рода Нолаев. 759–810 Эры Империи, — уточнила Миланэ, усевшись поудобнее.
— Из рода Нолаев, верно.
— О-т-т-а-р, Х-е-д-д-а, Н-о-л-а-е-в.
— Да, — утерла слезу вдова, а потом отвернулась, снова плача.
Миланэ взяла дощечку, опустила весьма хорошую кисточку в дрянную канцелярскую гуашь. Кисточку они хорошую взяли, а гуашь — отвратительную. Но откуда им знать такие тонкости. Да и вообще, хорошо, хоть такие есть.
Штрих, ещё штрих.
Да, покроете лаком через два дня, это можно.
— А печать можно… вот сюда… можно? — тычет вдова когтем на обратную сторону таблички.
Простая душа — стамп называет печатью. Ничего, ничего, не страшно. Но вот то, о чем она просит — хуже. Она просит поставить стамп на обратную сторону погребальной дощечки, которая будет храниться в доме, как память. Но этого делать нельзя, так как стамп ставится там, где Ашаи что-то подтверждает, подписывается, в чём-то клянётся, в чём-то уверяет, придает чему-то вес. Так что же, получается, если ставить стампы на погребальные дощечки, тогда: «Подтверждаю-клянусь, что такой-то умер, а я вела обряд»?
Неизвестно, откуда среди простых львов да львиц появилось эта привычка. Скорее всего, чтобы время от времени брать и оборачивать их, приговаривая: да, наш сородич ушёл достойно, его в Нахейм отправила Ашаи-Китрах. Ещё хуже, что некоторые Ашаи потакают этому и без зазрений ставят стампы на дощечки.
— Сожалею, но не вольно этого делать. Это табличка вашего рода, ставить на ней стамп нельзя.
— Пусть благородная поставит стамп, — умоляюще глядела супруга.
— Не могу, — уже не так смело ответила Миланэ.
Та сидела и немигающее глядела на табличку. Миланэ не знала, что сказать, и тоже покоилась молча. Потом подошла родственница, под руку забрала вдову прочь вместе с табличкой, и на том всё разрешилось.
В доме было полно душ; все усердно метались из угла угол, вокруг царила какая-то порхающая беготня, бессмысленная. Не ведая, можно было подумать, что готовятся к свадьбе. Миланэ посидела немножко, а потом встала и направилась к выходу, но в длинном коридоре её с небольшой скамейки кто-то окликнул:
— Ви-ви-видящая Ва-Ваала, Ви-видящая!
И ухватил за рукав.
Обернувшись, дочь Сидны увидела льва, в котором признала сына Оттара.
— Я п-прошу, — закрыл он глаза от усердия: слова давались ему тяжко.
Осторожно присела возле него.
— Я не видящая, я слышащая. Ещё ученица.
— В самом деле? — с нескрываемым изумлением спросил он.
Потом посмотрел вниз, на пол, да наклонился так низко, что его неряшливая грива упала ему на глаза, а космы расстелились по плечам.
Миланэ глядел на него с ожиданием.
— Я-я-я…
Он перевёл дух.
— Я…
Чуть приблизилась, пригнулась к нему. Нет сомнений — он болен, и не только заика, но ещё страдает некоего рода помешательством ума.
— Я-я хочу с-с-сказать.
Она взяла его ладонь.
— Так говори.
Он огромными глазами посмотрел на свою ладонь в объятиях Миланэ, потом снова посмотрел на землю. И снова — на неё.
— У т-т-тебя… У-у львицы е-есть…
«Говори. Говори», — приказывает взгляд Миланэ.
— Все к-красивые — они ж-жестокие. Но л-ль-вица — мило-с-сердна.
Но тут кто-то похлопал его по плечу:
— Хайни, не время надоедать, не время. Пошли.
— Он не причиняет мне неудобств, — с небольшим раздражением подняла взгляд Миланэ.
Но большой, рыжегривый лев с широченной мордой, в простоватой деревенской робе, подпоясанной толстым ремнём, не обращал на неё ни малейшего внимания.
— Нет, я просто говорю, что-что в-в-всё хорошо, — намного беглее заговорил сын Оттара, оставив ладонь Миланэ.
— Хайни, да что ж хорошего, отец у тебя помер. Пошли, дело есть.
— Я-я-я…
— Давай-давай.
Миланэ встала, уже не тая раздраженности.
Хайни ещё смотрел несколько мгновений на неё, а потом пошёл вслед лапище, что безжалостно тянула его прочь, к выходу.
Чуть постояв, держа одну руку на поясе, а второй поглаживая подбородок, Миланэ тоже вышла из дому и встала на крыльце. Вокруг был с десяток львов и львиц; первые курили трубки, вторые — грустно беседовали. Выискивая взглядом этого Хайни, сына Оттара, Миланэ уж нашла его, и тут её кто-то цепко ухватил за руку. Миланэ начинала раздражать эта манера здешних земледельцев без церемоний хватать тебя за всё, что им попадается на глаза. Она сама — простого происхождения, как унизительно говорят патриции, «чёрной кости»; но, тем не менее, у неё дома, в посёлке, нравы и манеры соблюдаются куда лучше.
Но, конечно, не подала виду. Вдруг здесь так принято?
— Пусть преподобная, благородная примет скромную благодарность, — так сказала львица, что одёргивала сзади, та самая, что под руку уводила вдову Оттара. Родственница либо соседка. Она настойчиво предлагала взять небольшой кошель, весьма туго набитый. Конечно, мелкой монетой, но наверняка там огромная сумма по здешним меркам.
— Нет-нет, за предложение — моя искренняя благодарность, но не могу.
— Почему? Пусть преподобная возьмёт, — всё так же предлагала львица, и почему-то начала улыбаться, хотя и нахмурилась. «Мало, что ли?», — читалось в её глазах.
— Львица да простит меня, но я не могу взять.
— Ну, так нельзя, — покачала та головой.
Миланэ не может взять у них деньги.
Вообще-то, ей положено брать, хотя никакая Ашаи не делает обрядов ради вознаграждения; ну, по крайней мере, так должно быть. Но Ашаи может принимать любую благодарность, более того, по негласному этикету сестёр — должна, дабы не обидеть благодарствующего. Некоторые сёстры вообще живут лишь на такого рода благодарности, почти не имея других источников дохода. Но Миланэ не может взять денег у этой семьи, где одна вдова осталась с двумя незамужними дочерьми да больным сыном. Она сгорит в огне стыда, если совершит такое. Её совесть, её андарианское воспитание, которое не отличается особыми вольностями, не позволяют этого.
Но ведь Миланэ, помимо много чего, умеет легко, убедительно и беззастенчиво врать, и никогда не считает ложь пороком, если она применяется на благое дело.
— Львица не понимает: я не могу взять денег. Я — ученица дисциплария, мне не положено принимать благодарностей. Их может взять только та сестра, которая отдала мне служение.
Неискушённая, львица сразу поверила:
— Но как теперь… Где она? А передать ей — нельзя?..
— Передать нельзя — таков канон. Это её служение, она лишь и может принять. Она сегодня на рассвете уедет из Марны, по делам. Но, как только вернётся, то обязательно зайдёт.
— И примет?
— И примет, непременно. И отдаст на хорошие дела.
— Вот хорошо, пусть приходит.
— Непременно скажу ей Ещё раз примите: я скорблю с вами.
— Спасибо, — торопливо кивнула львица и скрылась в доме.
Пора уходить. Прощаться не следует.
«Я сделала всё, я могу уйти», — устало-устало подумала Миланэ и пошла ко вратам. Возле них, опершись о столб, стоял высокий, стройный лев. В мутном зареве рассвета его горделивый, стремительный профиль мало сочетался с окружающим пейзажем уютной домовитости.
Проходя у врат, Миланэ отметила, что это тот самый…
…да-да, тот самый, что стоял с львицей-хаману в дорогом наряде. А он ничего, это я сразу заметила, ещё тогда, когда пришла. И что он здесь де…
— Восславим Ваала, слышащая его дыхание, — внезапно обратился лев к дочери Сидны, причём в очень вежливой и правильной форме.
— Достоинством духа, — Миланэ не поскупилась собрать силы и присесть в почти безупречном книксене. — Чем послужу льву?
— Узнаю истинную Ашаи: она думает о служении, — улыбнулся лев и подошёл к ней на шаг.
Ха, да он непрост. Уж точно не из этой среды. Что он здесь делает?
— Узнаю сильного самца: он щедр на доброе слово для львицы.
В Сидне учат: если растерялась, если взята комплиментом врасплох, то нужно отвечать в том же ключе, повторяя слова собеседника.
«Проклятье. Неудачно ответила».
На нём — траурный халат, очень строгий, полностью чёрного цвета без единого проблеска цвета и узора. Такие носят либо очень бедные либо очень богатые львы. Пояс — тоже чёрный, как и ножны короткого меча. На пальцах — ни единого украшения, на шее — тоже. Короткая, ухоженная грива, южные черты — тонкий нос, неширокий подбородок, чуть раскосые тёмные глаза.
— Ваалу-Миланэ-Белсарра, — вытянул он из чехла длинную трубку и снял с пояса кисет, — я искренне благодарен Ашаи за то, что она нашла время в эту ночь и отправила моего доброго дядю в Нахейм. Он мечтал об этом, мечтал, чтобы именно жрица Ваала отправила его в Нахейм и предала огням. Он был очень искренен в своей вере, — лев продолжал набивать табаком трубку, не глядя на неё. — Правда.
— Я скорблю об утрате льва.
О Ваал, кто же он? С одной стороны, он чем-то похож на городского франта, который все деньги тратит на внешность. Но, во-первых, тот не оденется с такой скромностью, даже если идёт на сожжение; во-вторых, ткань халата очень похожа на очень дорогой сорт андарианского шелка — слёш, у которого есть этот неповторимый перламутровый отлив; и в третьих, Миланэ не могла сказать, какими именно благовониями умастился лев, но это было что-то очень хорошее.
Он очень, очень похож на патриция.
Тогда как он может быть племянником небогатого земледельца Оттара?
Миланэ начала искать его взгляда, стараясь поймать его душу чутьём.
Но не получилось. Вдруг подошла львица, та самая, что стояла возле него при церемонии прощания.
Она встала возле него, потом посмотрела на Миланэ и молча поприветствовала её небольшим кивком головы; от глаза ученицы не ускользнуло то, что она при этом приложила руку к груди — жест благодарения.
— Она не взяла денег, — внезапно молвила львица, глядя в никуда.
Лев посмотрел на неё, развёл руками и пустил первый клуб дыма. Миланэ, в свою очередь, насторожилась — эти слова вполне можно принять на свой счёт.
— Спасибо слышащей Ваала, — это уже предназначалось Миланэ.
Внимательные глаза львицы изучали Миланэ с тщанием опыта.
Замена книксену в ответ на благодарность: сжать ладони в молитвенном жесте, поднести к правой стороне подбородка и кивнуть, касаясь им ладоней. Так делают, если присед неуместен либо ситуация требует сдержанности и небольших движений.
Не попрощавшись, хаману ушла.
Миланэ посмотрела на льва. «И чего ты хочешь?»
— Пусть Ваалу-Миланэ-Белсарра простит мою мать за немногословность. Ей тяжело даются траурные церемонии, — лев спокойно посмотрел на дом Оттара, а потом жестом предложил пойти вперёд, по улице.
— Они никому не даются легко, — медленно пошла с ним Миланэ, слева. — Пусть будет прощено любопытство: мать льва — сестра Оттара?
Ну действительно стало любопытно, честное слово.
Он затянулся и выдохнул дым через нос.
— Нет. Мой отец — брат Оттара.
Хм… «Что-то я не помню среди присутствующих никого похожего на брата Оттара».
— Ах да, моя невежливость! Моё имя — Синга из рода Сайстиллари. Львица да позволит мне поцеловать руку, что дарит огонь Ваала.
Позволит, ах, ну конечно.
— Ваалу-Миланэ. Сердечно рада знакомству.
Так… Что за чепуха. Если отец Синга — из рода Сайстиллари, то почему Оттар — из рода Нолаев? Как у сыновей одного отца может быть разное имя рода?
Но вдруг они не сыновья одного отца, а только одной матери?
— Насколько слышал, Ваалу-Миланэ отказалась от благодарности за проведение сожжения.
— Ученица не может брать благодарностей, — пришлось продолжать свою маленькую ложь. — Это делает лишь сестра, что отдала служение. Мать льва говорила обо мне, смею спросить?
— Нет, она говорила о жене моего дяди, пусть он войдёт в Нахейм. И мы двое знаем, что ученица может принимать благодарности, — посмотрел он на неё, улыбаясь, держа трубку во рту и придерживая двумя пальцами чубук.
«Дура ты. Ах, дура».
— Это не была ложь во зло. Мне неловко принимать такую большую благодарность от этой семьи, — искренне сдалась-призналась Миланэ. — Она... она была слишком большой.
— Тем не менее, не принять благодарность от рода — неправильно.
— Пусть я нарушу канон, но сон мой будет спокоен.
— Если львица примет благодарность от меня, племянника, крови этого рода, — медленно молвил Синга, — то сон львицы будет спокойным, очень спокойным. У меня есть все возможности сполна отблагодарить прекрасную Миланэ и не потерпеть при этом никаких неудобств, о которых можно помыслить.
О, ну вот, его рука уже потянулась к поясу, за кошелем. Так, нужно что-то предпринять. О Ваал, Миланэ, думай, думай, думай, как вежливо отказать, а то как-то глупо получается…
…его рука достала небольшое кресало — огонь потух в трубке.
Есть.
— Чем же Синга от имени рода отблагодарит меня?
За этим вопросом ну точно последует…
— А что львица желает?
…ну конечно. Последовал.
— Есть одна услуга, которую Синга может сделать, если не затруднит.
— Я слушаю.
— Я — ученица дисциплария Сидны. В Марне я второй раз, по поручению наставниц, и плохо представляю, как мне вернуться. Если лев будет так добр и поможет здесь, в этом Нижнем Городе, найти извозчика или проводника, который бы смог…
Синга сделал несколько резких жестов рукой, обращая её внимание, и Миланэ утихла.
— Где сейчас сиятельная проживает? — требовательно спросил он.
— Возле Марнской дороги, недалеко от таверны «Большой Дерб», — сказала Миланэ первое, что пришло в голову.
— Это… Это…
— Улица Великой Триады, тринадцатый дом, квартал Станса Второго, — назвала Миланэ формальный адрес.
Он взмахнул хвостом и совершил рукою жест приглашения.
— Отлично. Я дерзко воспользуюсь случаем и проведу Ашаи до дома.
Ну, нельзя сказать, что к этому не шло. Отлично, почему бы и нет. Синга скрасит конец этих трудных, утомительных-утомительных суток; с лёгким разговором дойдёшь до дому, а там кровать, в которую можно взять да упасть.
Так, держись ровно, уши к нему.
— О, если льву нетрудно. Это будет огромной услугой…
— Пустяки, мне в удовольствие. И всё равно продолжаю настаивать на…
Заметив, что Синга теперь уже взял кошель, Миланэ левой рукой придержала его локоть, а правую ладонь без касания приложила к его груди.
— Синга, — с придыханием молвила она, чтобы было вернее, — прошу. Отказав однажды, я не хочу делать этого дважды. Возможно моя ложь была гнусной, пусть. Но так я сегодня решила, пусть так будет. Да не хранит обиды на меня род Синги.
— Хорошо. Я понимаю, — убрал он деньги, оценив серьёзность. И сразу же отвлек разговор в иное русло: — Пойдём?
— Пошли.
Они пошли вниз по рассветной улице. Миланэ отвернулась и зевнула, притворившись, будто потирает нос. Повела ушками: сзади что-то бряцало, кто-то шёл вдалеке позади. Старая львица, в мрачном платье из грубой ткани, как тень прошла мимо них, не удостоив взглядом.
После Ночи Героев наступила усталая тишина.
— Так Ваалу-Миланэ — из Сидны?
— Да, верно. Ученица на пороге Приятия.
— А когда оно?
— Примерно через две луны.
— Совсем близко!
— Даже не верится.
«О Ваал, поддерживаю разговор, как прачка», — тягуче-устало подумала Миланэ. Она слишком изморилась, чтобы вспоминать цитаты, выискивать остроты, изящные обороты; ей хотелось говорить просто и односложно.
— Как… как этот друг дяди, сосед, нашёл Ваалу-Миланэ?
— Говорил, что целый день бегал по Марне в поисках Ашаи. Но все были заняты.
— Можно понять.
— Можно.
Тишина и…
— Прошу прощения, так как нашёл?
— Ему кто-то показал дом Ваалу-Хильзе. Он вообще-то к ней пришёл, но Хильзе не могла пойти, утром она уезжает из Марны по важным делам. Кстати, вот уже и утро…
Неудержимо зевнула, снова умело скрыв это.
— Хильзе отдала мне служение, и я пошла.
— Нужно было поблагодарить Нрая. Он так много сделал, — заметил Синга.
— Я соглашусь. Можно кое-что спросить?
Они ступили на мост рынка, тот самый, по которому Миланэ со Нраем-ла шла ранее.
— Весь внимание.
— У дяди и отца разные имена рода, верно?
— Верно, — кивнул Синга, стряхнув несуществующие пылинки с плеча.
— Значит, разные отцы?
— Нет. Это длинная и грустная история, сиятельная Ваалу-Миланэ.
— Я со тщанием выслушаю, если сир Синга пожелает о ней говорить.
— Мой отец, Тансарр, и Оттар, мой дядя, родились в один день. У моего деда, их отца, были две каменоломни в землях Хустру, и небольшая латифундия возле Кнасиса…
— О, Кнасис. Это совсем недалеко от моего дома.
— Милые черты Ваалу-Миланэ так и поют, что она дочь Андарии. Моя догадка нашла подтверждение.
— Все львицы Андарии улыбаются Синге. Так что же далее? Мне очень интересно.
— Так дед и жил в Кнасисе. Богатый провинциальный горожанин, очень достойный лев, мой славный предок. А потом он заболел, когда моему отцу и дяде исполнилось двадцать два. Отец учился в Имперском университете Марны, он хотел стать магистром права, ему оставался год. А вот дядя Оттар сразу уехал в Хустру, на каменоломни, и там управлял ими. Дед угас быстро, но успел оставить завещание. В нём он оставил каменоломни дяде Оттару, а латифундию, дом в Кнасисе и виллу на берегу Найского залива — отцу. Дядя Оттар всю жизнь считал это несправедливым, но не в том суть. Отец начал делать карьеру в Марне. Для этого, буду откровенен, ему пришлось продать отцовскую виллу. Отец делал карьеру трудно и упорно. В это время дядя Оттар связался с какими-то проходимцами, увлёкся азартными играми, а потом — что таить — погряз в криминальных сделках. Одну каменоломню он, насколько знаю, проиграл в карты; вторую пришлось продать на взятки, чтобы его не отправили на каторгу за подделку документов.
— Оу… — пригладила ухо Миланэ.
— Пусть Ваалу-Миланэ не судит слишком строго. Он действительно был добрым львом, правда.
— Все мы порочны, так или иначе. Разве мне судить? — развела она руками.
— И мне тоже. Оттар откупился, угомонился и пошёл работать к ростовщику учётчиком. Кажется… В общем, в какую-то контору. Но его старые подельники захотели взыскать с него долг, и приплелись среди ночи домой. А Оттар к тому времени обзавёлся семьёй, и тетя Сансилли была уж беременна. Как там было дело, никто не знает, но Оттар убил их воинским мечом и выкинул тела на улицу. Он, кстати, в девятнадцать ушёл в Легату, откуда дезертировал через год, из-за чего деду пришлось утрясать многие неприятности. Он, как выяснилось, ушёл вместе с мечом, коим и зарубил тех двоих. Потом, при разбирательстве, Оттар утверждал, что это они вторглись к нему в жилище, но нашлись свидетели того, как он их добровольно впустил вовнутрь. Учитывая его прошлые приключения, ему грозила, по меньшей мере, очень долгая каторга…
— Оттар был львом неспокойной крови.
— Это точно. Когда мой отец узнал об этом, то сказал, что брат прыгал-прыгал, и допрыгался. Бабушка написала ему слёзное письмо, в котором просила моего отца помочь Оттару. Отец ответил, что ничем помочь не может. Тогда бабушка села в дилижанс, приехала в Марну, и начала умолять отца. В общем, моему отцу пришлось совершить невозможное, и он вытащил дядю Оттара из тюрьмы и по-тихому замял дело. Он чуть не погубил этим свою успешную карьеру, и спасло его лишь чудо. После этого он привёз Оттара в Марну, дал немного денег и сказал, что видеть его больше не желает. А также напомнил сменить имя рода, чтобы этот позор не стал несмываемым пятном в роду. И дядя взял имя рода от супруги, ему некуда было деваться: таков был их уговор.
— Отец льва сделал самоотверженный поступок ради уз рода. Отец Синги — страж?
Тот с большим удивлением взглянул на Миланэ, а она — на него.
— Нет. Нет-нет, не страж, — закачал он головой. — Так вот, сначала отец запрещал мне и моему брату видеться с дядей, но однажды я пришёл увидеть моего двоюродного брата, того самого, что немного «того», да... И сестёр… Потом познакомился с дядей Оттаром. Иногда к ним захаживал. Я знаю, что это весьма не нравилось отцу, но это же родная кровь всё-таки. Особенно сестрёнки, им ведь нужно помогать. Они теперь отца лишились — так буду помогать.
— У Синги чуткое сердце.
Он засмеялся, но грустно.
— Пожалуй… И когда мы узнали о смерти дяди, то я сразу сказал, что пойду на сожжение, и со мною пошла моя мама, хоть она знала Оттара очень плохо. Она убеждала отца, но он не пошёл… Я не злюсь на него, ни на кого не злюсь. У него есть на то причины. Как есть, так есть.
— Грустная история, Синга. У жизни всегда найдутся тёмные краски для нас.
Рынок, по которому они проходили, напоминал истинную картину хаоса.
Миланэ только сейчас поняла, что постоянное бряцанье позади не только не стихало всё это время, но сейчас даже усилилось. Она с подозрением обернулась.
Двое. Два льва, больших, фигуры — почти правильный квадрат. Гривы — во! Один из них — в кожаном доспехе. Похожи на воинов, но Миланэ ничего не понимает в униформах. Сложно сказать, кто они да что они. Стражи?
— Возможно, я слишком устала, но кажется нас кто-то преследует.
— А, Ваалу-Миланэ, не стоит тревожиться. Они с нами, — махнул Синга рукой и взъерошил гриву.
— С нами? Пожалуй, негоже идти с кем-то, не имея знакомства.
— Ваалу-Миланэ хочет с ними познакомиться? — удивился Синги, но тут же позвал их: — Подойдите сюда.
Те не подошли, но грузно подбежали. Смотрели они в удивленным вопрошанием. Миланэ же поправила подол свиры. Левая ладонь обнимает правое запястье. Правую ладонь к небу.
— Слышащая Ваала желает с вами познакомиться.
— Здравия желаю, преподобная, — стукнул он грудь кулаком.
— Сильного утра, воин.
— Я — Хез. А это — Саян, — теперь стукнул кулаком грудь товарища.
— Очень приятно, — эти слова у Саяна вышли трудно, с тяжёлым раздумьем, словно ему значительно ближе простая брань.
— Я рада, что узнала вас. Вы славные.
Лицо Хеза расплылось в детской улыбке и повёл плечами, перевалившись с лапы на лапу.
— Ладно, вот и познакомились. Пойдём, Ваалу-Миланэ?
— Идём, Синга.
Они молча вышли на Марнскую дорогу, и солнце рассвета брызнуло лучами в глаза. Миланэ даже закрылась ладонью, Синга лишь сощурился.
— Новый рассвет, новый день. Новые надежды, — бодро сказал он, подняв повыше подбородок.
— Новые обязанности, — молвила Миланэ.
— Новые впечатления, — всё равно радовался Синга.
— Новые неприятности.
— Пожалуй, слишком много пессимизма.
— Оптимизм — это заискивание перед жизнью. Мы приписываем жизни некие добродетели, из которых хотели бы извлечь выгоду. Так говорила одна Ашаи два века назад.
— Кто именно?
— Шелли Нинсайская, в стихах о любви. «Ты жизни верила, но пренебрёг тобою, пренебрёг да тот, кто избавил бы от ноши силы горькой…».
— О, наслышан о Шелли. Это правда, что она писала о львах, но на самом деле влеклась лишь ко львицам?
— Это расхожее мнение ничем не подтверждено. Впрочем, даже если так, то пусть.
Он улыбнулся и почесал подборок.
— Какой же всё-таки рок звучит в тех словах. Об оптимизме. В жизни должно быть место надеждам, пусть даже совсем призрачным.
— Когда усталость струится из тебя, а твои лапы ступают домой с траурной церемонии, невольно вспомнишь о судьбе и бренности живого.
— О кровь моя, как же я слеп. И давно Ваалу-Миланэ не отдыхала?
— С вчерашнего утра, — призналась.
— Если надо, то могу понести львицу, — и даже то ли в шутку, то ли всерьёз собрался это сделать.
— Ах, нет-нет, — мягко оттолкнула его Миланэ. — Это, право, будет выглядеть очень смешно. Но когда я паду, пусть лев пообещает, что далее понесёт меня.
— Обещаю и клянусь.
Миланэ поняла, что зря рассказала про усталость. Вообще многое зряшно сболтнула.
— Львица успела увидеть красоты Марны?
Хорошая у него черта: легко сменяет тему разговора. И к слову не цепляется. Какой, однако, лёгкий в разговоре лев. Миланэ вдохнула поглубже. А вообще, всё это становится вполне себе интересным...
— Вовсе нет, о чем жалею. И вряд ли успею.
— Насколько я помню, три дня? — показал он три когтя.
— Да, послезавтра утром придётся мне уехать.
— Вот, как жаль. И сразу в Сидну?
— Да, — скромно ответила дисциплара.
— Когда в следующий раз Ваалу-Миланэ будет в столице?
— Никто не знает, и я — тоже.
— Я тут подумал: вдруг львицу пришлют сюда из дисциплария. Было бы чудесно.
— Кто знает. Но это вряд ли. В Марне и без меня достаточно сестёр-Ашаи.
— Львица не знает, куда отправится после дисциплария? — Синга взял в руки трубку и начал вертеть её.
— Слабо представляю. Сначала я должна хотя бы год отбыть там, где мне посоветует амарах дисциплария. Это дань уважения. Или полгода, если я попаду в какое-либо место, связанное с Легатой.
— Я слыхал, что те, кто обрели патронов во время ученичества, не следуют этому обязательству. Это правда? — смотрел он на Миланэ искоса. Синга как-то очень ловко и незаметно уже успел возжечь трубку.
«Ему совершенно не идёт курение», — подумала Миланэ. — «Бросил бы. Даже трубка в руках — и то не идёт. Будь он мне ближе — я бы ему сказала...».
— Да, правда. Но среди моего года только одна такая ученица. Патроны любят знакомиться с Ашаи сразу после Приятия, но не до этого.
— Почему так? — без удивления спросил он.
— А вдруг ученица не пройдёт Приятия?
— Такое бывает редко, насколько мне известно.
— Редко, да метко.
На небе — ни облачка. Будет чудесный день.
А вот и «Большой Дерб», окаянная забегаловка. Так, направо, ещё двести шагов по дороге вверх, и слева — дом Хильзе. Синга перестал говорить, Миланэ же успела три раза зевнуть — удержаться было невозможно.
Игнимара-то истощает.
— Большое спасибо, Синга. Вот мы и пришли.
— У Ваалу-Миланэ в сегодняшний вечер есть какие-либо неотложные дела?
Ах, вот оно даже как. Ну что ж, да я вовсе не против…
— Ммм… Сегодня надо уладить кое-что, — конечно же, сразу соглашаться нельзя. — Но завтра — нет, никаких дел нет.
— Хорошо. Мой отец тоже захочет увидеть и отблагодарить ту прекрасную Ашаи, что верно сослужила для его бедного брата.
Внутренне застыла. Ох, это не… Ну что ж.
— С радостью увижу его, — ровно ответила.
— Прекрасно. Очень надеюсь, что ещё встречу Ваалу-Миланэ.
— Взаимно, Синга. Благодарю за помощь.
— Это самое малое, что я мог сделать для слышащей Ваала. Спокойного отдыха.
— Приятного дня.
Она постояла немножко, провожая его взглядом и лёгкой, вежливой улыбкой, а потом длинным ключом Миланэ открыла дом Хильзе. Миланэ всегда нравилось, если дома никого нет — значит, можно быть наедине, что-то подумать, что-то придумать, уплыть в мечтах и не заботиться о том, что некто оборвет тебя на полумысли.
«Глупая ты. Оптимизм-пессимизм. Лев-то какой, а ты о ерунде болтаешь!».
Страшно захотелось сбросить свиру, сбросить всё, и бездумно упасть на кровать. Но Миланэ так не может, она вся устала за день, и это томление собралось в теле. Она привыкла мыться много и часто, а потому, несмотря ни на что — в воду.
Так, мансуру, сирну… всё на кровать. Свиру — вон, на пол. И нательную рубаху тоже. Кольца, серьги — на столик. Посмотрела на хвост — немного измарался.
Вот так, вся как есть, дочь Сидны и пошла в балинею — комнату омовений и мытья, без которой не мыслим практически ни один хороший дом в Империи. В доме Хильзе она находилась в пристройке к основному дому, возле столовой. Миланэ ещё по приезду отметила эту странность в планировке, но всё забывала спросить об этом подругу.
Потрогала воду в ведёрке.
Зябко.
Села на маленькую скамейку, приложила ладони к лицу, растёрла глаза.
Аааах, Ваал мой, сейчас прямо тут лягу и усну-усну, сплю, сплю, сплю… Так, вставай. А что в купели, есть вода? Есть? Есть! Вода в большой бочке-купели совершенно чистая, и ничего наливать самой не надо.
Только холодная.
Миланэ до смерти захотелось залезть в тёплую воду в бочке, окунуться по самые уши.
Открыв заслонку печи, она набросала дров; потом пошла на кухню и начала искать трутницу. Но поиск оказался безуспешным. Также нигде не было ни самого трута, нашелся только кремень без кресала; Миланэ походила по всему дому, кроме комнаты Хильзе, и даже почему-то заглянула под свою кровать. Посмотрела в печь на кухне, но там угли были очень слабенькие, и раздуть их не получалось.
— Проклятье!
Пойти к соседям за огнём, что ли.
Она выглянула в окно: утро звенело в полную силу. За низким заборчиком, ограждавшим небольшой двор Хильзе, по улице неторопливо ступал пожилой лев. У Миланэ появилась сонная мысль: «Он наверняка курит трубку. Значит, есть огниво. И он зажжёт мне печь!».
Словно почувствовав на себе взгляд, лев на ходу рассеяно посмотрел в окно. И ту же оживился, остановился и начал улыбаться.
— Хей-хей, привет, красавица!
Миланэ мгновение не понимала, что с ним такое. Но потом дошло: она-то, отодвинув занавеску, стоит в чём мать родила. Помахав ему ручкой, Миланэ отпрянула и испуганно прислонилась к стенке.
Старый весельчак побрел себе дальше, посмеиваясь:
— Молодёжь!
Неприлично-то как. Ну да ладно. Разве нам к лицу ханжиться, Синга?
Хороший лев. Вот бы приехал сюда, а я вот так ему взмахиваю ладошкой, а он заходит в дом, а я убегаю в комнату, а он врывается…
Так где же мне огня достать?
А потом её посетила безумная идея и она быстро пошла к печи балинеи. Миланэ вскинула обе руки, сощурила глаза. Соединив ладони, она подула на них, мягко, медленно наклоняя голову набок. Терпкая колкость мгновенно проняла ладони.
Прав был Нрай. Тофет — лишь дрова.
Огнём Ваала в обе руки, даром игнимары, священным даром духа для Ашаи, Миланэ торжественно подожгла дрова в бане. Дрова загорелись, как надо — огонь игнимары немного горячее обычного; это не домысел, а вполне факт, проверенный учеными. Учёные феномен игнимары так и сяк извертели, желая увидеть в нём какой-то фокус и фиглярство. Но не тут-то было.
Потом пошла что-то скушать, ожидая, пока подогреется вода в купели. Нашелся мешок яблок и вяленая рыба. Такую рыбу Миланэ терпеть не может (как её Хильзе только ест? уж точно — дочь земель Дэнэнаи), потому села на табурет в столовой и начала заправски отрезать себе куски яблок и (о ужас!) есть их прямо с ножа. Если бы какая-то наставница хотела показать пример самых дурных манер, то ей бы стоило сгрести всех учениц Империи к дому Хильзе, и показать, как воспитанница Сидны, на пороге Приятия, ничтоже сумняшеся сидит на табурете голая, не соблюдая никакой позы для сидения, кушает яблоки прямо с лезвия ножа и ждёт, пока подогреется купель дровами, объятыми огнём Ваала.
Затем Миланэ блаженно наслаждалась тёплой водой, закрыв глаза, вся отмокала в ней, свесив руки через край бочки и поставив подбородок на него же, когда услышала шум в доме. Навострив уши, она слушала-слушала, настораживаясь, пока не увидела Хильзе в дорожном облачении, которая явно искала её.
Она снова прикрыла глаза.
— Ах, это ты, Хильзе, — вяло протянула она руку в приветствии.
— Да, похоже, это я. Купаешься?
— Блаженствую, Хильзе, — стекали струйки по подбородку Миланэ.
Хильзе начала вытаскивать полотенца из корзины.
— Как всё прошло?
— Печально, как ещё проходят сожжения. Это был лев по имени Оттар. Бедноватый земледелец, пять десятков лет, убитая горем вдова, двое дочерей-маасси и сын-заика, — пристукнула Миланэ по борту бочки.
— Да уж, — посмотрела на неё подруга. — Устала?
— Есть немножко, Хильзи.
— Ладно, мойся, а потом сразу иди спать. Пойду тебе постелю.
— Кстати… А почему ты не поехала? Ты же вроде…
— Пришлось поездку отложить. Кое-что не сладилось, — отмахнулась она. — Хотя, по-моему, здесь некогда откладывать. Хоть бери и сама езжай.
Было заметно, что подруга-Хильзе явно расстроена. Она подошла к Миланэ; отворив заслонку, и деловито заглянула в печь.
— Ну что, как тебе эти палочки? Правда, отличная штука? — спросила Хильзе, глядя на огонь.
— Какие палочки? — нахмурилась Миланэ, потирая мокрое ухо.
— Ну те самые, для зажигания огня. Это я купила в магазине аптекаря Толная. Теперь не нужно никаких трутниц, к нему вся Марна ходит. Штука просто изумительная, говорят, скоро их в Легату станут поставлять. Хочешь, тебе коробку подарю?
— Это… Ваал, не могу понять, о чём ты. Я, кстати, оббегала весь дом и не могла найти ни кресала, ни трута.
— Так я их в подвал спрятала. Пользуюсь теперь только палочками. А ты что, не ими зажгла дрова?
— Нет.
— А чем тогда?
Неестественно долгое молчание для такого вопроса.
— Ладонью.
Хильзе подошла к Миланэ, одной рукой взявшись за край купели.
— Игнимарой, что ли? — в её глазах играло изумление.
— Угум.
— О, Миланэ, теперь вижу, что ты устала больше некуда. Пошли со мной, пошли.
Как маленькую, она её вытащила с купели, зачем-то долго оттирала, хотя Миланэ уверяла, что справится сама, отвела в комнату, постелила что-то красивое и уложила спать. Дочь Сидны лишь коснулась щекой к чистой ткани и сразу провалилась в чёрное забытьё безо всякого сознания.