Снохождение

Глава IX Сад, превосходный, изумительный сад есть у них дома, в Стаймлау, среди лесов-степей Андарии; Миланэ тосковала за многим, когда пришлось уехать в дисципларий (всего лишь в маленьких, юных, сияющих светом солнца двенадцать лет!) — и за матерью, и за сестрой, и за соседями, за молчаливым отцом, но более всего — за их большим, красивым садом. Нет, конечно, её отпускали домой, и надолго, но Миланэ как-то мало могла поймать ту самую пору во Время Всхода… Во Время Всхода там завсегда распускаются цветы абрикосов и вишен, яблонь и грушевых деревьев, и даже есть одно апельсиновое деревцо — некогда отец где-то достал, посадил, но оно прижилось плохо; точнее, взрастало, но плоды дарило кислые, как лимон; но пахло чудесно, и цветы были изумительны; вот сейчас она ходит и глядит на эти цветы, бесцельно трогая их. Вдруг подумалось: отчего я могу достать цветы рукой: то ли я так высока, то ли дерево стало меньше? И почему столь бесцветно-серое небо надо мною? Почему, почему, поч… ах… знаю… знаю. Понимаю. Ваалу-Миланэ-Белсарра осозналась, пришла в себя, поняла своё место и свой сон; она — во сне. И тут же, легонько, медленно и плавно, даже без шума, она проснулась-выкатилась, миновав этот соннотрудный переход от забытья сна к яви, и просто поняла: я лежу с открытыми глазами и гляжу на странные узоры скатерти небольшого столика. Тёмно-синие потёки и пятна на самой скатерти; для верности потрогала их пальцем, ощутила неприятную липкость. Вздохнула. Чернильница свалилась на пол, пролилось всё содержимое. Ужасно. Такие пятна извести невозможно. Перевернули чернильницу. О небо, когда успели, когда ж это было? Ваал знает. Осторожно начала подниматься, но вняла: не всё так просто — Хайдарр, глубоко сопя, спал у стенки и обнимал её большой своей лапищей, не давая свободы. Пришлось легонько извернуться, ускользнуть и тихо уложить его руку на постель. Миланэ села на постели, тихо и неслышно, протерла глаза пальцами и потянулась вверх. Сладко зевнула, взмахнула кончиком хвоста, осмотрелась. О предки-предки, да здесь всё ещё хуже, чем с чернильницей. Встала, прошлась по комнате. Утром она всегда растягивается, Ашаи невольно вставать с постели просто так, но сейчас не время. Выглянула в окно: не ранее, но ещё не позднее утро; птицы поют; кто-то ходит по внутреннему двору; кто-то сидит на поваленном дереве, которое здесь лежит, верно, невесть сколько лет; на небе — ни облачка. Рассмотрела свечи на подсвечниках. Они не были затушены, а потому совершенно выгорели; судя по всему, горели почти всю ночь. Завернувшись во вчерашнюю белую ткань, Миланэ приготовила для мытья всё то же, что и вчера. Зачем-то открыла ключом ящик стола, посмотрела, всё ли на месте. Кошель есть, сирна есть, стамп есть, кольцо… кольцо не снимала, оно на пальце. В балинее поймала на себе взгляд львицы-купчихи, той самой, что попутчица. Они с дочерью — Миланэ увидела, когда шла мыться — спали в соседней комнате. Миланэ, даже не глядя на неё, чуяла эту смесь смутных чувств: смущение от того, что пришлось дочери объяснять эти нетяжёлые нравы Ашаи-Китрах, коим нельзя идти замуж, гнев за нарушение приличий, зависть к молодости, досаду оттого, что пришлось заснуть позже. Но как только дисциплара-Ашаи ответила взглядом, та поспешила отвернуться, а потом и ушла. Вытершись почти досуха, Миланэ вернулась в комнату. Хайдарр то ли уже не спал, то ли проснулся от её входа. Поглядев на него искоса, с гордостью и неприступностью, она начала натирать кисти смесью масел, прихорашиваться, хотя и сделала это ещё раньше, в балинее; в профиль, легонько покачивая хвостом, мастерски притворяясь, будто полностью занята уходом за собой. Пусть первый говорит; это дело львов — идти вперёд. Хайдарр долго наблюдал за нею с сонной, блаженной улыбкой, не желая отрывать от неё взгляда. — Красиво утра, — наконец, молвил. Подумав, добавил милое ему имя: — Миланэ. Она продолжала охорашиваться, не удостаивая его взглядом. — Ты забыл, как должно обращаться к Ашаи? — стряхнула ещё масла на ладонь. — Извини, Ваалу-Миланэ, — ответил, нисколько не удивившись её холодненькому тону, ничему не смутившись. Потом Хайдарр немного привстал, опершись на локоть; заметив потёки чернил, с кислым удивлением начал разглядывать этот весь беспорядок. Зевнув, проурчал и дальше откинулся на кровать. Миланэ взяла ночную рубашку, которая, как в плохих анекдотах, висела прямо на верхушке шкафа; она, признаться, заметила только сейчас. Хайдарр-лев, получается, мало того, что разорвал её, так ещё отшвырнул. Взяв её на коготь указательного пальца, Миланэ встала перед ним; левой же рукой она вопросительно-грозно взялась за талию; вес тела — на правую лапу, хвост кончиком вверх, подбородочек чуть вздёрни. Осанка, храни осанку. — Глянь, как ты всё напортил, — укорительно потрясла ночнушкой на весу, а потом и указала ею на чернильный беспорядок у кровати. Поскольку Хайдарр вовсе не впечатлился, а продолжал улыбаться и тихо любоваться её нестрашным гневом, то она показала ему ночную рубашку во всей красе: — О кровь моя, это уже не ушьёшь, — вздохнула. — Всё уж. Бросила ночнушку прямо в него, но несильно, без злости. Он её поймал и осторожно уложил возле на кровать. Потом что-то себе задумал и начал пристально рассматривать, словно сам собрался ушивать. — Что с вас возьмёшь, львищ, — взмахнула ладонью. Она решила потянуться вверх, сцепив пальцы, а потом уж начать неспешно одеваться и приводить себя в подобающий вид. Но предательский узел длинной балинейной ткани, завязанный подмышкой, вдруг прямо сейчас решил развязаться. С тихим шуршанием длинная, белая и чуть мокрая ткань бессильно сползла вниз, а Миланэ так и замерла, осталась стоять, глядя на него, подняв руки прямо над собою, ладонь-в-ладонь, как удивительная жрица неведомого неба. Внезапно вонзилась одна мысль в сознание; Миланэ заметила, что в последнее время это с нею бывает необычно часто: на ум приходят необычные ассоциации, странные умозаключения, необычные сочетания образов, вспыхивают странные, давно забытые памятью искры, словно бы в её теле думала не только она, а ещё некто, словно в ней жила другая Миланэ, либо часть её души, тайная и молчаливая, решалась вдруг заговорить. Подумала она о том, что однажды, будучи ещё сталлой, пере самым Совершеннолетием, ей приснилась львица, вся белая в белом мире, оставляющая алые следы: пламенная, свободная от одежд, такая-как-есть, она устремлялась ввысь, склонив голову, но воздев руки к небу. Это был сон, просто сон, но он очень запомнился Миланэ ощущением вечной связи с чем-то давним, глубоким, неизбывным. Она поняла, что для неё нет иного выбора, кроме как последовать этому образу; бесконечная череда уверенных, сильных знаков вела её сквозь вчерашний день до сегодняшнего утра, и жизнь была странно схожей на сон, а сны — на реальность. Дочь Сидны даже перестала удивляться совпадениям, словно так и должно быть. Да что означали все эти совпадения, штрихи судьбы, полутона — сказать было невозможно; не могла Миланэ собрать их в единый, верный смысл, да и не особо хотелось. Но что делал Хайдарр? Понятно, он не спешил приходить на помощь, не слишком желая раздумывать, нужна она Миланэ или нет. Хорошо он внял, что Миланэ это неудобно и непросто — взять да торопливо согнуться, чтобы поднять балинейную ткань; а медленно и с достоинством — не получится. — Хайдарр, — обратилась к нему, ничего не меняя. — Да? Она ничего не ответила, лишь посмотрела вниз, на опавшую ткань. Потом — с укором — на него. Чуть вздёрнула бровью и мотнулся кончик хвоста, мол, чего ждёшь, помоги мне, попавшей в беду. Эта серьёзность в её облике вдруг толкнула игривые и довольные мысли Хайдарра в неожиданную сторону; пришло нестройное понимание, что Миланэ преследует некие цель и смысл, совершенно тайные для него; здесь была не только и не столько сиюминутная страсть и одноночное одиночество львицы, но нечто большее, что подвигло её сплести вокруг него эти сладкие тени Ашаи. Хайдарр, хоть и был гордым львом, но не мог поверить, что все эти предвечерние разговоры, вечерние игры, ночные страсти и укусы (да, она укусила его несколько раз) и этот бездвижный танец вершатся для него одного. Это наполнило одновременно и лёгкой грустью, и странным довольством оттого, что именно стал участником этого неизвестного, странно-страстного представления. Свесившись с кровати к её лапам, поднял ткань и подал ей. Страшно хотелось дотронуться к её лодыжке, бедру, животу или талии, но он побоялся какой-либо пошлостью либо непонятностью разрушить хрупкое равновесие момента. — Ваалу-Миланэ, ты прекрасна. Ничего не ответив, она завернулась в ткань и открыла шкаф. Устав ждать ответа, снова разлёгся на кровати, умостив голову на скрещенные на затылке руки. — Правда? — вдруг спросила она, небрежно бросив свиру на другую кровать. — Да. Истинная правда. — Приятно. Миланэ достала чистую, белую-белую шемизу из скатки, покосилась на него, взгрустнула от наличия непонятного, крошечного синего пятнышка на изнанке подола. — Отвернись. — Ты стесняешься? — Хайдарр казался удивлённым. — Отвернись, я прошу. Что он и сделал. Облачившись в шемизу, Миланэ хорошенько осмотрелась, расправила ненужные и некрасивые складки (хотя тщетно), посмотрела на Хайдарра. Гляди же, послушный, не смотрит, к стенке отвернулся. И правильно делает, в дорожном одеянии нет ничего красивого, да и одеваться — не раздеваться. Хотя... Как сказать. «Не люблю, когда смотрят, как одеваюсь. Ох, предки мои, какой у него шрам на спине. Надо будет спросить, ай нет, не буду спрашивать, ещё обидится или ему неприятно вспоминать, у меня бы спрашивали о чём-то подобном я бы обиделась, но у львов оно иначе конечно, ну да ладно пусть это будет тайной». Застегнула ремень. Чуть потуже, чтобы осанка. Вот так. Из ящика в столе: сирна, стамп. Шнур стампа: раз-два-три. Бессознательно проверила: держится ли? Браслет — это легко. Серьги — тоже. Ну комната без зеркал, ну не издевательство ли? — Но всё равно ты плохой. Хитрец и негодяй, — подошла к нему, постукивая коготками лап по полу. — За что меня так? — обернулся он, поняв, что уже можно смотреть сколько хочешь. — Тебе скажи. Не скажу, — вильнула хвостом Миланэ. Он засмеялся и взлохматил гриву. — Кое-кто тоже плохо себя вёл. Вот. Она не сразу посмотрела на него, вместо этого выглядывая в окно; Хайдарр, как выяснилось, показывал тёмно-красные пятнышки на плече. — Кто-то кусался. И у кого это такие остренькие зубки? — смешливо спросил он и начал играть в руке её ночнушкой. Признаться, Миланэ не помнила, чтобы она кусалась. Как ни странно, она вообще мало что помнила из тех мгновений, хотя нельзя сказать, чтобы было сверхъестественно хорошо. Нет, он неплох, самое главное — сильный, без этого манерничанья и несмелости, всё по-самцовому, как надо, только всё очень быстро, хотя и несколько раз, три или четыре, чуть ли не подряд, даже встать не отпускал, жадно-алчный, ну это можно понять. — Я тебя так искусала? — навострила Миланэ уши. — Думал, ты меня прямо тут и съешь. Несильно расцарапала — спасибо и на том, — он снова лёг на спину, заложив руки за голову; ночную рубашку разместил прямо у себя на груди и шее, укрывшись ею, как одеялом. Присела на кровать. — Перевернись, пожалуйста. Дай погляжу. — Да будет тебе. Чего там смотреть, — смешливо запротестовал. — Прости. Я не хотела так сильно. — Да забудь, — засмеялся он, уткнувшись в подушку. Вместо ответа она начала поглаживать его по гриве, закрыв глаза (это всегда помогает лучше чувствовать); на миг отвлёкшись, быстро сняла кольцо и браслет, взяла со стола бутылочку со смесью масел, привычно растёрла масло между ладонями, длинные пальцы разгладили друг дружку и вкрадчиво коснулись его спины. «Жаль мы не в термах а то сейчас бы совсем растаял, я бы его довела до ума, ах, шрам этот, наверное от меча или чего-то подобного военного острого опасного, кошмар какой, кто-то пытался убить и не убил, и слава предкам ведь такой славный лев мог бы погибнуть, а так он жив, хороший, нет я к нему так себе, без особой страсти, да какой страсти, просто так отношусь, нельзя сказать что невесть как отношусь, но он мне симпатичен… Да. Что-то есть в нём такое, простое и бесхитростное, чисто львиное и настоящее, что я люблю, а не люблю всех этих увиливателей-мечтателей, шакал бы их всех побрал, вроде красив собой и красив душой но внутри ни характера ни воли ни движения, простого желания и того мало, словно за него всё надо делать, дурни и несмельцы эдакие бывают, говорят их со временем всё больше и больше. Да ладно, я-то Ашаи, за мной самец всегда увильнёт, я свободна, а что делать простым львицам ума не приложу, вот вышла ведь замуж сестрёнка моя да за такого бессильного, ни то ни сё, как там она скоро её увижу… Какая у него тугая спина и все эти мускулы вокруг неё, наверное, от постоянных нагрузок, несчастный, не знает покоя от всех этих самцовых безумств, сражений и войн… Надо будет его спросить, продолжает ли ненавидеть Ашаи, но нет это будет глупость несусветная, не вздумай спрашивать, лучше просто постараться учуять эмпатией, да и он не ненавидел сестринство на самом деле, просто накрутил себе какое-то предубеждение да и сестру его Ашаи-Китрах забрали, а такое всегда больно… Да и он прав, Вестающая в паланкине это как-то немного пошло, как ни крути, хоть у них и непростая жизнь но тем не менее, а об этой Ваалу-Мессали нужно запомнить, постараюсь выяснить что за это за особа такая, вдруг кто чего о ней слышал… Кровь моя, как же повторился вчерашний сон тёплого дня, почти точь-в-точь, но как так может быть, нельзя назвать это ни сновидением, ни визионерством да предсказанием, как-то вспыхнули во мне силы и выдали нечто эдакое непонятное… Нужно будет поспрашивать ненавязчиво наставниц да посоветоваться с кем-то, вдруг кто что подскажет, что это было за дневной сон наяву, хотя какая разница в самом-то деле… Наверное, такой вот внезапный вид сновидения, ну или снохождения если говорить по-старому, как Малиэль, что тут удивительного, Ашаи вообще должна быть научена ничему не удивляться, да-да, спрошу-ка я у наставницы Хильзари перво-наперво, она неплохая сновидица я-то знаю хоть и скрывается зачем-то, Ваал мой, до чего все мы докатились уже стыдно быть хорошей сновидящей, мол это только для Вестающих, не тратьте своё время понапрасну есть ещё куча даров, служений и умений вам назначенных ля-ля-ля, хотя идея не ахти, ведь Хильзари тут же напичкает меня всякой патетикой мол, перед Приятием тебе Ваал посылает видения и знаки о той растущей силе, что Он тебе дарует, и так далее и тому подобное…». Тело Хайдарра совершенно растаяло от вкрадчивых и очень нежных ладоней Миланэ. — Львицы говорят, — рассёк тишину её тихий голос, — если не упомнишь, как было, так значит лев — хороший любовник. — Да ладно, — сказал он глухо, но таким самодовольным тоном, что Миланэ невольно улыбнулась. — Проклятье, как ты это делаешь? Она волною провела ладонь от его затылка до основания хвоста, а потом легонько пристукнула ладонями по плечам. Всё. Ей не жаль ещё, но пора уж. Хайдарр, чуть пожелав, сонно поднял голову и посмотрел на светлое утреннее окно. Внутри него словно разжался тугой стальной стержень воли, и он весьма быстро поднялся, и как-то хищно отдёрнул занавеску и выглянул наружу, пригнувшись, словно спал не в постоялом дворе посреди Империи, а очнулся от краткого сна в осаждённой злейшими врагами цитадели. Миланэ начала аккуратно и неспешно укладывать вещи в скатку. Она успела уложить сущие пустяки и лишь повернулась к шкафу, чтобы глянуть, не забылось ли что, как он уж был полностью одет и даже подпоясан, только меч продолжал сиротливо валяться у другой кровати, которая в эту ночь никому не понадобилась, кроме покоящихся на ней вещей. — Так, Хайдарр, пора уходить, — вежливо, но настойчиво молвила Ваалу-Миланэ-Белсарра. — Тогда пошли. — Нет, — ребро её левой ладони рассекло воздух перед ним, — ты сначала выйди и подходи к дилижансу. — Стесняешься со мной выходить? Почувствовала настоящую обиду. — Нет, не стесняюсь, — как можно убедительней молвила. — Но так требуют приличия. Лучше выйди первым, — и отвернулась к окну, приложив тонкие пальцы к щеке. Взял меч и начал выходить. — Вообще, никогда так не думай, и будешь иметь успех у львиц. Ты можешь. — Как не думать? — Вроде этого самого: «…стесняешься со мной выходить». Ты должен быть уверен в себе по самые уши, даже если она — дочь Императора, — Миланэ обернулась к нему на миг, а потом вернулась к созерцанию вида за окном. — Даже мысли не допускай, что она может стесняться с тобой куда-то пойти. — Я — реалист, — бряцнул оружием, подцепив ножны к поясу. — Дурак ты. Зачем нам реалисты? Нам нужны самцы, — вдруг подошла и игриво толкнула его бедром. Он начал льнуть к ней в поиске нежности, но Миланэ скрестила руки перед собою, ладонями вверх к нему, отвернулась: не слишком сильно, чтобы не причинить обиды, но и не слишком слабо, чтобы не воспринял как игру. — Хайдарр… всё… Всё. У нас было наше время. В коридоре кто-то начал противно трезвонить в колокольчик. — Я тебе потом всё скажу, — сказал он охрипшим голосом. — Говори сейчас, — кивнула, мол, говори что хочешь. Посмотрел в сторону, челюсти сжались в решении и раздумье. — Нет, я должен обдумать. Я не могу сказать абы что и не умею говорить так, как ты, сходу… До Сармана ещё есть время. Позже. Он тут же вышел, прихлопнув дверью, и Миланэ осталась в одиночестве. Некоторое, кратенькое время она занималась тем, что проверяла и перепроверяла, всё ли взяла, ничего ли не забыла. Была с нею эта привычка, больше схожая на манию: всё ли при себе, ничего ли не утеряно. Вынула кошель из сумки, зачем-то подержала его на весу, попробовала тяжесть. Поставила на стол, села, облокотившись о него, сложила ладони вместе и спрятала в них лицо. Миланэ чувствовала, как дыхание струится сквозь пальцы; концентрация на дыхании — одно из упражнений, оно полезно во множестве самых разных случаев. На улице кто-то бряцал ведром, смеялся, лилась какая-то жидкость. Открыла глаза, посмотрела на стол свежим взглядом. Грязную чернильницу, дощечку для написания и перья она сколь возможно аккуратно сложила у краешка стола; это было жалким извинением — скатерть и пол оказались замараны хуже некуда. Ах, вот что — бумагу с цитатой-то забыла. Сложив вдвое, небрежно сунула в сумку. В дверь осторожно постучали. — Входите, прошу. — Сиятельная видящая Ваала, экипаж скоро будет отъезжать, — это горничная. — Уже иду. Благодарность львице. За письменные принадлежности и уборку Миланэ отдала пятьдесят империалов, хотя сонная хастисса ни за что не хотела их брать. Вышла на крыльцо и даже не успела осмотреться, как подбежал извозчий, сумбурно пожелал красивого утра и впихнул её вещи в дилижанс, чтобы сиятельная не вздумала ещё тут задерживаться. Погода — точь-в-точь, как вчера. Лишь появился первый пух тополей. Львица-мать с дочерью избегали смотреть на Миланэ. Фуй, стыд-позор, ох уж эти Ашаи-Китрах. Нотар, который, наверное, тоже спал в комнате рядом, теперь сидел напротив Миланэ и плохо старался скрыть свой шальной-несбыточный интерес, предаваясь каким-то фантазиям. Марионеточный мастер всё так же сидел, согбенный, лишь ящика не было на коленях. Подросток в капюшоне ещё поболее зарылся в свой угол, никак не желая участвовать в жизни маленького общества. К этому обществу, кстати, подсел восьмой: толстый лев с грустной, осунувшейся мордой; Миланэ поняла по одежде (поношенный халат непонятного цвета) и виду (усталость вместе с равнодушием к окружающим), что он либо счетовод, либо очень мелкий чиновник, на котором покоится всякая нудная, пыльная работа. Хайдарр в этот день был совсем другим, нежели вчера, и сыпал штуками, рассказывал различные (интересные и не очень) истории; без жестоких подробностей, нецензурщины, с весельем описывал какие-то сражения и всякие военные дела; в лице чиновника он нашёл хоть какого-то собеседника, так как тот тоже служил в Легате, правда, невесть когда давно, лишь по обязанности, и только полтора года; тем не менее, у них нашлась общая тема для беседы, и Миланэ пришлось без особого интереса слушать их болтовню, а потом она погрузилась в созерцание пейзажей за окном. Когда, давно уж после полудня, замелькали усадьбы Сармана и вдалеке явился в мечтательной дымке Мараманарский холм, Миланэ воспрянула настроением и оживилась. Начинается почти родная земля, вторая родина, которую она знает очень хорошо. Верно, даже лучше, чем свою истинную родину. Хотя… Сейчас будет пост стражи, через который проходит почти весь въездной и выездной транспорт. Сарман — город богатый, город для отдыха, оздоровления: здесь полно зелёных аллей и лесов, минеральных источников, всяческих магазинов, лечебниц и терм, домов отдыха, и один тайный-всем-явный бордель, только очень пристойный и дорогой, вежливые стражники, чистые улицы, дома не более чем в три этажа и почти нет всяких «нежелательных особ», как здесь благочинно называют ворюг, пьянчуг, разбойников, любителей всяких подпольных игр и бойцовых сборищ, нищих и всяких прочих. Совсем рядом, в пятнадцати льенах, есть дисципларий Ашаи-Китрах, Сидна, один из крупнейших центров медицины во всей Империи и средоточие жизни жриц Ваала. Говорят, там разве что мёртвых не воскрешают, а так можно вылечиться от чего угодно, да-да. Стража остановила дилижанс. Такой экипаж они не могут пропустить. — Доброго всем дня, — казённо молвил стражник, просовывая любопытную голову с коротко подстриженной гривой. Резкое движение, дилижанс качнулся, и вот одной лапой он уже внутри. Хайдарр без утайки скривился: как и все настоящие воины, терпеть не мог стражу. Но тот, мгновенно оценив всех путешественников, сконцентрировался лишь на одном. — Тааак… Попрошу выйти. Подросток упорно делал вид, что смотрит в окно, но стражник без особых церемоний подёргал его за рукав. — Он со мной, — внезапно заявила Ваалу-Миланэ. Опытный страж равнодушно вздохнул: — Зачем сиятельная дисциплара выгораживает его? Близость дисциплария делает своё дело. Местные стражи отлично знают, кто есть кто, и прекрасно различают учениц-сталл от учениц-дисциплар, учениц-дисциплар от сестёр, сестёр от старших сестёр-сестрин, свободных Ашаи от тех, кто учился в дисципларии, и так далее. — Настроение хорошее. Чего врать-то. — Пусть слышащая Ваала согласится — это не повод. — Будет вам. Найдите милосердие, найдите в сердце огонь общности Сунгов. Он едет с нами прямо из Марны. Милый, только молчаливый. — А едет куда? — В Дэнэнаи, — подал голос подросток. — Куда именно? — Какая разница? Я свободный гражданин, еду, куда хочу. — Ну-ка, свободный гражданин, выходи-ка сюда. — Я же попросила, — настойчиво молвила Миланэ. — Пусть меня простит слышащая Ваала, но моя служба — досматривать особ, что вызывают подозрения. И я её должен исполнять. — Чего в нём подозрительного? Да, одет бедно. Да, худой, без лоска. Но он — добрый Сунг. Ты ведь добрый Сунг? — Да, сиятельная, прекрасная Ашаи. Да. Я — честный, хоть и беден. Еду к больной тётушке… — Я настаиваю, — твёрдо заявила Миланэ. — Прошу простить… Формальность. Мы должны соблюсти формальность. Страж небрежным жестом пригласил подростка выйти из экипажа. Тот вышел, тоскливо оглядываясь. — От крысы, не отстанут от дитяти, — начал подниматься Хайдарр. — Пусть лев сядет. Пусть. Это ненадолго, — поспешила успокоить его Миланэ, понимая, что он-то может устроить скандал или чего похлеще. Дочь Сидны стала наблюдать за происходящим вовне, оставив дверь дилижанса открытой. — Вот, я вышел. Что вам нужно? Миланэ чувствовала его страх. Веяли сухие степные ветры, необычные для этих мест. Носило вечную пыль по дороге. — Покажи всё, что при себе, — приказал страж, а второй, совсем молодой, начал похлопывать подростка по бокам, сверху донизу. Вдруг тот изо всех сил метнулся в сторону, извергнув из-под лап клубы дорожной пыли. Второй страж попытался поймать юного льва, но рука хватила воздух; первый страж не успел вовремя осмыслить происходящее, поймался на неожиданности. Миланэ метнулась наружу. Ваал мой, да что ж такое? Беглец рванул за дилижанс, в отчаянной попытке сбежать прочь, на восток, прочь от Сармана и его стражей; верно, и убежал бы, поддерживаемый страхом и молодостью, если бы не третий страж, что лениво осматривал багаж позади экипажа. Опытный, возраста силы лев, со впалым шрамом на щеке, вмиг выхватил короткую палицу с круглым наконечником стали — обычное оружие стражей — и нанёс простой, быстрый и точный удар прямо по животу беглеца. Тот пробежал ещё несколько шагов, но дыхание совершенно перехватилось, а потому распластался от боли и недостачи воздуха по земле. Дочь Сидны осадилась в яростном порыве, держась за огромное заднее колесо; нотар и Хайдарр также уже оказались снаружи, живо заинтересовавшись событиями; высунулась перепуганная голова марионеточника. — Оставьте его, не то… — зло воскликнула-возгрозилась Ваалу-Миланэ, но застыла на месте, вся как была. Юный лев распластался по земле. В шаге, позади него — лежал большой, тяжёлый кошель, перевязанный бордовым шнуром с медными наконечниками. Она бы узнала его среди тысяч — её кошель. Выставив ладонь вперёд, веря и не веря глазам, она подошла к нему, присела и подняла перед собой, разглядывая, словно видела в первый раз. — Кошель преподобной? — спокойно, крайне буднично спросил третий страж, прилаживая палицу к поясу. Не ответив, Миланэ метнулась к дилижансу, схватила сумку с крючка на стене. Вышла обратно, изумлённо осматривая. Из дилижанса все вышли, даже мать и дочь. Миланэ приблизилась, осматривая небольшой порез на своей сумке. Первый страж без слов осторожно взял её в руки, осмотрел и с кривой усмешкой отдал Миланэ. — Я попрошу экипаж задержаться. Мастнар, Хэйди — пропускайте других. Клиента — к нам. Преподобная, посмею просить пройти со мной. Она пошла за ним вослед, сама не своя и не слыша, как грязно ругается Хайдарр, сетует нотар и зло смеётся извозчий. Не видела, как юному льву без всякой церемонии и жалости туго связали руки жёсткой пеньковой верёвкой. Старая, низенькая, сиротливая башня стражи угнетала серостью, отдавала холодом; на её верхушке безвольно трепетало красно-золотое знамя Империи Сунгов. Возле башни ютилась казённая деревянная пристройка с тёмными окнами, куда и вошли Миланэ со стражем. Глаза не сразу привыкли к темноте. Ударил тяжёлый запах казёнщины. Окружил неуют и сумрак. Прошли по коридору, свернули налево, сели у окна, у длинного, неприглядного стола. Страж убрал с него меч и принадлежности для заточки, жестом пригласил её сесть. Он ничего не говорил, лишь глядел на Миланэ; она же тоже молчала, уставившись в муть и плесень окна. В дальнем углу сидел ещё один лев-страж — судя по всему, глава поста — и что-то нацарапывал в большой, окантованной железом книге. Позади него пылала чаша с огнём на длинной, напольной стойке. Потухшая лампа с нефтью опасно стояла на краешке стола. — Что там? — посмотрел на них, отбросив перо. — Вор. Не впечатлившись, глава стражи снова взял перо, но вдруг остановился, приглядевшись к Миланэ. — Моё почтение, сиятельная, — кивнул. — Сильного льву дня, — бесцветно молвила она. В коридоре раздался шум, хриплое и сбитое дыхание, стук сандалий, бряцание оружия. Пинком открылась дверь, страж со шрамом на щеке ввёл в помещение юного льва-ворюгу и небрежно привязал его за руки к лаве. И без слов вышел. Глава стражи откинулся на скрипучем стуле, покусывая кончик пера. Первый страж жестом попросил Миланэ дать кошель, и с пиететом, церемонно поставил его у краешка стола. — Один из самых тупых карманников, что я видел. Дилижанс из Марны, украл кошель у Ашаи, никто не обнаружил пропажу заранее. Вытянут из дилижанса при беглом осмотре, когда вытащили на тщательный, то совершил попытку к бегству. Улика выпала на дорогу, улика опознана потерпевшей, то есть сиятельной. Пожалуйста, имя, — деловито осведомился он. — Ваалу-Миланэ-Белсарра, из рода Нарзаи, дисциплара Сидны. — Прибежал к успеху, — кратко засмеялся глава стражи, колупаясь пером в зубах. Удостоил вора взглядом: — Ты что, совсем дурак? Каждый идиот знает, что в Сармане есть пост. Бездомыши, которые воруют рыбу на рынке, и те знают: здесь есть пост. Ухмыляясь, первый страж подошёл в грубо сколоченному комоду, вытащил оттуда листы бумаги, перья в банке и чернильницу. — И ты, в таком виде, украв кошель у Ашаи, не сбежав после кражи, хотел проехать пост Сармана в дилижансе? Я ещё такой жирной наглости не видел. Глава стражи почесал гриву. — Сиятельная дисциплара, прошу, пусть слышащая Ваала расскажет, как было дело, — вздохнул. — Я выехала из Марны, — медленно молвила Миланэ, — заночевали в постоялом дворе, поехали дальше… При каждом слове она покачивала головой, приложив палец к виску. — Когда садились в дилижанс утром, то кошель ещё был? — перебил глава стражи. — Да, — посмотрела на вора. — В пути останавливались? — хмурый взгляд главы стражи. Первый страж заметил, что воришка пытается ослабить веревки, и осадил его ударом по плечу. — Конечно. На питьё и обед. — Он вскрыл ей сумку, — заметил страж, спокойно копошась в карманах и одежде юного льва, который пока не проронил ни слова и сидел, низко склонив голову под капюшоном. Страж резким движением откинул его. — Очевидно, где-то перед Сарманом, или на последней остановке. Наверное, в Сармане и хотел сойти. На стол рядом страж выложил всякое добро вора: маленький ножичек, обломанное лезвие, шнурок, смятый обрывок бумажки, шило, горсть мелких монет, видавший виды перевязанный мешочек, вилку, две ложки и катушку ниток с иголкой. — Так, давай без геройства. Чистосердечное признание — и все довольны. Имя? Терпеливо подождал, и снова спокойно спросил: — Имя? — Райнар. — Сколько лет? — Девятнадцать. Выглядел он на шестнадцать-семнадцать, даже гривы толком не имел. — Украл перед Сарманом? — Перед Сарманом. Голос у него был сдавленным. Видимо, боль от удара палицей ещё не прошла. — При последней остановке? — Да. — Сколько украл? — встал глава стражи, начав прохаживаться туда-сюда. — Не знаю. — Не считал деньги в кошеле? — Некогда было. — Почему не сразу сошёл прочь? — Хотел в Сарман приехать. — Не знал, что тут пост? — Нет. Я никогда не посещал Ашнари, — поднял он взгляд на главу стражи. — Я из Мствааша. Я и в Марне первый раз был. Стражи переглянулись и засмеялись. Воришка говорил о Мствааше так, будто здесь есть чем гордиться. Бедная, пограничная провинция на юго-востоке, никогда не знавшая покоя. Там даже море серое от бедности. — Зачем ехал в Сарман? — Чтобы потом поехать куда-то ещё, — простецки ответил юный лев. Махнув на него рукой, глава стражи подошёл к столу, где сидела Миланэ. — Пускай сиятельная откроет кошель и пересчитает деньги. Сколько там было изначально? — Я не помню точно. — Ну примерно? — Тысяч восемнадцать империалов золотом. От удивления глава стражи закрыл рот, а первый страж почесал бок. — Да уж, дружочек, — хлопнули воришку по плечу. — Будешь ты камешки долбать киркой всю жизнь, если раньше не сдохнешь. Это в лучшем случае. Попробовав кошель на вес, глава стражи протянул его Миланэ. — Пусть сиятельная пересчитает. Она не знала, что думать. Глодала досада оттого, что не смогла уберечься; оттого, что не почувствовала в нём опасность, а защищала его (где моё правдовидение, где мои предчувствия, где всё эти силы, возможности?); угнетало зло и глупость всей ситуации. Нехотя раскрыла кошель, безразлично высыпала золотые на стол и небрежно начала считать. Все наблюдали: интересно ведь поглядеть на такие деньжищи. Вор глазел на то, что ранее своровал, и жалел обо всём на свете. — Семнадцать тысяч восемьсот. — Ничего не пропало? — Нет. — Хорошо. Вот, прошу, небольшая такая бюрократия, — первый страж придвинул бумагу к Миланэ. — Стамп у сиятельной при себе? — Он всегда при Ашаи, что в здравой памяти. — Вот и хорошо. Попрошу вкратце описать неприятный инцидент, и мы больше не смеем задерживать видящую Ваала. Да, и если сиятельная хочет примерно наказать воришку, то пусть напишет, что он угрожал ей при задержании или кричал всякую гнусность о сестринстве Ашаи-Китрах. Одним дурнем будет меньше на свете. Вор вздрогнул, засуетился на лаве, даже попробовал встать, что ему не удалось: — Что? — О, смотри! Ожил, — засмеялся глава стражи, но закашлялся. Будто вспомнив о кашле и вредных привычках, достал трубку. — Меня… — Тебя-тебя. Казнят, — начинял он трубку табаком. — Воровство крупной суммы золотом у Ашаи, сдобрить сверху вероборчеством — суд будет очень быстрым. — Но я жить хочу! — изумлённо осмотрелся юный лев по сторонам. — Нет, нет, я не… — Ой, ну извини, что попортили твой жизненный план. Мы не хотели. Дочь Сидны взяла перо. Есть столько разных взглядов на жизнь, что определяют: то верно, это неверно, то будет правильным, а то — ложным. Вот здесь истина, а там — ложь. Падающего подтолкни. Ладонь ближнему протяни. Защищай свои интересы. В себе нечего защищать. Ваалу-Леейле, 540–613 рр. Э. И.: «Дурной нрав неистребим в душах, потому незачем понимать его и незачем потакать прощением». «Милосердие — это величие», Ваалу-Даима-Хинрана, 499 Э. И. Обожаю Ваалу-Даиму-Хинрану, все её трактаты и стихи, это не то что современные паяцы, филистеры и фигляры, у меня однажды даже вспыхнула игнимара при чтении, так меня обняла жалость и чувства, хорошо что успела отбросить книгу и встряской утишить пламя. Не-помню-кто, не-помню-когда: «Всякое преступление перед добрыми Сунгами должно быть отмщено наказанием». Когда я перевернула чан с кипятком, мама заставила меня собирать в саду подгнившие плоды для скота. Преступление и наказание. Сколько стоит жизнь? Вот интересно, стоят ли десять лет каторги семнадцать тысяч восемьсот империалов? А двадцать лет? А вся жизнь? Вот интересно, а если он своровал не только у меня, утешаясь в тёмном уголке своей жалкой добычей, а ещё у кого, кто беднее меня, кто в нужде и ограничениях? Мне легко прощать, изъявлять благородство, милосердие: мне-то патрон подарил деньги, взял и подарил, они мне легко достались, а что легко приходит, то просто уходит. Быть умнее, думать впредь, о будущем; плохие должны погибнуть, хорошие — жить. Его смертью я пресеку горести, буду защитницей, хранительницей, мечом правосудия, огнём безжалостности, посланницей очищения духа Сунгов. Или не смертью, каторгой например. Да, каторгой, каторжными работами. Он будет полезен на каторге, с него будет польза, как вот с меня в дисципларии. Все в обществе должны быть полезны: он, она, я, ты, мы, все вместе. Польза, больше пользы, и ничего дурного-плохого! Да! Тогда всё будет хорошо, всё будет замечательно; тогда Сунги будут хорошими, прекрасными, нет же, идеальными; ни одного порока, внешнего или внутреннего, не будет в них; все они вместе, стройно уйдут в Нахейм, строем уйдут в Нахейм. Жили по правде, умерли по правде. Изничтожим же тех, кто идёт не в лапу, или идёт не туда, или вообще не идёт. Именно. Красивым, круглым почерком, привычно, Ваалу-Миланэ-Белсарра начала начертать на жёлтой бумаге: «9-го дня 4-ой Луны Всхода 810 года Э. И. я, Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи, Сидны дисциплара на данное время, направ…». Отставила вдруг перо, сложила ладони вместе, спрятала в них лицо: рот, нос, скулы, часть щёк; указательные пальцы уткнулись в основание носа. Размеренное дыхание, прижатые уши. Хвост упал куда-то под лаву и сейчас измарается. Зачем он это сделал? Для всего есть свой мотив, для любого поступка, даже для поступка безумца, ведь поступки не вершатся без воли и намерения. Почему не украл у нотара, Хайдарра или матери с дочерью? У Ашаи воровать будет только истинный безумец или глупейший воришка, вор по случайности, ведь опасность огромна, а наказание — велико. За кражу личных вещей Ашаи-Китрах грозит намного большее наказание, чем обычно — таковы законы Империи. Почему он сразу же не исчез после кражи? Неопытный, глупый. Почему он не знал о посте стражи перед Сарманом? Неопытный, юный. Вообще, как ему взбрела в голову идея ехать в Сарман при таком бедном виде? Неопытный, наивный. Я львица, я знаю, что жизнь подарить тяжело. Я Ашаи, я была на двух родах, я видела всю трудность рождения жизни. Львица назначена дарить жизнь, хорошему или худому — неважно. Моё сердце не держит зла и мщений, а для моего намерения не нужно бесконечных доказательств: я — Ашаи, моя воля исходит не из ума, но из источников души. — Усадите его возле меня. Стражи переглянулись. — Посадите-посадите, я прошу. Вора посадили напротив неё, со связанными руками. Вор не смел смотреть в глаза Ашаи, но та не стала ждать и рукою подняла его подбородок, чтобы видеть глаза. Смотри. Вот так. — Твой отец был Сунгом? — Да. Воином. Воевал где-то на востоке. — Мать была Сунгой? — Да, она из Хустру. — И ты, Сунг, сын честных Сунгов, — указала на него пальцем, — пошёл на воровство? Что тебе эти деньги? На что они тебе? Отвечай по честности. Стражи сидели и слушали. Ваалу-Миланэ выглядела, несмотря на тонкое сложение, милые черты и мягкие манеры, величественно и грозно, являя собой триумф некоей странной, пробуждённой ото сна воли. — Просто так… Не хватало денег, — объяснился юный лев, как мог. — Они кому зельно нужны? — забывшись, Миланэ перешла на андарианский диалект. — Нет, — покачал головой. — Твой отец был воином, а ты — воруешь? — уже два пальца-когтя Миланэ указывали на него, и он со страхом глядел на них. — Да. — У твоего отца был один меч, один щит и одни сандалии — и у него было всё. А ты носишься со всяким мусором в карманах, облачаясь в капюшоны, и воруешь кошели у львиц жадными руками? — каждое слово звучало всё тише, но оттого и яснее. — Да, — признался тот, и слеза скатилась по его щеке. Ваалу-Миланэ осмотрелась по сторонам, открыв ладони в вопросительном жесте. — Что тогда есть у тебя? Что ты хотел обрести этими деньгами? — Не знаю. — Укради ты хоть полбогатства мира, но всё равно будешь беден. Деньги — власть, деньги — сила, оно так; но деньги — тлен. Они не стоят жизни, они не стоят смерти. Тьфу, плевать на них, на все деньги мира, на всё богатство и роскоши, на всё удобство, суету сует. Не веришь? Ашаи покажет тебе. Гляди: Ашаи отбрасывает их прочь. И неважно, что они дарены мне патроном. Миланэ действительно бросила кошель в сторону, на край стола. — Это — уже не мои деньги, — обратилась она к стражам. — Я их оставлю здесь: заберите себе или отдайте в казну. Посчитаем, что ничего он не украл. Не держите его: пусть отходит прочь на четыре стороны. Первый страж сидел на лаве напротив, глава стражи опирался о свой стол. Двое вмиг встали, не веря собственным ушам. — Сиятельная, — подошёл к ней глава, начав так, словно хотел кротко усмирить безумную, — но он уйдёт и продолжит воровать у других. Мы ведь этого не можем допустить, правда? Но Миланэ лишь взмахнула ладонью прочь, потом скрестила руки, заложив лапу за лапу. — А пусть ворует. Не сворует всего, не наворуется, — усмехнулась с презрением. — Те, у кого отберёт, рано или поздно обретут снова и не вспомнят о нём, ибо у них будет то, что причитается. Он же, сколько бы не отобрал, ничего не получит — песок сквозь пальцы будет сочиться, только так. Глупый и шелудивый, он снова попадется на своём воровстве, его более никто не пощадит. — Такие недостойны ходить по земле. Ловишь их, ловишь… Это неправильно. — Пусть так. Но его мать и отец полагали по-иному, они дали взглянуть на этот мир. Его же кто-то взрастил, кто-то смотрел на него с надеждой. Будем же иметь уважение к этому. Я львица, мне ведомо, что дать жизнь много трудней, чем отобрать её. Указала на него всеми пальцами, вытянув когти и склонив голову; камушки-хризолиты на подвесках серьг засверкали от случайных лучей солнца. — Ты — не Сунг. Не смотри на меня, не подходи ко мне, — так запретила ему. — Ты — не сын своего отца. Так тебе говорит Ашаи-Китрах. Ты купил свою жизнь за семнадцать тысяч восемьсот ворованных империалов. Можешь возгордиться своей ценой. Дорогого стоишь. Юный лев уже вовсю плакал, сполна чувствуя страдание в безжалостном мире. — Не хочу так жить! Не будут так жить! Не давай им денег, я украл деньги! Я сын своего отца! — пытался оправдаться он хоть чем-то. Удивилась Миланэ: — Не оставлять деньги? Ты отказываешься от моей милости? — Не оставлять! Я украл! Я! — Ты отправишься на каторгу либо умрёшь в таком случае, — нахмурилась, причём левый глаз сделался мрачнее правого. — Я лучше умру! Я сын своего отца! И матери тоже! — Как хочешь. Ты выбрал свою судьбу. Без всяких сомнений Миланэ взяла перо, обмакнула его в страшную ёмкость, отдалённо напоминавшую чернильницу, и споро принялась писать своё обращение к стражам и просекутору о покушении на собственность Ашаи. Подкреплённое стампом, такое обращение — грозный документ, а не кусок бумажки; согласно законам Империи и привилегии доверия сестринства Ашаи-Китрах, судья может даже не вызывать Ашаи для разбирательств на суд, достаточно её письменных заверений. Взяла тяжёлый стамп, примерилась и свершила сильный оттиск красным чернилом-киноварью. Львица, кифара, плектр. Документ выставила перед собой и буднично зачитала: — Кража огромной суммы в размере семнадцать тысяч восемьсот империалов золотом, угроза расправой львице сестринства Ашаи-Китрах, хула на дух Сунгов, сквернословие на сестринство, явное знакомство с нечестивыми взглядами на веру, попытка к бегству, попытка поджога помещения стражи путём опрокидывания чаши с огнём на бумаги. Всему я, Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи, Сидны дисциплара, была верным свидетелем. Явные преступные склонности и опасность для всех верных граждан Империи. Прошу рассмотреть вышеизложенное согласно законов Империи и верным способом отсечь сего топтателя законов и нравов Сунгов от всякой жизни в добром обществе. — Грязная лживая тварь! Я только украл деньги, я ничего не хулил и не жёг! — яростно встал Райнар, но тут же получил удар под дых и осел. Миланэ вздрогнула от такого насилия, взмахнула первому стражу, мол, не бей, оставь. — А я что говорила. Натурально, сквернословие, — так закивала. Обращение она положила на стол главы стражи; маленьким, незаметным кивком головы позвала того за собой. Вор и первый страж остались наедине, а Миланэ с главой стражи вышли в коридор и начали направляться к свету выхода; но тут она остановилась сама, остановился и он. Прежде чем говорить, выдержала небольшой миг. — Там совсем другое написано. — Пусть сиятельная простит, не совсем пойму… — Только не говорите правды, предавая его позже суду, — Миланэ смотрела на него, играя серебряным кольцом на безымянном пальце. — Не убивайте. Деньги не стоят этого. Состроив скептическое выражение, глава поста посмотрел в сторону, заложив мощные руки за пояс. — Видящая Ваала слишком милостива к этому отбросу. — И пусть. У меня скоро Приятие — не хочу омрачать его. У нас есть традиция, по которой перед Приятием прощаются все обиды, а всякое зло обозначает дурной знак. Ваалу-Миланэ, конечно же, привирает: помине нет и не было такой традиции. — Жаль, что так случилось. — И я не могу поверить. — Мда уж, бывает. Насколько я понял, сиятельная вначале выгораживала воришку, — не забыл страж этой обиды. — Пусть лев мне простит нетерпеливость в словах. Я виновата перед всеми здешними стражами, ошибалась, признаю. И благодарна за то, что уберёгся подарок моего патрона. Моя благодарность не забудет этого. — Пустяки, служба такая. Как я люблю говорить — доверяй, но проверяй, хе-хе-хе, — засмеялся глава и сделал шаг навстречу выходу, намекая на то, что разговор затянулся. Но Миланэ не сдвинулась с места. Ещё не всё. — Это хороший урок для меня. Лучше не придумаешь. Вынув кошель, она без скрытности медленно отсчитала десять золотых, умотала их в первый попавшийся кусочек ткани (такие она всегда носила в сумке). Миланэ, дочь торговцев и хозяйственников, хорошо умела давать благодарства-подарки-взятки-откупы, прекрасно чувствуя нужные моменты и правильные способы; всё это, умноженное на чувствительность, ум и такт Ашаи, не раз помогало в жизни. Подошла к нему вплотную, на расстояние очень близкого знакомства и поцелуев, левой рукой обняла его плечо, а второй заложила свёрток сзади за пояс. — Вам всем за хлопоты. Моя благодарность. Не убивайте. Попугайте и отпустите. — Ээээ, на службе, это самое… не это… не беру, — сказал он, просто чтобы хоть что-то сказать. Миланэ медленно пошла к выходу. — Это благодарность. Ашаи отказывать нельзя. Пусть лев берёт-берёт. Я настаиваю. — Что ж… — Лишь не убивайте, не сдавайте на каторгу. Не омрачайте мне Приятие, хорошо? — Не убьем, не сдадим, — заверил глава. — Пару неделек поработает, да и всё. — В рекруты сдайте. Пусть по следам отца идёт. — Да кому он там такой гнилой нужен. Вышли на улицу, к тёплым ветрам из южных степей; прямо у порога пронеслось перекати-поле. Миланэ взглянула вверх, и небо показалось ей настолько огромным и свободным, что она аж вздохнула от томления, а по спине, от ушей до хвоста, прокатилась волна озноба. — Милосердна всё-таки преподобная. Очень милосердная. Слишком милосердная к этой собаке. Пусть простятся мне такие слова. — У каждого свой порок. — Его пороки слишком вредны. — Я о себе. К зданию стражи уверенным, топчущим всё на пути шагом направлялся Хайдарр, желая вмешаться и узнать, надобна ли его притягательной Миланэ какая-либо помощь, потому что он готов отрубить головы всем её недругам. — Ну, чего там? — требовательно, с напором спросил он. — Всё хорошо. Деньги вернули, вор пойман, можно ехать дальше, — тут же сказала-успокоила Миланэ. Обратилась к главе поста: — Благодарю за защиту и помощь. Сильного льву дня. — Верен делам Императора, — несильно, формально стукнул себя по груди. — Красивого дня для сиятельной. — Идём, — заторопился Хайдарр, желая её уберечь, как маленькую. — Меня уже все заждались? — улыбнулась она. Глава поста вернулся обратно, в свою вотчину. В коридоре перепрятал деньги, предварительно пересчитав (тысяча империалов!) и по привычке попробовав на зуб (доверяй, но проверяй). Вошёл в комнату. Первый страж уже успел привязать вора к огромному кольцу в стене и делал полезное: точил меч. Присев за стол, глава задумался. Вдруг, кое-что вспомнив, взял с другого стола обращение Миланэ, повернулся к окну и начал читать. Стражам и просекуторам Сармана Прошение Ваалу-Миланэ-Белсарры из рода Нарзаи, Сидны дисциплары на данное время 9-го дня 4-ой Луны Всхода 810 года Э. И. я, Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи, Сидны дисциплара на данное время, направлялась в дилижансе из Марны в Сарман, где со мною путешествовало семь особ. Один из них, молодой лев, имени, положения и рода занятий мне неизвестных, перед Сарманом начал громко спорить о делах хозяйственного толка с другим путешественником, а именно львом по имени Хайдарр, рода мне неизвестного, воином-дренгиром. Во споре он не соблюдал общих приличий, прибег ко всяческой неумеренности, ругательствам и сквернословию, о чём был сразу предупреждён мною. Дурное поведение он прекратил по моему требованию, но о таком нечестивом поведении я сразу сообщила на первом посту, а именно перед Сарманом, вследствие чего молодой лев был задержан стражами, как подозрительный и беспокойный. Считаю долгом предупредить всех охранителей права о сем случае, верно подтвердить полную истинность вышеупомянутых происшествий, и данными мне привилегиями просить охранителей права отдать сему молодому льву именно то наказание, которое причитается за дурное и глупое поведение в обществе честных Сунгов и в присутствии Ашаи-Китрах. 9-й день 4-й Луны Всхода 810 Э. И. Подпись, стамп Потом повернулся к преступнику: — Что, дружок. Поздравляю. Тот поднял низко склонённую голову, посмотрел на него с тоской, вздохнул, и продолжил уныло считать мгновения своей жизни. — Поздравляю со вторым рождением, шакалья кровь. Имел ты счастье украсть у дивно доброй сердцем Ашаи-Китрах. Твоё счастье. Мне бы такое. Тот снова поднял голову, но теперь уже в истинном изумлении. — На. Читай, — протянул ему бумагу, но тут же забрал обратно. — Ты и читать не умеешь, наверное. — Умею, — еле ответил он. Глава поста тёр подбородок, снова и снова перечитывая написанное. — Это… Сознаёшься в том, что ругался и буянил в дилижансе? — задумчиво спросил он. — Что?.. — Сознавайся, дурень, другого шанса не дам. Скорее не из слов, но из тона, Райнар понял, что где-то здесь его счастливая звезда, какое-то чудесное избавление от множества горестей и смерти. — Сознаюсь, — кивнул он. — Вот и хорошо. Я б тебя сгноил, если бы не её просьба. — И что теперь? — Пару недель гной будешь катать из-под скота, а потом катись на все четыре. Хотя я бы тебя сам в этот гной закопал. Райнар вдруг сполз на пол; руки, привязанные к кольцу, безвольно повисли. Подошел первый страж, глянул своему старшому через плечо. — А чего так? — негромко спросил. — У неё это, как его, Приятие скоро. И у них там традиция, что нужно всех прощать перед этим… — А что написала? — Смотри… Тот вмиг взял прошение и с любопытством начал читать, шевеля ртом во время чтения, хмурясь и вскидывая брови. — Ээээ, как-то это всё… — почесал он короткую гриву. Глава поста сел за свой стол и невидящими глазами уставился на вора. В дилижансе всем было интересно узнать: Ваалу-Миланэ-Белсарра верно заверила всех, что вор получит по заслугам, получив отмщение за кражу — одно из самых тяжких преступлений по воззрениям всех добрых Сунгов во всей Империи: от Хольца до Тобриана, от Норрамарка до Хустру. Заодно Ваалу-Миланэ крупными стежками зашивала сумку с помощью суровой нити, любезно предоставленной львицей-матерью, а иглу она уж имела свою, и жалела, что сумка эта уже не будет выглядеть, как раньше, и вот незадача: больше не придётся брать её с собою в путешествия, что ждут посреди будущей, долгой и счастливой жизни, залитой солнечным светом, наполненной добрыми встречами, приятными сюрпризами, хорошим обществом и прекрасным служением. Путешественники обсудили ужасную да незавидную судьбу воришки и остались довольны справедливостью, что восторжествовала. Как только закончили об этом говорить, так сразу дилижанс остановился у большого и красивого прибывного двора Сармана. Все вышли: в Сармане дилижанс должен был сменить извозчего и лошадей, а потом ехать себе далее на запад. Получив свою скатку, закинув сумку через плечо, осмотревшись, Миланэ остановилась возле дилижанса, вроде как для того, чтобы покрепче всё связать и осмотреть перед уходом; но на самом деле она поджидала Хайдарра, который куда-то запропастился сразу после приезда и всё не приходил. Миланэ хотела попрощаться с ним, ибо негоже уходить от всякого, кто разделял с тобой ложе, без прощания и последнего доброго слова; нет-нет, но вспомнишь всё несказанное смутными вечерами. Он наконец-то прибежал, запыхавшись. — Убегал по делам. — Помоги здесь. Стяни. Да, вот так… моя благодарность. Спасибо, сильный лев Хайдарр. — Чепуха. Миланэ смерила его взглядом, вздохнула и посмотрела в сторону. Ещё миг — и она уйдёт, сказав «Прощай, Хайдарр». — Миланэ, я… — вдруг схватил он её за ладонь, но остепенился, отпустил. — Может, пойдём, чего выпьем? — Я должна попасть в Сидну до захода солнца. — Ага… А, ну да. Миланэ, я вот что хочу сказать… — скороговоркой молвил он, будто опасаясь, что она исчезнет. — Не надо ничего говорить, Хайдарр. Давай лучше я отдарю тебе нечто в память о мне. — Но у меня ничего для тебя нет. Миланэ уже хотела предложить ему обменяться клочками шерсти, у него — с гривы, у неё — с хвоста; так делают и влюблённые, и супруги, и любовники у неё в Андарии, да и не только там, а ещё и в Хустру, и в Дэнэнаи, и в Юниане, и в Хольце, да ещё много где; такое зовут «обменяться памятью» или «обменяться запахом». Многие прайды считают это дурным обычаем, особенно такие ханжи, как львы и львицы Сунгкомнаасы, ну и ничего, какая разница, что кто там думает. Она испытывала к нему симпатию, и желала оставить о себе добрую память. И теперь, если он подумает о львицах духа Сунгов нечто плохое, справедливо или нет, то пусть сразу вспомнит её, и его плохие мысли смоет волной былых воспоминаний… — Хотя постой, — сказал Хайдарр, копошась у себя за пазухой, и торопливо кое-что вытащил под свет солнца. — Что это? — спросила Миланэ, хотя ясно видела, что это — амулет с простым, вязаным шнуром, на котором висели большие зубы разных тварей, а посередине находился изрисованный узорами белый, круглый камешек с красной точкой посередине. Такие вещицы часто делают в посёлках на удачу или там на добрую охоту, от укуса змеи, дурного глаза и так далее и тому прочее. Миланэ помнила, что такие амулеты, как истинная юнианка, умела делать Хильзе, причём могла такой заделать чуть ли не за один присест, и мастерила их в некоторые минуты скуки. — Бери, это тебе, на память, — бесхитростно сказал он, с почти детской искренностью протянув амулет ей в руку. Миланэ приняла подарок и начала вертеть, разглядывая; на самом деле, большого любопытства к вещице у неё не появилось, так как не особая любительница подобных штук; ей нравится серебро, а из золота нравится белое, иногда — жёлтое, но не любит красное; её глазу приятны цветные драгоценные и полудрагоценные камни. Тем не менее, отметила, что сотворен он симпатично, тепло и без лишней вычурности, в немного странной манере, хотя вид у него был изношенный. Есть такое очень важное умение — принимать подарки; в дисциплариях этому даже учат, это входит в уроки будущей сестры-Ашаи. Если будешь принимать любой подарок, будь то маленький или большой, без радости и с заносчивостью — значит, вредишь не только себе и дарящему, но и всему сестринству. «Пусть возникнет радость на грани глупости, потому как всякий дар носит в себе непостижимую тайну и символизируют дар вообще, дар как идею, а все вы — дочери дара духа, дочери счастливой судьбы, запомните это», — так однажды об этом говорила наставница Ваалу-Даэльси, Ашаи с печальным, полуотсутствующим взглядом, крупного, чуть нескладного сложения, целых пятнадцать лет прожившая в далёком-далёком горном поселении в Норрамарке, имевшая трёх детей и понятия не имевшая, где они; её любимое занятие — тихое пребывание посреди любых садов, полей, лесов и гор, где она наблюдает за птицами. Даэльси есть совершенный, безупречный знаток птиц: она легко предсказывает по ним погоду, урожаи, чью-то судьбу и множество других вещей, не говоря уже о том, что может рассказать о всякой птице почти всё. Учёные, правда, не могут почерпнуть у неё много знаний: во-первых, она их терпеть не может, во-вторых, у неё для каждого вида — своё название, совершенно отличное от общепринятых и научных. «Я — Ашаи-Китрах, а летать всё не научилась», — любила приговаривать. — «Наверное, для нас уготованы иные дары». — Моя благодарность, Хайдарр. Прелесть, Ваал мой, он такой милый. Откуда он у тебя? — засверкали глаза Миланэ, вся она аж закрутилась-завертелась от довольства. — Сестра дала на память. Бери. Дар чуть не ускользнул из её ладоней — до того она удивилась, и даже чуть нахмурилась, не понимая такого странного легкомыслия с его стороны. — Погоди… Он — от твоей сестры? Тебе разве не жаль его отдавать? — Тебе — ничуть, — уверенно сказал Хайдарр. — Погоди. Это слишком. Твоя сестра падёт в печаль, когда узнает, что ты отдарил амулет. — Я еду к ней, она сплетёт ещё. Кроме того, у меня больше ничего нет, совершенно ничего. И знаешь что: наберусь наглости и попрошу подарить мне тот листок с цитатой. Когда я стану старым, негодным и ворчливым, то вытяну его из закромов, сяду на пенёк возле своего дома и буду читать. «Настаивать, он будет настаивать, да ещё обидится, если я его не возьму. Да и потом, у него действительно ничего нету, а запахом он обменяться либо не хочет, либо не знает как. По всему, амулет для него слишком многого не значил, потому… нет, не стоит обижать, пусть уж будет так…». — Он маленький… Там немного слов, — только и ответила дочь Сидны, удивившись такому пожеланию. — Разве в количестве дело? Миланэ посмотрела на него, потом молча вынула сложенный вдвое, желтоватый лист с цитатой и с книксеном отдала ему, всё ещё зажимая в левой руке подаренный амулет. — Спасибо, — спрятал Хайдарр этот лист. — Да хранит тебя Ваал, воин, — обняла ладонью его щёку. — И тебя, сиятельная Ваалу-Миланэ, — дотронулся он к её щеке. Улыбнувшись ему, Ваалу-Миланэ взяла свою скатку, взмахнула хвостом и ушла прочь по широкой, несуетной улице. Он притворился, будто тоже уходит, но остановился и начал наблюдать за нею, уходящей. Ему было интересно, обернётся ли она, но Миланэ не оборачивалась, уверенно направляясь по своему пути, верно зная, по какой тропе ступают её лапы; ему стало немного стыдно, что он упрятал её ночную рубашку, скатав в походный плащ, который сейчас валяется под сиденьем вместе с мечом, и призадумался о том, поняла ли Миланэ эту пропажу или нет, а ещё подумал, что он ничем не лучше того воришки, которого поймали перед Сарманом, притом неважно, что ночнушка и так безнадёжно попорчена, и о том, что он не мог её не украсть, ведь он просто сходил с ума от этого запаха, и когда утром ах дисциплара, ах Миланэ, ушла мыться, то сразу схватил её ночное одеяние и вдыхал запах шерсти и тела, просто не в силах насытиться (а когда услышал шаги, так откинул ночнушку прочь, и она повисла на шкафу), и ещё о том, что эту Миланэ, волнующую серьёзной красотой Миланэ, все только обкрадывают, берут у неё, но от того ничего не иссякает в её огненном сердце и не уменьшается пламя в её горящих ладонях. «Не удивился, если бы она сама отдала кошель тому глупому дитю», — подумал Хайдарр, не зная, сколь близок к правде и сколь многое Миланэ подарила Райнару, без зазрения совести обворовавшему её.