Снохождение

Глава XIV — Мы её вряд ли застанем, — усомнилась Миланэ. Так и случилось, как усомнилась. Первой наставницы, Ваалу-Мрууны, в прошлом — воспитанницы строгонеприступного Криммау-Аммау — дома не оказалось. Она жила в сторонке от остальных, в странновато-ветховатом домишке, который ничуть не изменился за столько лет, сколько Миланэ себя помнила; казалось, он простоит вечность, и даже мир пропадёт, на смену ему придут иные, а он всё будет стоять, невозмутимый. Арасси по-свойски толкнула калитку, потопталась немного у крыльца, даже заглянула в окна, демонстрируя не лучшие манеры. Миланэ сделала несколько осторожных шагов по тропке, глядя вниз — не хочется замарать пласис, тот самый, из Марны. Подруга ранее сказала: — В нём ты просто лучше всех. И строже всех. — Строже? Разве хорошо? — повела хвостом Миланэ. — Ты сама когда-то говорила: «Стиль не кричит, он подчёркивает». В одежде хорошо всё то, что подчёркивает. Ты, Милани, строга, ты вовсе не легка, не надо. Знай себе, что хочешь, но такова ты со стороны; а что здесь может быть ценнее чужого взгляда? — спросила Арасси, и не дождавшись ответа, продолжила: — Так вот, ты в нём настолько стройно-строга, что тебе сразу веришь. — Веришь чему? — Да всему. Как бы там ни было, наставницы дома не оказалось; но первая наставница — именно та, к кому в первую очередь идёт дисциплара перед Приятием. Отложить посещение «на потом» — знак неуважения, даже презрения. — Даже не знаю, что делать, — молвила Миланэ, потрогав низкую ветку старой вишни. — Где она может быть? — нетерпеливо подошла Арасси. — Где угодно. В соседних посёлках даже. Она — одна на три селения. — Слушай-слушай, так пошли поспрашиваем у здешних душ. — Они вряд ли знают, — наученная опытом Миланэ тяжело вздохнула. — Мрууна никому не отчитывается, куда идёт. Миланэ обходила почти весь Стаймлау, чтобы найти наставницу, но той нигде не было; тем не менее, дочь Сидны решилась разыскать её за всякую цену. Подругу она оставила на месте подготовки к свадьбе; её утешало то, что Арасси точно найдёт себе место среди этого шума. Искать, в конце концов, притомилась, потому решила сократить путь. — Амстра но мира менаи, — она негромко проговаривала несложную энграмму, что помогает найти пропавших и потерянные вещи. С нею — легче искать. Вскоре на мир легли сумерки, и Миланэ обрадовалась этому — ей всегда нравилось это время. Она шла по наитию, по безмолвному знанию, на запад от посёлка, к реке, зная без больших сомнений и внутренней борьбы, что всё у неё получится, потому что иначе не может быть у той, что с дня на день станет жрицей Ваала, но не такой, как это обычно бывает, не самодовольно-уверенной в своей вере и своём знании, не стянутой намертво узкими воззрениями, а внимательной, чуткой, с тонкой тревогой в сердце, чутьём к своему духу и другим душам мира; для неё всё в мире оставалось до конца неразгаданным, загадочным, вещи для неё были неясны; для многих из её рода понятно: почему верить, во что верить, зачем верить, как верить. Но ей... Так и случилось: наставница нашлась в сумеречном свете. Она совершенно бесцельно ходила по небольшому арочному мосту через реку: туда-сюда, туда-сюда. Миланэ остановилась возле дерева, а потом прильнула к нему, опершись щекой о ладонь, чтобы наставница не увидела её пораньше времени. Дисциплара наблюдала за старой львицей, пытаясь понять: может, она делает нечто нужное, пока непонятное? может, что утеряла на мосту? «Лучше пойти, она ведь точно меня ждёт», — решила Миланэ. Когда выходила на мост, то Мрууна вовсе не удивилась, даже не встрепенулась, как обычно бывает после разлуки; а разлука была немалой: полгода. — Я повсюду искала наставницу, — подошла Миланэ. — И нашла, — ответила Мрууна, поглаживая перила моста, словно живое существо. — Небольшое испытаньице от меня… чтобы остальные прошлись легко. — Признаться, получилось не без труда, — Миланэ пальцами дотронулась к сердцу, приклонив уши, покоряясь заученному жесту. Это не ускользнуло от глаза наставницы. — Что ж, Миланэ… Когда твоё Приятие? «Наставница никогда не называла меня ласково. Например, “Милани” или ещё как… Только “Миланэ”. Только так, — вдруг подумалось ей. — Интересно, почему?». — Осталось около трёх недель. — А точнее? — потребовала наставница. Миланэ подумала, что в своё время переняла эту своеобразную требовательность и строгость; иногда она в таком же тоне требовала от других точности-верности. — Точнее не знаю. Мне не сказали, да и никому не говорят. — Хах… — отмахнулась наставница, поглядев в сторону. — Вот нравы теперь пошли. Истомляют вам души, мотают нервы. А сами-то, поди, за три луны знали точный день, и то хвосты дрожали. — Раньше дисциплары наперёд знали время Приятия? — спросила Миланэ, хоть знала ответ. — По крайней мере, в Криммау-Аммау, тридцать четыре года назад — да. А теперь — видишь как. Как-нибудь, экак. Перебьётесь, мол. Если это от желания вас всех помучить, так это плохо. Если от бардака, то тоже плохо. Но, может, я чего-то не понимаю. Ведь давно было моё Приятие… Стара я уже. — Львица вовсе не стара! — поспешила уверить дочь Сидны. — В Сидне тебя научили льстить. Право, здесь это лишнее, поверь, — беззлобно, даже весело молвила Мрууна. — Наставница Мрууна все эти годы говорила так, будто в Сидне меня учат чему-то… — Плохому? — пронзила взглядом наставница. — Можно так сказать. — Нет. Дисципларий даёт очень многое, — задумчиво сказала. — Там просто не учат всему. — Наверное, нет такого места в этом мире, где учат всему. — Да и в других мирах, наверное, тоже. — В других мирах? С моста они направлялись на твердую землю. Миланэ очень внимательно посмотрела на Мрууну, и невольно замедлила шаг. Та вовсе не торопилась отвечать. Они успели пройти с десяток шагов по пыльной грунтовой дорожке, прежде чем уши Миланэ услышали будничное, нескладное: — Да. Ну да. Во всех тех, которые мы можем вообразить. Вообразить вместо нашего, родного, понимаешь? Буйство фантазии, иллюзии. Миланэ столь сильно ощутила неискренность, даже фальшивость, что задалась вопросом: то ли она стала чутка и эмпатийна, развив свой не слишком большой дар правдовидения, то ли наставница столь явно вложила в слова нарочитость, умысел. «Она понимает, она знает, не может не знать, что мир есть нечто больше, чем положено думать нам всем», — размыслила дисциплара. — «Всем Ашаи-Китрах. Но кем и зачем это положено, в конце-то концов?». — Наставница пусть послушает: хочу сказать, что я тож… — Миланэ… — сразу, в отрицании покачала головой Мрууна, остановившись и посмотрев своей первой и последней найси в глаза. — Если мы говорим в шутку, то нет смысла уделять этому внимание. Если мы всерьёз, то тем более — мы на очень скользком пути. — И разве мы поскользнёмся? — вспыхнула Миланэ решимостью. — Я — вряд ли, да мне уже и неважно. А ты — можешь, — указала Мрууна на неё пальцем, и Миланэ невольно обратила внимание на её тёмный, истёртый временем коготь. — А я ведь люблю тебя. — Я тоже люблю наставницу… И я не поскользнусь. — Самоуверенна, — улыбнулась Мрууна, но печально. — Даже не знаю, что сказать. — Влюблённая в себя соперниц не имеет, — решила отшутиться Миланэ цитатой из «Изящных изречений», и вдруг почувствовалась глупо. Впрочем, наставница не обратила внимания. Казалось, Ваалу-Мрууна очень глубоко призадумалась. — Ты, может, даже не поскользнёшься, — молвила наконец. — Но другие — так и знай! — заметят, что ты ходишь по льду, а не по твёрдой земле, и сразу обеспокоятся. Другие, они очень любят беспокоиться о благонравии других, знаешь ли. Вздохнув, она присела прямо на ствол поваленного дерева; Миланэ, чуть подумав, сделала то же, только осторожнее, и уложила хвост у лап. Лишь теперь дочь Сидны заметила, что в левой ладони наставница держит небольшой ворох чальнасекары — цветка, обладающего резко-пряным ароматом. Чальнасекару, согласно свадебной традиции, коих в Андарии несметное количество, полагается добавлять в напиток, который обязательно должны выпить молодожёны во время трапезы, опять таки согласно традиции, причём из одной чаши, причём до дна. Чальнасекара любому напитку придает отвратительную горечь, но в этом как бы и заключается смысл. Как-бы. Смысл. «Столько странной чепухи полагается свершать в дань старым обычаям», — вдруг отстранённо подумала Миланэ. Тем временем наставница не торопилась со словами; она перекладывала стебли цветов с одной ладони в другую, играла с ними, растирала листья между пальцами. — Нашему сестринству не нравятся иные, воображаемые миры, — вдруг сказала Мрууна, свершив исключительно сильное ударение на «воображаемые». — Нашему сестринству нравится этот, — указала она рукой вокруг: на сумерки, на тихую речушку, на редколесье за берегом, на мост. — Хотя, с другой стороны, смешно невзлюбливать то, чего не существует, так ведь? Навострила уши, ожидая от ученицы ответа. Миланэ почувствовала, что не может больше выдержать; она должна с кем-то без утайки поговорить о всём: о туманных догадках, которые подтачивали её душу на протяжении последних трёх лет; о странных сновидениях, что случались с того времени, как она стала дисципларой; о смерти ученицы Вестающих и книге в крови; о книге в крови, «Снохождении», в библиотеке Марны; об недавнем опыте в Аумлане-стау. С кем же, как не с первой наставницей? — Пусть наставница со мной поговорит начистоту! Пожалуйста! — она легонько дотронулась к руке наставницы. — О чём? — поднялась Мрууна, взмахнув подолом и хвостом, в то время как Миланэ осталась недвижна. — О чём говорить здесь будем, ученица моя? Иные миры, буйство красок беспечной фантазии! Милый вздор для юных учениц. Тихие игры ума. Но мы-то… но мы! Мы ведь сёстры понимания, и мы-то понимаем простую сущность игр праздного духа, мы-то знаем вот что: наше сновидение — только мост для сознания между явью и солнцем Сунгов — Ваалом! Нет времени для иллюзий, если внимаешь, что должна искать в сновидении его яркое сияние, больше ничего! И Вестающие — украшение Сунгов, бич врагов — вот кто знает истинную ценность даров Ваала, вот кому ведома глупость иллюзий и безбрежная ценность этого мира, что надлежит Сунгам, а потому и Ваалу. Ваалу, а потому и Сунгам… Не предавайся бесцельным мечтаниям о нереальном, ведь бесцельность — глупость, а глупость — порок, а сёстры-Ашаи — беспорочны. Миланэ, застыв, удивлённо глядела на наставницу; она никогда не видала, чтобы Ваалу-Мрууна говорила с такими двусмысленными патетикой и пафосом; её речь напоминала драматические воздыхания героини старомодной пьесы в исполнении плохой актрисы. Миланэ даже заморгала, когда Мрууна с насмешкой поглядела на неё: — Всё ли поняла, Ваалу-Миланэ? «Её речь — издевка! Но не надо мною. Она всё понимает, но говорить ей не вольно — боится свободных слов. Но почему? Да потому что думает о тебе, Миланэ…». Она кивнула. — То-то, — со вздохом отвернулась Мрууна. — Об этом не говорят. — А книги пишут? — с печальной улыбкой спросила Миланэ. — Пожалуй, было бы интересно взглянуть на подобное безумство, — наставница присела обратно. Помолчали. — Наставница, но почему все притворяются? — утомлённо молвила Миланэ, а потому вовсе поникла, прижав уши. — Почему все притворяются? Она и сама не знала, что именно желала спросить, что выразить; вдруг с пугающей очевидностью стало ясно, что вся жизнь — череда ежедневных лицедейств от рассвета до заката. — А большинство не притворяется. Они как раз в своей тарелке. Ваалу-Мрууна встала, оправила своё нехитрое платье, и жестом пригласила Миланэ последовать за нею, чему та повиновалась. — Я, вообще-то, хотела рассказать тебе о Приятии. Чего ждать, чего не ждать, чего бояться, чего нет, — развела руки в стороны Мрууна, словно удивляясь тому, куда их привёл недолгий разговор. — Нет. Так нельзя, — твёрдо, без сомнения отказалась Миланэ. — Другие делают по-честному, и я буду. — По-честному? Другие? Слишком ты хорошего мнения об остальных Ашаи. Они-то играют, кто во что горазд, — засмеялась Мрууна со знанием жизни. — Впрочем, как и все остальные. — Эти все играют в Ашаи, а я — живу жизнью Ашаи. Не надо ради меня ломать традицию. Я сама. Так они и шли в Ходниан: Мрууна — с твёрдостью сильной, но смирившейся со миром души, Миланэ — печальной поступью мягкой мечтательницы. — Забудь, Миланэ, — так сказала Мрууна, когда поравнялись с первым домом и увидели толпу вдали. — Что забыть, наставница? — Ты знаешь, что. * * Миланэ хотелось спать. Ещё бы: сегодня они пришли домой далеко-далеко за полночь, поскольку Арасси, несмотря на лёгкие опасения Миланэ, не страдала от скуки и нашла себе множество занятий. Поначалу они с Мрууной обнаружили, что Арасси без тени смущения пытается руководить приготовлениями ко свадьбе; ещё бы — Ваалу-Арасси весьма хороша в любых торжественностях. Миланэ боялась, что наставница озлится на такое самоуправство со стороны подруги, но та стоически улыбнулась: — Что ж, раз так, то будем вести церемониал вместе. Познакомившись с Арасси и уделив ей из вежливости несколько мгновений, Мрууна сослалась на усталость и ушла к себе домой. Миланэ безумно хотелось последовать за нею, присесть в тиши её дома, пасть на колени возле её лап и просто всё рассказать. Совершенно всё, что придёт в голову, поплакать вволю, а потом успокоиться и заснуть. Нет ничего лучше сна в доме наставницы… Но невозможно — с нею была Арасси. Которая поначалу продолжила свою суету вокруг свадебных приготовлений, оценивая, давая советы и распоряжаясь где попало, и Миланэ даже показалось, что Арасси во всём этом выглядит слегка назойливо. Затем она изъявила большой интерес к местным достопримечательностям, но мало что увидела — совсем стемнело. Потом Арасси пришлось посетить пять домов, которые пожелали возжечь домашний огонь Ваала от её игнимары. Зная свои нестойкие способности, Арасси умело выкрутилась и предложила всем пяти семьям собраться в одном доме и в такой компании торжественно возжечь огонь. Как водится, Ваалу-Арасси, а вместе с нею и Ваалу-Миланэ-Белсарру, прекрасную дочь Ходниана, не могли отпустить просто так; пришлось остаться на благодарственную трапезу — по традиции, возжжение огня Ваала должно быть отдарено. Хотелось спать. Но Ашаи не привыкать к усилию воли, поэтому Миланэ в это прекрасное утро с неприступным достоинством восседала у почётного места возле главы семейства — отца. Напротив неё — родная сестра Дайнэсваала, с супругом. Пришла она с детьми, но отправила их играть на солнечную улицу. Миланэ, обожавшая племяшей, расстроилась — ей хотелось с ними повозиться. Пришлось ещё раз рассказать историю о патроне. — Итак, Милани, теперь будем приезжать погостить в Марну? — довольно и весело заключила мать. — Конечно, приезжайте. Хотя — как знать — вдруг патрону потребуется, чтобы я куда-то уехала. — Вот нате: говорит — приезжайте, а сама — могу уехать, — засмеялась Дайнэсваала, но в одиночестве, потому после заминки молвила: — А что он ещё может от тебя требовать? — Ну… многое, конечно… точнее, согласно традиции… — начала Миланэ, и вдруг чихнула. — С одной стороны, — тут же изловчилась придти на помощь Арасси, — патрон не может что-то требовать от своей Ашаи. У него не больше прав, чем у любого другого Сунга. Но с другой стороны, существует традиция, так называемый молчаливый договор, который вступает в силу после Церемонии Обращения. И Миланэ, соблюдая его, будет во многом ему помогать. — Так я испрашиваю: в чём именно? — два раза стукнула по столу Дайни внешней стороной ладони. — Во всём, что требует ритуальных обязательств, умений или привилегий Ашаи, — справно ответила Арасси, знающая. — И ты уже знаешь, Милани, как ему будешь помогать? — Не представляю даже, — честно ответила дочь Сидны. — Понятно, — с многозначительностью протянула родная сестра. — Там что-то говорилось о подарках… — А какой Дар Обращения он тебе воздал? Ты так и не рассказывала, — вдруг тоже заметила Арасси. — Не рассказывала? — переспросила Миланэ, хотя прекрасно помнила, что ни разу ни перед кем об этом не обмолвилась. — Нет. А вообще, патроны любят дарить очень дорогие книги, — начала рассказывать Арасси для матери и отца Миланэ, — а одной моей подруге — смешно сказать — в качестве Дара как-то подарили статуэтку богини влаги и плодородия из Гельсии. Все патроны вконец с ума сходят, когда стараются подобрать подарок. Пытаются выделиться, а на деле получается что-то странноватое. — А что за подарок, скажу я так, лучше всего? Втай, говорю, самый приятный и повсюдный? — поинтересовалась мать Миланэ. — Деньги. С ними никогда промаха не будет, — по-житейски ответила Арасси. — Двадцать тысяч империалов золотом, — сказала Миланэ, задумчиво помешивая красный чай. — Что «двадцать тысяч»? Империалов? Золотом?.. — навострила мать уши. — Подарил мне патрон в качестве Дара Обращения. Все замолчали. — Ого! — резко воскликнула сестра Миланэ, и в этом возгласе было всё: зависть, удивление, презрение, обывательское недоверие. — Это большой дар, да? — спросила Смилана, попеременно поглядывая на обоих дисциплар. — Ещё бы! Я впервые о таком слышу! — откинулась Арасси на стуле (и даже в этом движении — строгое соблюдение позы). — Так Ваалу-Арасси об этом тоже не знала? — как-то хитро спросила Дайни. — Нет. — Ты чего ж, Милани, столь сильно секретничаешь с этим своим патроном? — вмиг Дайни превратила слова в оружие. Миланэ никогда на подобное не отвечала. Она знала сестру. Но Арасси, знающая подводные камни всяких бесед, мгновенно стала щитом для подруги: — Говорить так с Ашаи — большое неприличие. — А что, Ашаи — особенные? — с ехидцей поинтересовалась сестра Миланэ. Всё это время её супруг сидел и кушал. Кушал и сидел. — Да, — очень просто ответила Арасси. Дайнэсваала явно не ждала такого простого, прямого ответа. Мгновенный поединок взглядов, и она понимает — у них слишком разный вес. А потому — толчок в бок молчаливо едящему супругу; тот перестал кушать. — Я прихожу к себе домой, а меня здесь укоряют. Вот, пожалуйста! «Она решила заесться с Арасси! О нет, нет-нет, предки мои, да что ж это такое…», — измученно помыслила Миланэ, закрыв лицо ладонью. Арасси за словом к карман не лезет, она известна своим бесстрашием ко всякому конфликту. — Ваал мой, Дайни… — У тебя есть собственный домашний очаг, который тебе должно хранить, — заметила мать. — Ну конечно, наш дом — там, — указала Дайни куда-то в сторону, где, по её мнению, находится её дом (ошиблась). — Ведь всё лучшее — точно не мне, не любимице! Всё будет передано известно кому! — Не вздорься, — строго сказала мать, удручённая размолвкой родных сестёр. — Молчи, если не находишь добрых слов. — Втай со мной всё так: молчи да молчи! Мать Смилана бросила полотенце на стол. — Прошу извинений… Пошли со мной, — кивнула дочери. Но Дайнэсваала не спешила, потому сказал слово отец: — Делай, что мать велит. — Мам, я тоже… — встала Миланэ. — Нет, ты оставайся здесь, — поднял руку отец. — У нас гостья. Но сам, бросив ложку, встал и ушёл прочь. Остались Миланэ, Арасси и супруг Дайнэсваалы, решивший, что можно продолжать кушать. — О Ваал мой, Милани. Какая неловкость, однако. — Неловкость — не то слово, Арасси. Они долго сидели в молчании. Вдруг последний лев встал из-за стола, пробормотал слова извинения и вышел на улицу. — Но с чего такой вздор, ненависть? Она ненавидит тебя, — тут же зашептала Арасси, склонившись и попеременно глядя в каждый глаз Миланэ. — Она любит меня, просто… таков характер. — Она ненавидит тебя. Ваал мой, я ощутила это, как только она вошла на порог. — Арасси! Арасси внимательно смотрела на неё. — Ты всегда скрывала это от меня. — Сколь ещё многое я скрываю. Завтрак был безнадёжно испорчен. * * — Мне иногда кажется, что я ничего в жизни не понимаю. Я стосковалась по пониманию, — никак не могла заснуть Миланэ. После любых праздничных весёлостей она находит во сне великую сладость, но тут — как отрезало. Она ворочалась-ворочалась, но... — Бесполезна твоя страсть, Миланэ, — полусонно ответила Арасси, медленно рассматривая пласис, что запятнала на свадьбе. — Чем больше этого хочешь, тем темнее вещи. Лишь вера ведёт нас вперёд. Миланэ опёрлась локтем о подушку: — Знаешь, не покидает ощущение: будто мне дали кисть для каллиграфии, а я ею рою землю да ещё смеюсь оттого, как всё удачно идёт. — Сновидение чушь, Миланэ! Перестань о нём бредить! — бросила пласис Арасси, обозлённая, что пятно-то сложное. — О да, и несколько раз в луну ты вся дрожишь в ночи от этой чуши! — У меня всё по-другому. Меня… — …насилуют и топят в пруду, и этот бред пугает тебя до дрожи. Чего б тебе не взять да сказать себе: «Сновидение чушь, Арасси!» Подруга неистово покачала головой, а хвост нервно забился: — Это делает Ваал! Ай... — она ударилась хвостом о кровать. — Пусть даже так. Что меняется? — Как… Всё меняется! — Зачем он это делает? — требовательно вытянула ладонь Миланэ. — Ты ведь знаешь, что такие вопросы — бессмыслица. — Нет, не бессмыслица. Ты просто сдалась, ты перестала искать правду о том, что с тобою происходит. — Будто её можно найти… Будто вообще можно найти правду о том, что с тобой происходит. Никто не может найти правду о том, что с ним происходит. Или с нею. Или с кем угодно. Есть как есть. «Она думает так же, как и я. Она думает о нашей лжеправде. Она знает, что дело Ашаи — нечисто. Ваал мой, сколько этого «лже», повсюду эти «лже-лже-лже», полуправда там, лицемерие тут; сколь много ненастоящего, лживого, бродишь по миру, будто по топкому болоту». — Ты просто не хочешь этого знать. — Мне так легче. Я пыталась, у меня не вышло. Миланэ победно возлегла на спину, уставившись в потолок. Хвост свисал с кровати. — Милая Милани, в мире нет ничего более важного, чем счастливая душа. А столь печалишься, да всё ни о чём. — Нет, я не… Нет. Нет, мне хорошо, и даже иногда — весело. Лампа никак не поддавалась Арасси — не хотела тушиться. — Многое зло мира происходит от нежелания знать, от валянии в собственном незнании. Знаешь, как свинки валяются в грязи. Хрю-хрю. Я ничего не знаю. На самом деле, это нежелание — такая пошлость... недостойная всех существ всех миров. — Иных миров нет, Милани, подруга моя, — с терпеливой улыбкой ответила Арасси. * * Каждой матери знакомо: спишь, вроде бы спокойно, но твоё ухо всегда очень востро. Поначалу это непривычно, ужасно раздражает и не даёт спать, но потом приходит привычка. Так пришла привычка и к Миланэ, хоть она не могла ещё называться матерью. В спокойной, ночной тиши дома раздался сдавленный, жутковатый стон. Потом звуки метания по кровати; миг зияющей тишины; потом несколько панических вдохов и выдохов. Услышь такое всякая душа, что ранее незнакома с Арасси, то хорошо бы наелась ночного страха. Но Миланэ привычна за столько лет. Рывком поднялась, вздохнула, с живостью, столь присущей всякому, кто поднялся ото сна по тревоге, подбежала к кровати подруги. Та часто дышала сквозь сцепленные зубы, поверхностно и шумно, мотая головой. Без слов Миланэ положила её голову себе на колени и стала ждать. Она не могла сейчас ей помочь. Она не знала никого в мире, кто бы сейчас мог помочь Арасси. Всё, что оставалось — ждать, когда подруга более-менее обретёт сознание: тогда и только тогда можно начать её успокаивать, начать спокойно дышать вместе; но, как правило, успокаивать не требовалось, если вовремя прижать к себе: сознавая, что она не сама, Арасси очень быстро засыпала обратно, уже без всяких ужасов насилия и удушения. Если всё случилось в эту ночь, то за следующие две-три можно практически не волноваться. — Милани? — на выдохе тихо спросила Арасси. — Я, — мурлыкнула та. — Ой... всё. — Угум. Сегодня легко отделалась: проснулась почти мгновенно, а удушение было слабым. — Спасибо. Арасси за пять лет совместной жизни ни разу не забыла поблагодарить. Немножко помолчали. Арасси дотронулась ко лбу, будто у неё жар. — Ой, подружка, если меня на протяжении пары дней никто не... Внезапно умолкла на полуслове. — Что такое? — шёпотом спросила Миланэ. Вместо ответа Арасси глядела на вход в комнату; глаза Миланэ успели очень хорошо освоиться впотьмах, и она хорошо это видела. Резко повернула голову — там всколыхнулась дверная занавесь, а потом тихо застучали когти по деревянному полу. — Дети, это вы? Мы вас разбудили? — громким шёпотом зашипела Миланэ, но тщетно. Сегодня дети Дайнэсваалы, племяши Миланэ, остались спать здесь. — Ой, проклятье... — снова схватилась за лоб Арасси, качая головой и закрыв глаза. — Не кори себя, ты ни в чём не виновата. Ты нечаянно их разбудила. Арасси помолчала. Миланэ ещё раз поглядела на вход в комнату. — Идём-ка баиньки, Милани. — Ладно, доброй ночи. Улёгшись, Миланэ вспомнила, что ей снились неразгаданные северные письмена. Как знать, может быть, она бы разгадала их, но сон ведь оказался прерван. * * Арасси с самого утра куда-то ушла, и Миланэ осталась в одиночестве, коим никогда не тяготилась. Разумно полагая, что после Приятия придётся задержаться в Марне надолго и, скорее всего, поселиться в новом жилище, Миланэ желала высмотреть, какие вещицы можно взять с родины. Конечно, почти всё её добро — в Сидне, ведь именно там она живёт последний десяток лет, а это немало. Но здесь можно найти немало милых безделушек, что могут согреть душу в грустный момент и придать уюта; многие из них — ещё из детства. Стоит взять что-то с собою, ведь неизвестно, как сложится жизнь. В своих поисках и порядках Миланэ полностью вытянула самый нижний ящик комода в комнате. — Давненько не виделись, — улыбнулась, вынув ясеневую шкатулку. Повинуясь ещё детской привычке, она иногда разговаривает с вещами. В этой шкатулке хранились различные детские ценности; это были какие-то записки, стеклянные шарики, моток бархатных лент, бесчисленное количество иголок самых разных размеров и прочее-прочее, даже была одна любовная записка; но вообще, она тут лишь одна — львицам Ашаи-Китрах, даже маленьким, нечасто признаются в любви, ибо это непросто, ибо с ними намного сложнее. Сколь Ашаи прекрасны — столь и недоступны, даром что эта неприступность часто, часто-часто вовсе не такова, как полагают, вовсе не так страшна и прочна, вовсе нет… Немного подумав, Миланэ решила её не брать, потому что негоже брать детские забавы во взрослый мир. Но решила ещё раз пересмотреть, что там. На самом дне лежало нечто, завёрнутое во выцветшую от времени материю. Миланэ совершенно не помнила, что там, и стало даже любопытно: «Вот сейчас гляну и увижу нечто старо-знакомое, умильнусь, спрячу и жизнь продолжится…». Там оказался камешек, небольшой, мутноватого голубого цвета. Она не могла припомнить, что это и зачем, пока догадалась. — Ах да, — просияла Миланэ от радости воспоминания. — Сестрица. Да, когда-то этот камешек казался довольно большим; в детстве он был размером с коготь, а теперь — едва ли пол-когтя… Забавный был случай, конечно. С того времени прошло лет пятнадцать, а то и больше. Миланэ вместе с отцом и сестрой поехала в Ходниан, на рынок. Там Миланэ рассорилась с Дайни по пустяково-детскому поводу; отец, в конце концов, внимательно выслушал обоих и предложил обменяться подарками, чтобы дочери помирились. Обоим дал денег, и Миланэ купила для Дайни практичную вещь — разноцветную шерстяную пряжь, а вот сестра подарила камушек, выбитый за полцены у какой-то торговки; предполагалось с ним сделать какое-то украшение, но забылось. Торговка яро утверждала, что камень драгоценный. Конечно, враки всё. Вдруг Миланэ пригляделась. Раньше она этого не замечала. Тоненькая, крохотная вязь на камне ранее казалась обычным узором, который к тому же успел хорошо истереться. Теперь же, сквозь года, её взгляд изменился, ведь теперь она почти сестра с живым умом, воспитанница дисциплария, она многое знает и ещё больше умеет; и её глаз признал большое, огромное сходство этого узора с вязью на амулете, который подарил Хайдарр. Встрепенувшись, Миланэ торопливо разрыла свои вещи, сложенные в сундук возле кровати, повыбрасывав что попало. В какой-то момент взял страх: а вдруг где-то по дороге амулет потерялся? Но нет, вот он. Миланэ повертела его в ладонях, сидя на коленях. — Привет. Резко обернувшись, дисциплара увидела родную сестру. Та плечом опиралась о проём входа в комнату, подминая занавеси. — Привет, Дайни. — Что, вещи собираешь? — села сестра на её кровать. — Не то что бы собираю... Мне здесь особо нечего собирать. Так, пересматриваю. Помнишь этот камень? — протянула сестре камешек. — Где? Этот? А... — та не взяла, но посмотрела. — Да. Еле выбила у той старухи. — Знаешь, он... — Слушай, Миланэ, надо поговорить, — сестра приглаживала покрывало на кровати. Отставив вещи, Миланэ села возле неё и навострила уши. Дайнэсваала никогда не раскаивалась в содеянном и сказанном. К этому все так привыкли, что никто от неё этого не ожидал. Но вдруг в её душе что-то промелькнуло, если родная сестра скоро станет Ашаи и уедет в Марну? — Такое дело... — спокойно, даже мягко начала она, но вдруг что-то сорвалось, и её тон вмиг окреп. — Вот скоро ты уедешь в Марну, вряд ли будешь здесь жить. Но этот дом хотят оставить тебе. Скажи, разве в этом есть смысл? Не будет ведь дом пустовать, Милани! Ты же понимаешь, что за домом надо ухаживать, так далее... — Дайни, не переживай. Я оставлю его тебе. — Хорошо говорить, а вот мать тебе хочет оставить. А ты ведь себе легко сможешь заработать, и в Марне будешь жить, дом-то тебе здесь зачем? — Посуди сама, даже если он был бы моим — что бы изменилось? Ты всё равно будешь его хозяйкой. — Я пока хозяйка там, у себя. Сейчас тут мама, — настойчиво говорила Дайни. Миланэ вздохнула, перебирая амулет в руке: — В общем, мне дом не нужен. Если это так важно, то обещаю: у меня не будет на него никаких претензий. — Хочу надеяться, что ты не передумаешь, — всхлипнула Дайнэсваала. — Тебе не хватает моего сестринского слова? — Мать может сказать, что я всё наврала! — Ну хочешь заверение дам, со стампом? — полушутливо спросила Миланэ, совсем не всерьёз, а чтобы повеселиться. Всхлипы мгновенно прекратились. — О, давай, — сметливый ум заметил эту чудесно-добровольную идею. Миг Миланэ сидела молча. Потом осмотрелась. — Чернила с перьями у меня есть... надо бы бумагу. — Сейчас принесу. И действительно — сейчас же принесла. Заверение Ваалу-Миланэ-Белсарры из рода Нарзаи, Сидны дисциплары на данное время Я, Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи, Сидны дисциплара на данное время, сейчас и впредь добровольно отказываюсь от всяких прав наследования и передачи на родовой дом своей матери, Смиланы из рода Нарзаи, в посёлке Стаймлау, округ Ходниана, Андария, в пользу своей родной сестры, Дайнэсваалы из рода Хорар, и её супруга или содержца. 19-й день 4-й Луны Всхода 810 Э. И. Подпись, стамп Дайнэсваала терпеливо пробежалась по строкам. Нахмурилась. — Эй, а что значит «супруга или содержца»? Почему сразу не прописать моего Таяши? — Чтобы потом трудностей не было. Ты можешь развестись, Таяши может умереть или пропасть; короче, у тебя может быть другой лев. Если мать будет передавать дом по наследству, то ты его сможешь перенять; точнее, это сделает отец от имени матери, а Таяши, или другой лев, примет от твоего имени. Наверное, ты знаешь, что в Андарии львицы не могут самостоятельно вести дела с недвижимостью, кроме родовой передачи по наследству. Знаешь ведь? — В общем, так лучше? — напряжённо хмурилась сестра. — Да, так лучше. — Спасибо, Миланэ. — Не за что. Вроде бы всё. Но просто так уходить Дайнэсваале было неудобно. Она продолжала сидеть на кровати, ёрзая и выглядывая в окно. Миланэ ж вернулась к разбору вещей. — А что это такое? — спросила сестра, заметив амулет в руках Миланэ. — Это? Да так, подарок... — Дай погляжу. С неохотцей Миланэ отдала его сестре. — Странный он какой-то. Кто его подарил-то? — Так, знакомые. — Нет, странный всё-таки, — сказала Дайни, примеряя его на шею, — грубый очень. Такой разве что льву подойдёт. И где такое делают, где носят? — покачивалась она перед зеркалом. Затем Дайнэсваала, наморщив нос, потрогала зубы на амулете, подняла его за кончик и поставила на кровать. Фыркнула: — Не знаю, как ты, а я бы его вернула дарителю обратно. Он же такой грубый, куда в нём выйдешь? — Вернула обратно? — подняла взор Миланэ. — Да. Он больше льву идёт, наверное... И то. Не знаю. Шумно дыша, дочь Сидны отошла к окну, обоими руками спёршись на подоконник. Взор выхватывал цветущий сад, небо, забор. — А знаешь, ты права. Пожалуй, я его верну. — Вот видишь, — заключила сестра, окончательно довольная сегодняшними победами. — Ладно, я пойду пока, подготовлю чего-нибудь для ужина. Ой, красивого дня, преподобная... — Красивого дня, Дайнэсваала, — уверенным шагом вошла в комнату Арасси. — Ну, я пошла. Миланэ ждала, пока сестра сойдёт вниз; то же самое делала и подруга, заодно усаживаясь перед зеркалом. Когда шаги стихли, то Миланэ вздохнула. — Что, приходила извиняться? — Да, — бессовестно соврала Миланэ. Затем подошла к ней: — Мы едем в Айнансгард. — Что? — Арасси застыла с кисточкой для тентуши в воздухе. — Нам нужно в Айнансгард. — Зачем? — опешила подруга, отставляя тентушь. Миланэ взяла амулет с кровати и показала ей. — Я отдам это… — Кому? — Сестре Хайдарра. Льва, с которым я спала по дороге в Сидну. — Сестре? Зачем отдавать? — помотала головой Арасси — Это амулет-оберег. Сестра дала ему на защиту и удачу, а он этого не знал. — Почему не знал? — часто моргала подруга. — Она ему не сказала. — Почему? — Так, Арасси. Нам нужно поехать. Так. Это новость. Арасси постучала коготками. — Мы ведь только прибыли. Мы ведь собирались у тебя погостить, — резонно отметила она. — Я знаю. Верь: мне столь неловко перед тобою, Арасси, что хочется исчезнуть. Но я должна это сделать, пока не поздно. — Пока… не поздно? Миланэ, ничего не могу понять. Что может опоздать, с чем мы должны поспешить? — Арасси, внимай сюда: этот оберег нужно отдать родной сестре Хайдарра в Айнансгарде, чтобы она... чтобы она отдала амулет Хайдарру. Понимаешь? Все эти неожиданности сбили Арасси с толку. Она взяла у Миланэ амулет, глядя на него с недоумением. — Это просто вещь, Милани! Вещь северных варваров, брякушка, безделушка. — Почему ты его перекидываешь с ладони в ладонь? — Пальцы жжёт, — злостно ответила Арасси, злая на жгучую вещицу. — Арасси, а почему он жжёт тебе пальцы? — Откуда я знаю. Краденый, наверное, — отставила его. Так-то всё стало довольно странно и беспричинно. Поездка никак не входила в планы. — Ну а как ты найдёшь его сестру? — спросила Арасси и развела руками. — Она — дисциплара Айнансгарда. — А ты знаешь её имя? Хвост Арасси нервно покачивался. — Нет, но это не трудность. Не переживай, через Админу найдём. — А почему не отдать Хайдарру лично, раз уж мы туда едем? Ты, наверно, знаешь, где он живёт? — Он, скорее всего, уже уехал обратно на Восток. — Ваал мой, с тобою, Миланэ, перед Приятием такое творится, что хоть рычи, хоть убегай… — Арасси, поехали. Надо… Ты согласна? — Будто у нас есть выбор. Миланэ была бесконечно благодарна за это «у нас». «Она самая лучшая, превосходная подруга», — подумалось. — Тогда собираемся. — Прямо сейчас? Да? Хорошо. * * Миланэ сошла вниз; были опасения, что мать куда-то ушла, и как всегда, до самого вечера её не будет, но нет — она здесь, на кухне; одета обычно, для работы по хозяйству, только — о, странность! — сидит у стола, подперев подбородок ладонью, и смотрит в окно. Видеть маму незанятой в это время дня и в такой обстановке было столь неожиданным, что Миланэ изумлённо-испуганно окликнула её: — Мама? — Да, доченька? Миланэ присела возле неё, притихнув. Смилана несколько мгновений смотрела ей прямо в глаза, а потом продолжила созерцать заоконные дали. — Мам, я должна кое-что сказать. Мы… — Я тоже должна кое-что сказать. Давно уже. — Я вовсе не обижаюсь на Дайни. И мам, хочу вам оставить десять тысяч, так что вы сможете без труда… — Что? Какие ещё десять тысяч? — аж оскалилась мать. — Империалов, мам. — Даже не вздумай, — решительный жест протеста. — Но вы с отцом ведь действительно хотите мне оставить этот дом, хоть он мне… — Миланэ умолкла, побоявшись сказать оскорбительное «не нужен». — Дайни чувствует себя обиженной, а у неё дети, семья… мам. Сделайте её наследницей нашего дома. — Мы ей и её дармоеду дом построили, — обозлилась Смилана. — Так что даже не вспоминай. Никаких — слышишь, никаких! — денег я с отцом не возьмём. И сестре не вздумай ничего давать. Они тебе пригодятся. Поезжай в Марну, обустраивайся. У нас тут всё более чем хорошо. Я тебе все эти года мало что могла дать… так тем более не буду забирать. — Мам, ну о чём ты… — Но я вовсе не об этом хотела поговорить. — И о Приятии не беспокойся, мам. И патрон у меня очень хороший. — Да, да… Слушай, Миланэ-Белсарра, дитя моё, я тебе должна что-то рассказать. Взгляд матери скользил по всему вокруг, словно не решаясь на главное. Миланэ уселась поудобнее, приготовилась слушать. — Я много-много лет скрывала это, и мне кажется — небезуспешно. И это стоило мне много душевных сил, а бессонных ночей — не счесть. Не знаю, поверишь или нет, но я целый год раздумывала, должна ли ты это знать. А до этого, что говорить, воля была лишь такова: никогда-никогда-никогда не расскажу… Но ты уже скоро пройдёшь своё Приятие, ты — взрослая львица, и должна знать. Имеешь право… По столу ею передвигались различные предметы, то бишь чашечки, блюдца, небольшой чайничек, пустая ваза. Терпеливо наблюдая за этим хаосом движений, Миланэ начинала понимать, что мать имеет сказать нечто действительно важное, а не какую-нибудь светлую банальность или уже спокойное — после вестей о патроне — беспокойство. — Мой супруг, Далиан — настоящий отец для Дайнэсваалы. И он — любящий папа для тебя, он всегда любил тебя и — верь — никогда не сказал о тебе худого слова. Для него ты — родная, истинная дочь, самая любимая, самая лучшая. Как и для меня. Но он — не тот, кто дал тебе жизнь. У тебя течёт кровь другого льва. — Кто? — запнулась Миланэ, задав вопрос вместо «чья?». — Его зовут Нинталу. Не знаю, что с ним и где он сейчас. Последний раз мы виделись двадцать лет назад. Миланэ с великим удивлением заметила в глазах матери не повинность или тяжесть признания, а нечто вроде озорных огоньков. — Мам… но как так? Ведь вы с папой… ну, с моим папой, я имею в виду… — Двадцать пять лет назад я поехала с супругом в Ходниан, — подняла ладонь Смилана, чтобы её слушали. — Тогда папа, то бишь Далиан, только обретался в жизни, да и жили мы в другом доме, как ты помнишь по моим рассказам. Он ездил к одному видному ростовщику, чтобы взять деньги под хороший залог и выгодный процент. Ростовщик этот был, к тому же, далёкой родней отца — то ли троюродный дядя, то ли… как-то так. В общем, он хорошо нас принял: не пустил нас ночевать в гостиный двор, предложив комнату. — Это что, я дочь ростовщика из Ходниана? — очень тщательно спросила Миланэ, кусая себе клыками внутреннюю сторону губ. — Что?.. — мать непонимающе навострила уши, а потом расслабилась. — Нет, нет. В то же время приехал Нинталу; он был знакомым ростовщика, ему было двадцать шесть, он крутился в торговле редкими товарами, плавал на кораблях… то ли морской торговец, то ли… я не знаю. Папа и ростовщик уехали смотреть залог, супруга ростовщика была в отъезде, а мы с Нинталу остались… — Ты его знала до этого? — Видела в первый раз, — пожала плечами мать, а потом вдруг схватила ладонь Миланэ и начала теребить на ней серебряное кольцо, будто на своей. — И… — протянула дочь. — И я была добропорядочной андарианской хаману, что недавно принесла супружеский обет, чинно родила первую дочь и приглядывалась, когда появится вторая. У меня был хороший, порядочный, хозяйственный супруг. У меня всё было, и мне… и мне совсем не следовало соглашаться на приглашение сойти вниз и отужинать. Сложно сказать, почему согласилась. Видимо, кое-чего, Миланиши, мне не хватало в жизни. Может, тебя? Миланэ выдохнула. Что она могла сказать? — Я заявила, что не вправе хозяйничать в чужом доме, а потому не могу соорудить ему ужин. На что Нинталу ответил, что он — близкий друг хозяина, ему можно, и он сам всё сделал. Мне есть не хотелось, и я знала, что папа скоро вернётся, вот-вот. Но сошла вниз. За окном было хорошо, светло; мать смотрела на этот свет, и Миланэ не видела на ней никакого раскаяния, а только след светлых воспоминаний. Мать, всегда беспорочная, вдруг показалась ей очень живой, ожившей хранительницей тайн, львицей, отрешённой от своих страстей, но прекрасно помнящей о них. — Час, что мы провели за ужином, пролетел вот так — фух! И ты знаешь: я сразу влюбилась в него, по самые уши, — показала на свои уши, совсем такие, как у Миланэ, — вот так вот — раз! Не знаю насчёт него… понимаешь, я знала его час, и уже хотела уйти за ним, бросив абсолютно всё, куда угодно. Мы говорили, вроде ни о чём, но как мы говорили! Это было такое родство, такое… это была совершенно слепая влюблённость. Я ловила каждое слово, и он прислушивался ко мне, и я к нему, и он ко мне. Ты знаешь, мы как-то поняли — мы нашли друг друга, ведь в мире столько самцов и самок, знаешь, и одни подходят к друг другу лучше, иные — хуже, а тут… Она вдруг засмеялась, совершенно искренне. — Потом он дал мне горячего вина, и я пошла в комнату наверх, поскольку наступила ночь. Да, мне следовало сидеть, дожидаясь супруга. Я села так… на краешке кровати, вот так… — показывала мама, как она села. — И начала реветь, потому что всю жизнь делала лишь то, что нужно. Вся моя воля, все мои желания были изолганы. Мама совершила необычный, совершенно нехарактерны жест: махнула руками возле головы, словно показывая, как мысли разбегаются из её головы. — Вдруг входит Нинталу, — беспомощно призналась она. — Я сказала, что они сейчас вернутся, и… А он сказал, что они вернутся только завтра. И так подошёл, знаешь… я тебе расскажу, ты уже не маленькая… вот как меня взял за подбородок, а меня всю в жар, всю в жар… Миланэ узнала всю себя. У неё тоже эта слабость с подбородком; у большинства такой жест вызовет возмущение или недовольство, а Миланэ таяла; возьми за нижнюю челюсть, даже чуть придуши — она сладко оцепенеет; у самок иногда бывают настолько необычные предпочтения и слабости, что никогда не угадаешь. Тем не менее, её в своё время угадал Тай и хорошо пользовался этим. — Как с ним было, мама? — Как с ним было? По-настоящему. Дико. — Откуда он знал, что они задержатся? — спросила Миланэ, лишь чтобы спросить. — Не знаю. А затем прошло два сезона, и родилась ты. Так и… вот так. Что ж, вот так история. — Ты его видела после этого? — Нет. Нинталу на следующий день тоже уехал, как и мы. — А как вы простились? — Сказали друг другу «До свидания», правда, папа — ну, Далиан — спросил после этого, не плохо ли мне. — Папа знает? — Нет. — А ты знаешь, где... Нинталу? — Нет. — Мам, давай узнаем о нём. — Как? — Я возьму Карру. Ещё на пропавших хороша мантика на крови, хотя… даже не знаю… пожалуй, Карра лучше… я сейчас приду. Миланэ быстро вернулась со второго этажа вместе со знаками Карры-Аррам. — У тебя есть какая-либо вещь от него? Что угодно, — осведомилась, севши обратно за стол. — Откуда, что ты, — усмехнулась мама. — Я его совсем не знаю, — призадумалась Миланэ, медленно тасуя знаки. — Так спрашивать Тиамат очень трудно. Разве кровь близкого родственника, но… Не знаешь его родственников? — Милани, ты — его дочь, — сказала очевидную вещь Смилана. — Ваал мой… Прости, мам. Просто это как гром среди ясного неба… Миланэ быстро проколола себе сирной палец; мать в испуге ойкнула; это выглядит довольно страшновато, но на самом деле, при должной сноровке, почти не больно. Пару капель крови она просто капнула в ближайшую чашку, придвинув к себе, и поставила по центру стола. Стасовав, начала делать расклад знаков, каждый раз вытаскивая один из них, удерживая колоду над чашкой. — Он жив. Относительно здоров, — первым делом заключила Миланэ. — Таааак... — сказать, что матери стало любопытно — ничего не сказать. Она подалась вперёд. — Он сейчас посреди воды. Много воды. Море. Он — мореход, — вытащила следующий знак Миланэ. — Да-да, как-то так. Миланэ сгребла знаки, что успела вытащить, вернула их в колоду, а потом вновь разложила, целых три. — У него есть львица. — Супруга? — Нет. Они так, просто вместе. Моложе его. — Вот как. — Этот как-то не очень видно... А! Он из Хустру? Он — хустрианец? — Да. — Значит, я — наполовину хустрианка? — Да. — Ваал мой, а все в Сидне называют меня самой настоящей андарианкой… В пример ставят. — Прости меня, Милани. Наверное, дочери стоило сказать нечто вроде «я прощаю, мама» либо «спасибо, что теперь я это знаю», но вместо Миланэ прыснула. — Мам, ну за что ты извиняешься? — дочь отставила Карру и чашку. — О, Ваал мой, значит я — совсем иная, чем мне думалось всю жизнь, — пригладила загривок. — Иная, Милани. Ты иная. Потому я горжусь тобой. Именно поэтому ты стала Ашаи. Добавила тихим-тихим шёпотом: — Дочь Далиана не смогла бы стать Ашаи-Китрах. Вдруг послышался шум шагов; они смолкли, и с улицы вовнутрь кухни зашёл отец. Увидел, что мать с дочерью сидят за столом с чайником и чашками, спросил: — Что, чаёк попиваете? — Хорошо, что не кровь, как ты говорил, — съязвила Смилана. Миланэ знала, что мать с отцом, как и всякая супружеская пара, иногда любили разругаться. Но не всерьёз и никогда — надолго. Так, «чтобы ухо было востро», как любила пошутить мама. — Кровь пить полезно, особенно свежую, — заметил отец. — Ты втай уж сдулся-то? — Я? А ты? — Есть будешь? — Ну давай... Отец, довольный разрешением небольшого конфликта, ушёл ненадолго прочь. — А что ты мне хотела сказать? — вдруг спросила мать, перетаскивая огромный чан. — Мы едем в Айнсансгард.