Снохождение

Глава XVIII Миланэ, дисциплара Ашаи-Китрах, бесцельно шла по улицам глубоконочной Марны; она ранее не верила, что можно уйти куда глаза глядят, не задумываясь о пути. Но сейчас судьба-насмешница со всей силой показала, сколь она заблуждалась в своём неверии. Изначала хотела вернуться домой (снова устала! снова поздно!), но поняла: она ещё не привыкла, что в Марне есть её дом, что вернётся «домой» в полном смысле слова. Нет, она просто придёт на ночлег и отдых, но не «домой». Но не этим взволнована, не это стосковало. Миланэ вообще не могла сказать, грустно ли ей или нет, плохо или нет. Было никак; она словно заблудилась в этом мраке, хотя огни нередки, иногда даже попадались прохожие, друг на друга похожие. Ей желалось одного — самого полного уединения, кромешного одиночества. Вся душа соткана из нитей большого-большого сомнения, но не определённого, а так — вселенского: есть мир — и есть, но непонятно; она — Ашаи, да, но непонятно; смыслы и цели в жизни очерчены, да — но непонятно. Всё-всё-всё — непонятно, загадочно, тайно, неизвестно, туманно, мрачно, исстелено по тихой земле. И в эти великие нити вплетены грусти, печали, стоскования и утраты — все, что были прожиты ею в двадцать четыре года (много? мало? ничтожно?). Мир оказался столь отдаленным, ирреальным, что к нему не было никакой страсти, никакой особой мысли, не было бытия здесь-и-сейчас, хотя дочь мира тёплой крови, казалось бы, должна хорошо ощущать его ушами, глазами, нюхом, телом. Ваалу-Миланэ-Белсарра как-то уверилась, что её стройные лапы, привычные к путям, идут сами, а она лишь наблюдает за собою. Не хотелось отвечать на свои же вопросы, не хотелось искать выходов и троп — лишь плыть, плыть, плыть вне времени, вне пространств и миражей. Утрата, великая утрата. Всё есть, но чего-то не хватает. Чувство того, что нужно бросаться в поиск, вовсе не приближало к миру, ко всему жизненно-практичному, а вовсе наоборот… И оттого, что Миланэ даже не могла понять, чего и как ей надо, за чем и кем она стосковалась, стало казаться, что весь её мир — выдумка злого разума, точнее, неразумия, чей-то фантазм: собственный или ещё чей… «Тиамат. Тиамат… Какое ж это слово… В нём всё, и в нём — ничего. Я плыву среди волн Тиамата. Я — дочь Тиамата. Я есть сам Тиамат. Я есть. Я есть». Я есть, я существую. Вдруг это признание пробудило её душу; она, взволновавшись, возвратилась в мир, в котором ей было суждено родиться, но совсем не обычно, нет; всё вокруг предстало сновидным, чуть нестройным, в лёгкой дымке, почти ненастоящим или почти настоящим. Миланиши вняла, совершенно бесстрастно, простейшей правде: прогулка по родному миру ничем не отличается от блужданий в снохождениях; всё то же, всё то же по глубочайшей сути, что бы кто не говорил, что бы кто не придумывал, как бы себя не бил в грудь, не убеждал. «Я не принимала опиума», — холодно сверкнул её разум в углу сознания. — «Но его дым мог воздействовать. Ланшана, что же ты совершила со мною...» Падали капли с крыш, сыро и холодно ударяясь о брусчатку. Чуть ветрено, чуть зябко; небо — тёмное, улицы — молчаливые. «Но раз так, и мне приходится блуждать по своему миру, словно по снам, тогда пусть. Я — сновидица», — молвила себе Миланэ. И как только это было осознанно, принято, то неистощимая сила её духа, внимания, её намерения начинала пробуждаться. Она словно снова вживую вернулась к окружающему бытию, но немного по-иному, чем обычно; да что говорить, совсем иначе. Появилось вокруг множество загадочных, тайных вещей; казалось, можно увидеть столь многое, недоступное ранее. Повсюду шевелились тени, свет стал ярче, тьма — темнее, небо так вообще вселяло страх; уши слышали шорох каждого камешка от шагов, а по спине и меж ушей проходили мучительные волны не то озноба, не то колючей воды, хорошо знакомые каждой дисципларе по практике аумлана. «Явись луна — тогда конец», — почему-то подумалось Миланэ, и воспоминание о луне вообще ввергло её во высочайшее беспокойство духа. Вмиг волны по спине и затылку перенеслись на всё тело и даже, казалось, вне его, стали невыносимы; в ушах начал нарастать звенящий гул, Миланэ перестала понимать: идёт она, стоит, сидит или лежит навзничь. Она всегда была не из трусливых. Пугливость и отсутствие стойкости были для неё вообще нижайшими пороками. На пути Ашаи-Китрах ей не раз довелось удушить свои страхи, проявлять неустрашимость и дух. Но здесь… …ей показалось, что это — всё. Какой бы ни был, но конец. Неизвестно, что случилось, неизвестно почему. Вспышка перед глазами — если можно ещё говорить о зрении — и Миланэ очутилась в некоей серости. Она посмотрела вокруг, обернулась, вдруг ощутив, что вся создана из огня, а за нею, при каждом повороте, увивается огненный шлейф, как хвост. Вокруг неё был город, но совершенно диковинный, будто сделанный из камня; дикие, странные пропорции окон и дверей, которые зияли в них чёрными дырами; сероватый туман; то тут, то там из земли торчали камни, на которых чуть белесоватым светом переливались всякие символы. Была и река, но уродливая и маленькая. Миланэ очутилась далеко от каждого из камней, но понимала безмолвным знанием, что смысл надписей можно определённо «понять», приблизившись. Она задержала взгляд на одном из них, и вдруг очутилась подле (что обычно для сновидений); но перемещение не оказалось истинно мгновенным, нет, оно было свершено с неким усилием. Символы, начертанные на камне, выдались совершенно неизвестными. Тем не менее, Миланэ вполне уловила смысл. Гласилось: Настоящее намерение освободит от зачарованного взгляда Слова непонятны, но лишь внешне. Она понимала их вовсе не словесно, не вербально, не мыслью сознания; проняло совершенно иное понимание, такое же естественное и бессловесное, как понимание боли, жара или чувства любви. Вдруг всё вокруг взволновалось, помутнело, потемнело, потом свистящий рёв — и Миланэ очутилась в ином месте. Вдруг оказалось, что она глядит на обычную вывеску марнского магазинчика: Прекрасные сладости очаруют вас! Кондитерская трёх сестёр Она было протянула к ней руку, словно за помощью, будто бы эта частица её родного мирка могла помочь, избавить от великого бремени сновидицы. Но вывеска растаяла, расплылась, и душа Миланэ снова вверглась в пропасть темноты. Можно сказать, что прошла вечность, можно ответить, что незаметный миг — без разницы. Тысячелетний сон и сон длиною в час ничем не отличить. Сознание Миланэ снова зажглось, обрело себя и понимание окружающего; обнаружилось, что она, крошечная, стоит среди чёрной пустыни. Чувствовалось, что здесь нету ни души — этот мир тоскливо пуст. Здесь лежали только камни, похожие на застывшую лаву, низкое, давящее небо (если это вообще можно назвать небом); мелькали красные и бурые огоньки. Мир этот был неприятен, противен, из него желалось поскорей вырваться; он пугал и навязывался своей тоской. Миланэ не стала по нему путешествовать, хотя чувствовала, что может, и её воля приказала самой себе убираться отсюда; она помнила, что лучше всего в таких случаях устремляться душой вверх, сосредотачивая всё внимание на точке меж ушами. Рев был вне всяких вообразимых пределов. Сознание в этот миг рассыпалось в сверкающей, стремительной тьме на мириады частиц, и каждая из них тоже была ею, той, кто звалась в одном из миров «Миланэ». Медленно, как-то нехотя, эти частицы снова собрались вместе, и когда это случилось, Миланэ осозналась в… …меньше всего слова её мира подходили для того, чтобы описать, что именно предстало перед нею. Нету ни верха, ни низа. Можно сказать, что Миланэ очутилась в облаке — сверкающем, белейшем; звенящие чистота и лёгкость. Отовсюду доносился легчайший, но явственный звук; Миланэ могла бы сказать, что больше всего он похож на многосотенный хор львиц-дисциплар, что взяли одну ноту; надо сказать, Миланэ вполне помнила о себе, и о том, кто она, даже слишком хорошо помнила, с безупречною чистотой. Она понимала, что её тело сейчас сидит или даже лежит на грязной мостовой (кошмар...), а она — здесь. Одна часть там, другая — тут. Миланэ осмыслила, что может ходить; обернувшись, обнаружила, что оставляет горячие, алые следы. Они крайне заинтересовали, но времени любоваться не было: ощутилось присутствие. Приближалась львица, очень высокая, вся в белом, такой красоты, которую бессмысленно описывать; длинный-длинный хвост вызывал волнения в здешнем белом тумане. Она улыбалась, приближаясь к Миланэ; но её улыбка была безличной, словно она приветствовала весь львиный род, а не только дочь Сидны. Если бы в мир снизошла Ахлиа, мать всех Сунгов, то она бы явилась именно такой, не иначе. И Миланэ ощутила почти неудержимое желание пасть ниц и поверить чему-то, во что-то, во что угодно, неважно, лишь бы открылась последняя истина, окончательная, настоящая. Почти, потому что остаток воли удерживал; и поэтому Миланэ ждала. «Чего тебе здесь, Сунга?», — смотрела призрачная львица сверху вниз. «Я знать хочу, как всё на самом деле». «Знать, как на самом деле? Ты — Ашаи-Китрах, у тебя есть все ответы». «Неправда — у меня их нет». «Здесь нет слова “неправда”!», — зарычала львица, и вместо глаз у неё явилась пустота. — «Ярая дисциплара! Не быть тебе сестрой! Плохая, плохая, злая-злая-злая!». Миланэ отвернулась от неё прочь в бесконечном смятении. Она почувствовала великую усталость, даже истощение. Волить было сложно, почти невозможно. Львица белого мира вдруг исчезла. «Тихо, тихонько. Домой, домой. К обыденному, к знакомому», — такая бесформенная мысль одержала верх в её сознании. Медленно, верно белый мир начал исчезать прочь. Но казалось, намерение не желает возвращать домой, в этот столь знакомый мир Сунгов, Марны, Ашаи-Китрах; её сознание мучительно, безвольно швыряло в сонме видений, и казалось, что самое ужасное сумасшествие ничто по сравнению с этим; но мало-помалу безумные, мучительные, бесконтрольные качели души утихали, а воля начинала возвращаться. В один миг обнаружилось, что она, то бишь её тело в этом мире, держится за железный поручень моста, присев на одно колено. Эта ясная, вполне определённая картина дала основу, укрепила её, почти так же, как взгляд на собственные руки укрепляет внимание в сновидении. Мостовая, фонарь, скамейка, дом. Второй дом. Ещё раз скамейка. Ощущая, что она дома, в своём мире тёплой крови, Миланэ возрадовалась. Волны по телу начали утихать, шум в ушах почти ушёл, всё ставало на места. Меньше всего следует ожидать, что Миланэ очутилась в бреду. Она хорошо знала бред и многие состояния после всяких веществ, но всё это ничуть не похоже. Всё это время у неё хранилась ясность сознания, иногда оно было сверхострым, неким своим, особенным, совершенно безличным; если бы она не находилась на улицах Марны, под открытым ночным небом, то вполне бы уверенно ответила, что сновидит, только сильнее и страшнее, чем обычно. Впрочем, теперь каждое её сновидение ставало всё более… реальным. Встав ровно, она глубоко вздохнула. Всё. Всё кончено, непонятное ушло прочь, оставив дочь Сунгов в покое. Вздохнув, Миланэ оглянулась вокруг, понимая, что даже в такой поздний час некто может ходить по улицам и застать её во весьма двусмысленном положении; ведь она совершенно не помнила, как здесь очутилась, как именно добралась сюда, и при этом вряд ли соблюдалась верная осанка, походка и общий вид; более того, некто вполне вправе посчитать, что она сильно пьяна или вообще не в себе, а это неподходящим образом может сказаться на репутации, репутации сестринства, Сидны, Тансарра, всех молодых львиц и так далее-прочее. И она взглянула вниз, чтобы оценить — не замаралась ли, но тут случилось непредвиденное, ужасное и вместе с тем прекрасное одновременно. Её увлекла тёмная-тёмная поверхность вод реки под Сафским мостом; воды играли, переливались яркими малахитовыми всполохами, отчего-то отражая больше света, чем вокруг. Вода стала маслянистой, волнующей, пугающей и неимоверно притягательной. Вмиг отбросив все рассуждения прочь, душа Миланэ восхитилась зрелищем; руки сами опёрлись об ограду моста, а всё тело прислонилось к ней. «Это ведь воды Тиамата, о кровь моя…», — схватила мысль, и сразу, снова прокатилась мощнейшая волна уже столь знакомого озноба. — «Ткань мира передо мной». Миланэ ощутила, как сама становится водой, растекаясь, не чувствуя под собой земли и лап. Стало всё равно, что есть и что станет. Объяло полнейшее равнодушие к себе и собственной судьбе; львица духа помнила, что её зовут «Миланэ», и что она стоит среди ночи на мосту, но нисколько это больше не заботило, потому что забот больше не существовало, кроме одной — встретиться с тканью мира, которая блистала перед нею. И воды Тиамата словно услышали, словно поняли её, словно приняли её, сновидицу; изумрудный туман взвился вокруг неё, безумно красив, тонок, искрист. И — самое главное — он сулил нечто, обещал, он манил; новые миры, новые бесконечности — он обещал что угодно, что лишь можно измыслить. «Прильну, меня унесёт», — устремилась Миланэ к холодно текущим водам. * * «Холодно», — первая мысль. Во рту мерзейший привкус: смесь тины и затхлого. Потом очень быстро возвратились остальные телесные ощущения, и Миланэ с ужасом обнаружила, что её окружает нечто холодное, мокрое, вокруг темнота; и — самое страшное — её кто-то куда-то властно тащит. Она попробовала повернуть голову, но это оказалось нелегко, потому что некто держал за шею и горло. — Пусти! — попыталась сказать, но вместо этого вышел сдавленный хрип, а потом она так мучительно кашлянула, что заболело в спине. — Давай её сюда, давай, — кряхтел голос какого-то старика. — Подержи за плечи… не так… фу… — сильно выдохнул незнакомый. Миланэ казалось, что она очень пьяна и уставша одновременно. Она ощущала под собой нечто ребристо-жёсткое, смутно поняла, что это ступени с набережной к воде под мостом, и смотрела просто в ночное небо; там, в бреши сгустившихся облаков, сияла очень одинокая звёздочка. Некто грубо, без церемоний взял за подбородок; она смутно увидела чьи-то глаза. Потом её понесли, но вовсе не картинно, как иные могут вообразить — на руках перед собой. Нет, просто взвалили на плечо, как нужную и полезную в хозяйстве вещь. Миланэ видела только землю, теперь она покорно глядела вниз, на чередующиеся каменные ступеньки и с каким-то странным удовольствием ощущала, как с неё стекают струйки, падают капли вод реки Марны. Потом бессознательно рукой провела по талии, пытаясь понять, не утратила ли стампа и сирны; сирна была на месте, и судя по тому, как нечто впилось правый бок — стамп тоже. Научилась за столько лет подвязывать намертво, чего там говорить. Посмотрела на безымянный палец левой ладони. Кольцо на месте. Видимо тому, кто её нёс, стамп тоже причинял большие неудобства, поэтому он нахально и бесцеремонно попытался перебросить его на другую сторону; но незнакомец не учёл, что он накрепко подвязан к поясу, поэтому у ничего не получалось. — Стамп… не притрагиваться… не вольно… оставь. — Да, таки Ашаи, — про себя вымолвил тот, кто нёс. Миланэ чуть подняла голову и увидела, наконец, старого льва, что семенил за ними. Тем временем незнакомец без особого труда переменил её положение, и теперь Миланэ оказалась на руках перед ним; небольшой миг смотрел на неё, а она — на него. Потом быстрым движением уложил на диван пролётки и поправил положение её хвоста, что безвольно свисал. Затем уселся на противоположный диван, по ходу движения, и приказал старику-извозчему: — К Второй Бесмерийской, живей. Пролётка немедленно тронулась, зацокали копыта лошади. Только теперь Миланэ, недвижно возлегая, смогла смутно рассмотреть, сколь позволял ночной свет, рассмотреть своего… «Кто он?.. Я упала в воду? О, Ваал мой, какой кошмар… О нет, какой позор…» …спасителя. Да, он спас её. Можно сразу сказать, что роста среднего, строен; тёмная грива неясного ещё оттенка у него коротка, в точь как у воинов Легаты, но несколько длинных прядей ниспадали на глаза. Плащ, под ним — туника; первый коричневый, вторая — серая; одежда самая обычная, из толпы не отличишь. Ни оружия, ни кошеля, ни украшений. Сидел свободно, облокотившись о край пролётки. Смотрел на ночную Марну, словно на Миланэ глядеть было чем-то неудобным или неприличным. Потом бросил взгляд на неё, измокшую, озябшую, без слов снял плащ и укрыл. Миланэ так же, молча, приняла этот знак милосердия. — Зачем? — вдруг задал он короткий, но понятный вопрос. Долгое молчание. — Я задумалась, — вдруг ответила Миланэ. Собственный ответ поразил нелепостью; это, а также стыд за своё положение, сюрреалистичность и непонятность происходящего, ночь, странное опьянение сыграли свою лепту — она вдруг захохотала громко, звонко, запрокинув голову и прижав уши. А потом, мгновенно умолкнув, укрыла правой ладонью взгляд от мира. Потрогав висок, он продолжил созерцать ночную Марну. — Уму непостижимо! Уму не-по-сти-жи-мо! — вздорность произошедшего совершено прибила её; она, Сидны дисциплара, считай — уже сестра-Ашаи, дочь Андарии, близкая к влиятельному роду Империи, заработавшая себе цену и познавшая свою смелость на Востоке, не дающая в обиду даже львиц-дхаарок, прекрасная мастерица редкой мантики Карры-Аррам, не говоря уже об игнимаре, — и в неведомо каком виде и состоянии прохаживалась по Марне, а потом канула в воды со Сафского моста, как когда-то несчастно-глупая Сафи. Если кто её видел и запомнил — вот смеху и позору будет. Вот извозчий, каналья, видел! И этот — этот! — тоже видел. Этот, правда, не смеялся, не стыдил. Он просто смотрел, очень серьёзно, с оттенком любопытства. — Кто ты? Зачем вытащил? Я умею плавать. Могу плыть! Ещё как! — сказала ему Миланэ, ощутив, что голос её дрожит, словно она вот-вот заплачет. — Так лучше не станет. Надо лежать. Сиятельную нужно показать доктору. — Нет. Нет! Мне нельзя к доктору, — она сделала попытку привстать, но неудачно. — Его ещё не хватало! — Я так не считаю. Огнепламенная могла переохладиться, и не мне говорить безупречной, сколь это опасно для здоровья. Кроме того, я так и не услышал причин, которые подвигли Ашаи на такой ужасный поступок. — Ка-какой? — дрожала Миланэ. Она действительно успела совершенно озябнуть. — Поскорей!.. — прикрикнул лев на извозчего. — Сиятельная бросилась с моста Сафи. Символично, конечно, но мне такой способ свести счёты с жизнью выдаётся глупым. — Никаких счётов с жизнью… Жизнь не умеет считать, — привстала Миланэ, несмотря на холод и своё положение, сверкнув глазами в темноте ночи. — Если бы я желала уйти из мира тёплой крови, то сделала всё гораздо лучше. Самоубийство — отвага, достойная лучшего применения. Даже в таком положении Миланэ не забывала говорить цитатами. — И также я — пока что — не сестра, — с неким вызовом заметила она. — А кто? — несильно заинтересовался лев. — Дисциплара Сидны у порога Приятия. Я вот-вот стану сестрой. — Всё равно не могу понять этого происшествия. — Я не смогу удачно объяснить льву произошедшее, не нарушив канонов сестринства. Единственное, о чём прошу — не распространяться. И никаких светских докторов… целителей… всего такого. Мне меньше всего нужна огласка. — Так всё-таки это нелепость? Случайность? — Чистейшая. Признаться, я удивлена не меньше, чем сир. А может, больше. Чувствуя чудовищные усталость и сонливость, которые навалились непосильной тяжесть на сознание, Миланэ непрестанно зевала. Ей было неудобно, гадко (вся мокрая) и вместе с тем крайне хотелось просто взять и уйти в серый сон безо всяких видений, снохождений да иных миров. — Куда я могу отвезти львицу, если к доктору нам путь заказан? — сквозь пелену прозвучал его голос. — Туда… — слабо махнула рукой Миланэ без малейшего определения. — А, впрочем, куда угодно. Мне всё равно… Утомлённая, она вдруг заснула, словно канув в воды Тиамата. * * Когда, наконец, разбудило пение птиц, то Миланэ показалось, что она отоспалась на луны вперёд, это раз; и два — что в этом заспанном состоянии она выглядит не просто плохо, а совершенно ужасно, взъерошено и неопрятно. Оглянулась. Не имея ни малейшего представления о том, где находится, Миланэ медленно, со слабостью выглянула в окно. Свет яркого дня резал глаза, большая, широкая улица оказалась сухой, будто бы и не было ночной мороси. Стекло дешёвое, с неровной поверхностью, поэтому всё в нём — причудливо. Возле перекрестка играли львята. В маленькой комнате было светло, ветрено и как-то свободно. Она вдруг аж подскочила на кровати, и это прогнало остатки сна. Оказалось, что она спала в мастаре — очень длинной, свободной тунике, которую обычно носят старшие львицы — и не по её размеру; Миланэ явственно понимала, что или она была столь беспамятна, что переоделась без сознания, или её некто переодел. Немудрено, конечно: если бы она уснула в мокром, то в лучшем случае надолго простудилась. — Какой скандал… — тихо сказала Миланэ, согнув левую лапу в колене и подобрав хвост. Так просидела, уткнувшись лбом в колено и совершенно безуспешно пытаясь размышлять о том, что случилось этой ночью; но все размышления сводились к обрывчатому воспоминанию безумных путешествий. Подняла взор. Убранство комнаты вообще было довольно скромно и состояло, по большинству, из двух кроватей, перпендикулярных окну со стенкой. Смесь запахов в ней явственно указывала, что здесь живёт самец. У комнаты не было двери. На подоконнике стоял графин. В нём оказалась вода, вполне свежая и хорошая; правда, немного тепловатая. Миланэ как раз пила, когда вошёл он. Окинув её взором, уселся напротив, словно чего-то ожидая. — Как благородная чувствуется? — как-то осторожно спросил он. Она краем глаза наблюдала за ним. Потом утёрлась, поставила графинчик обратно на подоконник и приложила правую ладонь к груди. — Хорошего дня. Неплохо. — Сиятельная помнит события этой ночи? — Где я? — ответила она вопросом на вопрос. — Не надо пугаться, безупречная у меня дома, в Марне. — Я не испугалась. Он сел на кровать напротив. — Ещё воды? Хересу? Шериша? Лимонада? — Нет, спасибо. Где моё облачение? — Я попросил Свельну развесить всё на улице. — Кто такая Свельна? — с подозрением спросила Миланэ. — Соседка. — Она увидит, что это одежда Ашаи-Китрах! — Иного выхода не было, сиятельная. Упреждая возможный вопрос, отмечу, что мне также пришлось попросить Свельну освободить огнепламенную от мокрой одежды, потому что сиятельная оказалась такой соней… не хотела просыпаться… — И надеть вот это, да? — Миланэ двумя когтями подёргала на себе мастару. — Это всё, что смог достать. — Где же, решусь спросить у льва? — У Свельны, — пожал он плечами, выглядывая в окно. — Я попрошу льва возвратить мою одежду и… кошель, пояс, стамп, сирна! — Одежда ещё сохнет. А остальное — прошу. Сирна, стамп, кошель очутились на её кровати. — Никогда не держал такие кинжалы в руках, — сказал он, вдруг вытащив сирну из ножен. Чудовищно, Миланэ аж подскочила. Она рывком забрала её, даже слишком порывисто: — И не смог бы лев. Не вольно их держать тому, кто не надлежит к сестринству, — она схватила его ладонь, держащую сирну. Вдруг Миланэ поняла, что ведёт себя совершенно дурно и неблагодарно. Ладонь она отпустила, позволив смотреть. Разрешением он воспользовался — повертел кинжал в руках. Потом очень ловко поиграл сирною между пальцев, подкинул её в воздух, поймал, и снова тихо вонзил в ножны. — Меня зовут Амон, — протянул их. Миланэ кивнула, чуть прижав уши; всё согласно жестам: — Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи, Сидны дисциплара. — Сегодня ночью ехал по Сафскому мосту. Личные дела не дают покоя и ночью... Ещё издалека заметил львицу, стоящую в нерешительности у перил моста; а затем она решила утонуть. Правильно я понимаю? — Не вижу причин, согласно которым должна держать полный отчёт в происшествиях того дня. С другой стороны, я очень ценю несомненную помощь льва… Вдруг она закрыла лицо ладонями. — Нет, не так, — со вздохом молвила, убрав ладони. — Прости меня. Я — Ваалу-Миланэ-Белсарра. Но ты зови меня просто Миланэ, без номена. Он протянул руку навстречу; она тоже, левую. Он очень просто поцеловал её, без излишней слащавости, без всех этих ужимок и долгих удержаний. — Где мы? — В Марне. — Но где именно? — Разве не заметно? Впрочем, кроются подозрения, что безупречная не из Марны. — Почему? — Миланэ, удобно усевшись на кровати, крепко сжав лапы вместе и укрывшись тонким покрывалом, поблёскивала ему глазами. — Произношение. Черты, — взял он графин в руки, потом оставил. — Черты? Амон поднял взор. — То ли андарианские, то ли юнианские. Скорее, андарианские. — Да, я — андарианка. Хотя, говорят, во мне ещё есть иная кровь. — Несомненно есть, — сразу согласился он, властно вздёрнув подбородок. У него был этот жест: он словно весь приосанивался, выстраивался но неведомой внутренней команде, сжимался. — И какая, может ли знать проницательный лев? Амон усмехнулся. — Наверное, ты проголодалась? — Нет, спасибо. Тем более, я не смею больше задерживать и обременять своим присутствием. Я хотела бы получить своё облачение, поблагодарить, благословить и уйти, — сказала Миланэ, тем не менее, не торопясь со сборами. — Оно ещё сохнет. Надо ещё немного солнца… Но если дело к спеху, то могу отдать, — смотрел он прямо на неё. Миланэ вздохнула, погладила себя по загривку. — Пусть сохнет, коль так. Время за полдень, мои планы и так все расстроились. Немножко посидели, посмотрели друг на друга. — Что ты делал в столь поздний час возле Сафского моста? — Да так, были дела. У меня много дел. Жизнь такая. — А чем занимаешься, решусь спросить? — Да так, всем помногу. Сегодня одно дело, завтра — второе. Понемножку, понемножку… Вот так живу. То тем, то сем. — Лев темнит, — вздёрнула она бровью, повела ухом: её редкий жест, её тайное оружие. Похоже, оружие подействовало, но недостаточно сильно. После некоторой заминки Амон ответил: — А что мне остаётся делать? — Да признайся. Даю слово Ашаи, что не выдам, если здесь есть наличествует нечто… контроверсионное. — Я — взломщик замков, шулер и аферист. Миланэ засмеялась, а потом прикрыта рот ладошкой и замахала ею, мол, не обращай внимания на дурацкий смех. — Миланэ, ты ведь не из Марны. Тебе сейчас надо куда-то уехать или тут остаёшься, в городе? Спрашивал он как-то чётко, раздельно, подбирая слова. — Я не из Марны, но у меня здесь дом. — О, тогда не о чем беспокоиться. — Я в Марне всего несколько дней, и мне условно ведомы лишь несколько главных улиц, немного Квартал Торговцев — у меня там дом, кстати — и некоторые главные места. Дворец Императора, Сады, Дом Сестёр. Библиотека Марны… С которой всё началось… Вся эта моя марнская жизнь, — чуть покачивалась она, роняя почти с каждым словом хвост на кровать. — О, библиотека! С неё началась марнская жизнь? Было бы лестно услышать, что Миланэ там служит. Тогда у нас наверняка есть общие знакомые. Это так? — Нет. А что? — У меня там много знакомых, — увильнул он. «Опа, опапа», — тут-то Миланэ и пригляделась к нему. — «Так-так-так». — Ты там работаешь? — спросила прямо, в упор. — Нет. Я же говорил: я — взломщик. Взломщики не работают в библиотеках. Им вообще не нравится работать. — И не боишься в этом признаваться? — Наш брат никогда не поверит словам имперчика, но верит слову Ашаи. — Я не нарушу клятвы. Ашаи-Китрах — хранительницы клятв и доверия. Сказав это, Миланэ вдруг громко рассмеялась. Это показалось ей очень смешным, неизвестно почему. Удивительно, но её примеру последовал и Амон; они долго и весело смеялись в унисон, без всякой неискренности. — Ты, верно, пошутил? Так ведь? Амон ведь наговаривает на себя, правда? — Вовсе нет. Могу при безупречной вскрыть какой-нибудь замочек, — продолжал смеяться он. — Тогда и остальные утверждения, а именно насчёт шулера и пройдохи — верны? — Боюсь, ещё как верны. — Какой ужас. Кошмар. Не хочу больше говорить. Она вдруг поняла, сколь фальшива. Словом говорилось нечто поверхностное, простое, имеющее мало смысла и ещё менее — чувства; но по иным нитям между ними вершился совсем другой диалог, точнее сказать, даже несколько. Они общались взглядами; она обнаружила, что её руки и пальцы складываются в невольные жесты, совершенно отличные от речи; что хвост живёт своей жизнью, равно как лапы; что уши навострены к нему и еле заметно играют, то прислушиваясь, то прижимаясь. Говорила Миланэ с неким придыханием, словно упрятывая загадку. — Думаю, все мои одежды уже высохли. Он неопределённо кивнул. — Тогда я могу просить тебя об некоторой услуге, которая, скажем так, может показаться странноватой? — Слушаю. — Лев упоминал, что у него есть знакомые в Имперской библиотеке Марны. — Наличны вполне хорошие связи. — Тогда я бы хотела попросить… Она начала лихорадочно думать. Её мысль ещё никогда не неслась столь молниеносно, лихорадочно, не впадала в крайности, ловушки и углы с каждым мигом. — Так что же? — Я… Я… Миланэ прекратила говорить. Ничего не подбиралось ко слову. Что тут можно сказать? Эта незримая, невидимая связь, мистический союз взглядов. Рот её приоткрылся, обнажились слегка нижние клыки, совсем чуть, только верхушки; она склонила голову от неведомого смущения, хотя прежде она никогда взаправду не смущалась перед львом, и вспомнив о своей гордости, снова посмотрела на него, не шевелясь, даже не рискуя повести ухом. Амон наблюдал за нею с задумчивостью правителя. Нерешительная, чуть пристыженная, она посильнее укрылась покрывалом, почти до подбородка, и так сидела, спёршись о стенку и поджав под себя лапы, даже хвост вместе с кончиком скрыла под тканью. Они оба чрезвычайно вздрогнули: где-то жалобно брякнула дверь. — Амон, слышь... опа, прости, не помешал? — у входа топтался совершенно криминального вида львище, совсем страшный. — Ты как думаешь? — без особого зла ответил тот. — Иди, потом поговорим. — Добро. Снова брякнула дверь. — Принеси мне мои вещи, — тихо попросила Миланэ, обняв себе плечи. Амон ни слова не сказал, он встал и вышел прочь. И когда он вернулся с её вещами и осторожно положил их на кровать, у её лап, уже совершенно сухие, кстати, вещи, она смогла облачить в слова то, что требовалось: — Мне нужна одна книга, которая находится в Марнской библиотеке. — Книга? Ты хочешь её достать? — деловито-быстро осведомился он. — Я умею доставать вещи, раз мы говорим откровенно. — Тебе это покажется странным... — Может быть. Но я слушаю. — Если не покажется, то прошу выслушать меня серьёзно. В общем, эту книгу просто так не выдают, — взяла она свой светлый пласис. — Догадываюсь. — Да, — посмотрела и на шемизу. — Содержится книга в Седьмом зале, он же Особый зал, относится к первой группе. Я готова предложить практически… практически любую сумму за эту услугу, — бросила вещи обратно на кровать, всё так же сидя с поджатыми лапами и укрывшись. — Как необычно. Можно выяснить. Правда, нужно разнюхать некоторые обстоятельства и вопросы; тема новая, ещё не сталкивался. Но у меня вопрос: зачем книга? Для перепродажи? Могу устроить. — Не могу сказать, но точно не для продажи, — покачала она головой. Амон поставил лапу на табурет. — А у торговцев книгами её можно достать? — Нет, уже пыталась. Только библиотека. Амон прижал уши в раздумьи, подёргал себя за хвост, почесал гриву. — Предлагаю так: завтра, в обед, мы встречаемся у «Встревоженного кречета» и я расскажу о возможностях, сроках и, возможно, предварительной цене; также пусть львица имеет в виду, что я могу быть не один, а с другом или даже друзьями. — Друзьями? — Я не могу сам всё делать, мне нужны знакомые из библиотеки. Они должны быть в курсе. — А ты уверен, что они... ну, что они поймут, что ты... что мы хотим? — Поймут, поймут. Миланэ теребила свои вещи. — Где это — «Встревоженный кречет»? — Поспрашиваешь, на севере Марны. Заметив наконец, что Миланэ никак не может одеться в его присутствии, он тут же быстро встал и решительным шагом вышел из комнаты. Через несколько минут она вышла из комнаты в коридор; Амон стоял напротив открытого окна, выходящего в грязный внутренний двор и отрешённо смотрел, как какая-то старая львица развешивает бельё. — Должна идти, — жестом поманила его от окна Миланэ. — Спасибо Амон. Ты спас мне жизнь. Ты славный лев, честно. Я ценю, что ты не прошёл мимо в трудный для меня миг, — поцеловала в щёку в благодарность; вполне заслуженно, так положено. — Если завтра ничего не получится, то пойму. У меня тоже может завтра не получиться — пойми и ты. И, знаешь, я живу в Квартале Торговцев, улица Славы Востока. Если что надо будет — приходи. — Миланэ, я должен тебе кое-что сказать. — Да? — охотно навострила она уши. — Слушай, такая тема... — начал он, но с мучительной ухмылкой осёкся, стукнул кулаком о стену. И сразу продолжил, но чуть иным, более мягким тоном: — Будь охотна. — Как ты сказал? «Охотна»? — склонила она голову набок. — Да. Это значит «внимательна», и… — Я знаю. До встречи, Амон. — Завтра в обед! Не забудь! — послышался сзади его голос. * * «Встревоженный кречет» оказался небольшим гостиным двором в северном предместье Марны. Миланэ издалека увидела Амона, что сидел снаружи за грубым деревянным столом; он приветственно помахал ей, будто старый и добрый друг; возле него кто-то сжато и сгорбленно сидел, но Миланэ не могла со спины прознать, кто. Она, облачённая в тёмно-красный пласис, подошла к ним тем уверенным, плавным шагом, какому могут научить лишь в дисциплариях; серьги с ярчайше-зелёными хризолитами; сирна, стамп, кошель, кольцо Ваала, родовой золотой браслет, тентушь на глазах — всё при ней. И никому из них не ведомо, что Миланэ, отменив все дела (даже запланированное посещение патрона!), прихорашивалась добрых три часа; а им кажется, что все это — ненарочность, что так оно всегда есть, и ничего делать для этого не надо… Ах, самцы. «Я с ума сошла, я иду как на свидание, целое утро провела перед зеркалом, хотя мой Ваал, я никогда не ходила на свидания, и в самом деле — никогда, ну почти никогда если не считать той истории с тем трусом из Адбана… А с Таем были выходы в свет, не свидания. И к кому я иду, ведь это переговоры по краже вещи, а не светский приём… Переговоры насчёт кражи! Ашаи-Китрах, хранительница права собственности! Смешно, право, к чему ты скатилась!» Её терзали ужасные сомнения. Она и хотела идти на эту встречу, и не хотела. Разумно говоря, всё это — безумная авантюра; Миланэ даже сама не поняла, как всё произошло. Встав возле их столика, Миланэ поставила руку на бок; зазвенел браслет. Глаза, серый малахит, ярко засверкали; сначала взгляд на Амона — он оделся необычайно хорошо и дорого, потом она оценила его компаньона; тот почему-то не решался поднять взор, хотя Миланэ уж узнала в этой сутулой фигуре Хала — библиотечного служителя Марнской библиотеки. Вдруг тот, словно ужаленный, посмотрел на неё и взмахнул хвостом. Тем временем Миланэ чуть прижала ушки, ощущая эмпатией от него столь мощные флюиды беспокойства, что и сама, внезапно для себя, нервно улыбнулась. — Красивого дня, Миланэ. — Привет, Амон, — чуть погодя, молвила она. Он чуть задержал на ней взгляд, а потом подал ей руку, чтобы помочь присесть; Миланэ не ожидала от него манер, но вышло настолько свободно и естественно, что дочь Андарии полностью покорилась приглашению и села возле него на длинную, грубую лаву, на расстоянии двух ладоней. — Славного дня, Хал. Пусть тебя бережёт Ваал. — Спасибо. Это… Так чё теперь? — вопросил он у Амона. Той смотрел на него очень спокойно, уверенно, с полуулыбкой. Вообще, Миланэ пленяла его манера держаться. Казалось, он смотрит на мир с лёгкой иронией, словно не считает окружающее себе ровней и соперником. У него не было ни малейшей грубой манеры, хотя, казалось, он пытается их себе навязать; например, сейчас он играл монеткой в полимпериала между пальцами, да ещё стучал ею по столу; но от глаза Миланэ, от чувства вовсе не ускользнуло, что всё это — игра, внешнее. «Если я не раскину на него Карру и если не прожгу ему душу взглядом, чтобы узнать, то буду полнейшей дурой… Хотя зачем мне это?.. А затем. Просто так. Почему бы и нет. Он ведь… небезынтересен, да? Или ошибаюсь? Я ведь не имела дела с такими львами, никогда в жизни. Чего ты ждала? В кармане по ножу, сальные шутки и нескончаемая брань?». — Рассказывай. Можешь говорить ей так, как мне. Хал сидел, моргая, глупо уставившись на Амона, будто увидев его в первый раз. Казалось, он и будет так сидеть до конца времён, но тут подошла хозяйка заведения — крупная львица нескромных форм с очень смешливыми, весёлыми глазами; по всему — крови запада: то ли Листигии, то ли Йонурру. — Чего желают добрые Сунги? Миланэ отметила, что у львицы очень красивый, поставленный голос. — Мне пива, — неожиданно быстро, с готовностью выпалил Хал. — Для меня и сиятельной — шериш. Хозяйка любопытным взглядом окидывала довольно странную компанию: какой-то конторский замухрышка, представительный пройдоха и очень достойная Ашаи-Китрах, явно небедная и нездешней крови. — Очень хорошо, добрые гости. — Хороший здесь шериш, поверьте. Вы побеседуйте, а я прогуляюсь, — сказал Амон для Миланэ, когда хозяйка отошла, и поднялся. — Нет, останься, — чуть торопливее, чем следовало, сказала дочь Андарии. Амон действительно остался и многозначительно кивнул Халу. — Ага, всё понял… Это… Я помню сиятельную, а она помнит меня, наверное, — начал Хал и даже сделал попытку улыбнуться; не дожидаясь ответа, продолжил: — Конечно, понимаю, что здесь… серьёзные… здесь всё… в общем я всё понимаю, да. Это… Я только прошу, чтобы у меня не было неприятностей, у меня семья, сородичи и так далее… С другой стороны — у меня выбора нет, что тут сказать… — Хал, желаю внимания для моих слов, — сказала Миланэ. — Что бы лев ни предложил — это лишь на добровольной основе. Хочешь — берись; не хочешь — отказывайся. Я предлагаю достойное, на мой взгляд, вознаграждение. Но сначала хочу выслушать предложения. — Ага… Я знаю, что нужно достать книгу из Особого зала, мне Амон говорил. Это, вообще-то, лет пять каторги, вроде того. — Мне нужно «Снохождение» Малиэль Млиссарской, первая группа, в Особом зале. — А... То самое. Помню. Аааа… Вот оно что! — часто закивал Хал. — Так, а почему ж не через Ваалу-Ирмайну?.. Она ведь эти вопросы вроде бы как… ведёт. Хотя… её что, решили отстранить от дел, так сказать? Вот так поворот! Или я чего-то не понимаю? Но ладно-ладно, это не моего ума дело, я хвост короткий, молчу-молчу… — малопонятно изъяснялся он. — Короче, это можно провернуть примерно так, если без Ирмайны. Шакал, без неё сложно будет, ведь она раньше эту воду мутила… Один ключ есть у меня, точнее, у меня к нему есть доступ. Второй принадлежит Ирмайне, но его копия есть у ключницы, я этот вопрос возьму на себя. И третье, самое сложное — печать на ящике с книгой… — Погоди, Хал. Что ты имеешь в виду под тем, что «Ваалу-Ирмайна мутила воду»? — Не понял. Преподобная не знает? Она что, не в курсе? — он мгновенно набросился на Амона, но без зла, а с умоляюще-испуганным видом. — Она не от… — запнулся он. — Эй, погоди, мы так не договаривались, это полная… Надо было прерывать непонятный поток жалоб. Она было уж вдохнула, чтобы сказать, но вдруг Миланэ ощутила ладонь на бедре; она с удивлением поглядела на Амона, но касание оказалось недолгим, мимолётным. — Не кипятись, Хальчик. Успокойся. Всё под крылышком, сядь и выпей, — Амон с невозмутимой усмешкой подсунул ему только что принесённое пиво. — Пей пивко. Так надо. Хал последовал совету и жадно хлебнул пива, дико озираясь. — Она не в теме дел Ирмайны, да. Но Ваалу-Миланэ-Белсарра не та, что предлагает чепуху. Она пришла к тебе лично, улавливаешь? Похоже, Хал не улавливал, потому что впадал в панику: — Твою мать, Амон, зачем ты меня в это втянул? Что мне теперь будет? — уткнулся тот лбом о край стола. — Ничего не будет, — очень зло сказал Амон, очень, Миланэ аж испугалась, тёплая волна испуга прокатилась по животу и растворилась ниже. — Она в теме, понял? Она. В. Теме. Так надо. — В общем, это… Я имею в виду, что Вэ-Ирмайна, — Хал от волнения перестал следить за языком, — частенько валяла дурака с этими книгами Особого зала… Ну то бишь закрывалась с ними, и что-то делала; конечно, немудрено что, я ведь долго работаю в библиотеке — выносила некоторые, на время. Одалживала, так сказать. Короче, суть в том, что этих книг было очень мало, четыре или пять, и среди них было «Снохождение». На моём веку она выносила его раз десять… ну, может, меньше… пять… а точнее — два или три… Я не могу точно сказать, совершенно не в курсе. Но там явно что-то мутится. Не хочу знать, что. В общем, если вы решили копать тему, то дальше без меня, честное слово, потому что Ирмайна меня с песком смешает. Ещё я знаю, через десятые уши, что книги эти она выносила не для себя, а для всяких… интересующихся. Но что они делали с этими книжками: подделывали, продавали, изучали наизусть — не знаю. Она постоянно, постоянно мутила с проклятыми книжками, и меня втягивала; но клянусь — я ни при чём, ни при чём. — Хал, милый, не нервничай, — Миланэ решительно взяла его руку, — мне совершенно всё равно, какие вещи вы делали с Ваалу-Ирмайной. Это её и твоё. Всё, что мне надо — это «Снохождение», остальное меня не касается. Его можно достать из библиотеки? — Можно, можно. Только что потом? Если эта тема не согласована с Ирмайной, тогда мне конец, если она прознает. И, боюсь, ей тоже не поздоровится; вся библиотека будет на ушах. Даже если брать книгу на время — скажем, на луну — то всё равно существует большой риск. Я ведь не буду иметь гарантий того, что Ваалу-Миланэ вернёт книжку в срок, и вернёт вообще, а вернуть необходимо; и её отсутствие всплывет при первой же ката... каталогизации или если Ирмайна снова захочет её на время стащить. — Зачем она это делала, как ты думаешь? — Не знаю. Какие-то дела Ашаи-Китрах, попробуй тут пойми. Только пусть безупречная Ваалу-Миланэ не спрашивает у самой Ваалу-Ирмайны, иначе она почернеет от злости. Это тайные дела. Вообще, я могу выполнить вашу просьбу — у меня нет выбора, в конце концов. С практической точки зрения это несложно, но последствия могут быть самыми непредсказуемыми… «Какой кошмар…» Миланэ вдруг поняла, насколько далеко она зашла в своём поиске, который всё больше напоминал преступление. Теперь она рисковала не только своим благополучием, но подталкивала к проступку Хала; тем более, в этом оказался втянут Амон, несмотря на его добрую (злую?) волю. Стало кристально ясно, что невозможно таким воровским, низким способом получить желаемое… что?.. книгу? Книга — всего лишь застывшие знания. Стоит ли знание чужих страданий? Свои — ладно, Миланэ не имеет страха (хотя говорят, что не боятся только непуганые), но остальные?.. Что будет с Халом? С Ирмайной? Кстати, тут дело почти понятное: Ирмайна наверняка сама почитывает «Снохождение» и другие вероборческие творения; ещё бы не соблазниться… Тут, безусловно, можно попробовать найти выход на Ирмайну; но всё равно её придётся неким способом подтолкнуть к краже книги, да хоть бы шантажом (хотя ученица, шантажирующая сестрину — это звучит смешно), и снова она рискует чужими душами, снова посягает на основу общества Сунгов — право собственности; ей нужно будет поступить нечестно, низко, темно, утаиваясь и прячась… Ваалу-Даима-Хинрана. «И если, чтобы достичь идеала, надобно идти к подлости, то или путь неверен, или идеал ничтожен». Идеал не ничтожен. Значит, путь неверен. Нет. Надо признать: поиски «Снохождения» — безнадёжны. Дочь Сидны честно пыталась. Оно где-то есть, но туда ей, Миланэ, путь заказан. Наверное, так и надо; где-то здесь должна быть справедливость. Нельзя превратиться в плохую Ашаи, чтобы стать сильной львицей духа. Украденное знание через чужие страдания — даже несправедливо заточенное, преступно заточенное! — не принесет силы… — Больше спасибо, Хал. Ты мне очень помог. Пожалуйста, забудь об этом разговоре и продолжай спокойно жить. Вот тебе за беспокойство, — Миланэ вытянула три сотни империалов золотом, завёрнутые в милый, надушенный платок. — Не-не, я не возьму, зачем это… — начал вяло отмахиваться Хал, но тут же хапнул платок, не развернув. — Так мне что, ничего не надо делать? — Ничего, — слабо улыбнулась Миланэ, приложив коготь в подбородку. — Ирмайна не узнает? — с надеждой спросил Хал, будто провинившийся львёнок, что чудом избежал трёпки. — Нет. Клянусь кровью предков — разговор был только между нами. Тот немножко подумал, смахнул несуществующие крошки со добротного, широкого стола. — Хорошо. Так я пойду? — Иди, добрых дней, — помахал ему Амон. Миланэ приложила правую руку к груди в жесте. — Всего хорошего, Хал. Да хранит тебя дух Сунгов. — Спасибо! — развеселый, он бодро ушёл прочь, при этом нечаянно задев хвост некоей хаману, что мирно сидела за соседним столом. Миланэ смотрела ему вослед, пока тот не скрылся за углом, а потом склонила голову, разглядывая собственные коготки. Амон глядел на неё сбоку; печальный профиль молодой Ашаи явно не оставлял его с ровной душой. — Что ты ему дала? — спросил он, испив шериша. — Денег… Немного денег, — негромко ответила. Вздохнула. «Почему, если у тебя всё есть, то всё равно чего-то не хватает? Желать мне лучшего нельзя: и будущее определено, и настоящее обеспечено, и прошлое порядочно, и деньги есть, и патрон есть, и знания есть, и характер в наличии, и определённые силы есть, и мама есть, и даже сестра есть, и Арасси у меня есть, Айнэсваала, и остальные подруги, и наставницы, и Синга есть… всё у меня… Книги нет — да разве потеря? Ох, умора. Да разве сама не дойду до всего? Я сновидица, так мне сказали, значит — могу сама… Всё есть, разве что ещё чего-то нет… кого-то нет… нет?» — Думала, у меня получится. Так хотела достать эту книгу, — вздохнула Миланэ. — Да что это за книга такая, Миланэ? Расскажи, мне интересно. — Не смогу. Не потому, что не хочу, а потому что не знаю как. Ты вряд ли поймёшь… Хал верно заметил — это дела Ашаи-Китрах. — Я так понимаю, ты отказалась от своих планов. Миланэ ничего не ответила. — Как плохо, когда не достигаешь желаемого, — вдруг молвил он, поглядев вдаль. — Когда видишь звезду, и понимаешь — не дотянуться, приходится ходить по этой земле. Опечалилась, Миланэ? — Да, милый Амон. Но такова жизнь. Долгое молчание. Ваалу-Миланэ сидела долго, она выжидала, ждала даже чуть больше, чем положено. Она даже до конца не понимала, зачем ей это нужно, ведь… ай, ладно, что тут скажешь. Но ничего не происходило: Амон молчал, мир молчал, вообще всё катилось, как прежде. Раз так… — Что ж, — встала она, — мне было очень приятно иметь с тобой дело. Я… — Прежде чем ты уйдёшь, я снова должен кое-что сказать. Миланэ навострила ушки, крайне внимая, готовая уловить любое слово. — Приглашаю на маленькую прогулку. Ты так расстроилась. Почему бы не развеяться? Она с удивлением посмотрела на протянутую руку, на это приглашение. «Зачем он меня приглашает? Куда ведёт? О Ваал, что делать?», — выжидала Миланэ, внешне спокойная. Вообще, это свидание — невозможно. Кто он, и кто — она? «Быстрее, пока не убрал ладонь!». И Миланэ очень медленно протянула ему руку навстречу. — Может, я смогу достать эту книгу? Поспрашиваю? — легко поднялся он, оставив монеты на столе и увлекая за собой. — Благородный жест, Амон. Только ты не сможешь отличить настоящее от подделки. — Это большая жизненная задача: отличать настоящее от подделки. Мне кажется, чем больше я живу, тем меньше справляюсь. — Должно быть иначе, не находишь? — Ещё бы. Но как есть. Расскажу тебе историю: недавно, дней десять назад, был на представлении в Мармаросском театре; кстати, стоит сходить, там ставятся отличные драмы. Там ставили «Целая жизнь беспорядка». Актёр всего один, на протяжении всего спектакля, и он больше молчит, нежели говорит. Почтенная публика неистовствовала, а мне показалось, что где-то я был обманут и задумался об истинности в искусстве. — Хорошая шутка насчёт истинности в искусстве. Зачем ему такая категория, как «истинность»? — Так её нет, истинности? — Я это не подразумевала. Нужно лишь иметь в виду: оно соткано из фантазмов и иллюзий; отражение блужданий, скитаний душ — искусство. В этом его безмерное величие. Зачем ему подражание миру? — Как знать, вдруг я, вдруг ты, вдруг все мы тоже сотканы из чьих-то фантазмов? — Най-най. Нет. Метафизическая профанация. Отрицание существования мира — змея, кусающая свой хвост. Мы ведь говорим, чувствуем, думаем. Мы имеем сознание. Волю. Намерение. Силу. Игнимару. Ты ведь сознаёшь сам себя, ты волишь. — Это ничего не доказывает. Вот например, я сплю, мне что-то снится, я этому верю. Но разве это не фантазм? Чтобы показать мысль: бывало ли с тобой такое: сон во сне, заключённый в сон? — Бывало ли со мной подобное? Ох Амон, задавать такой вопрос Ашаи-Китрах — почти неприличие. Это как спросить любого взрослого льва о том, играл ли он деревянным мечом в детстве. — Неудачное сравнение. Я не играл деревянным, а сразу стащил у отца настоящий. — Хорошо, согласна. Признаю поражение в сентенции, — засмеялась Миланэ. — Как быстро ты сдаёшься. — Вовсе нет. Быстрое признание ошибок — путь к победе. Он, похоже, куда-то целенаправленно вёл её; это не было похоже на спокойную, равнодушную к любому направлению прогулку, но на путешествие с конечной целью и смыслом. Она беспомощно осмотрелась вокруг. Интересно, все души, весь львиный род, что ходит вокруг неё — они получают то, что хотят? Или каждый чувствует нехватку в жизни чего-то главного, основного, бесконечно важного? — Знаешь, я обязательно попытаюсь найти его для тебя, — лёгким касанием он предложил ей взяться за руку. Это было крайне неожиданно, смело, без оглядки на всякие временные условности. Похоже, Амон не боялся любого отказа; Миланэ, чуть погодя, очень осторожно приняла предложение, хотя не знала, правильно ли поступает. — Не надо. Всё-таки вероборческая книга. Я не хочу, чтобы ты рисковал. Миланэ сразу же поймала взгляд почтенной львицы, что шла навстречу. По всему, её интересовало: с кем так идёт эта Ашаи-Китрах? — Совсем недавно ты была готова идти на риск сама, да ещё втащить меня с Халом. Она очень легко и осторожно освободилась от плена его пальцев, что держали ладонь. Не время. Знак благосклонности дан, не более, не менее. — Я передумала. Одумалась. Видела цель, не замечая препятствий. И любой твой укор будет справедливым. Но я всегда пыталась быть честной Ашаи. Я не воровка. Я не буду красть даже из самых благородных побуждений, а поверь — они таковы; я знаю, что «Снохождению» не место на кладбище книг, оно не должно быть заточено в тюрьме. Нельзя получать знания через низость кражи, а преступление против собственности — одно из самых ужасных. — А кому принадлежит книга? Кто её написал? — Малиэль, из рода Млиссари, почти две сотни лет назад. Миланэ посмотрела на Огненную башню Дома Сестёр, что виднелась вдали, на востоке. До этого она немного сомневалась; но теперь полностью уверилась, что Амон — совершенно не тот, за кого себя выдает. — Так ты хочешь эту книгу достать лично для себя? — Да. — А как остальные? Вероятно, есть некто ещё, кто интересуется подобным. — Не исключаю, что есть, — кивнула Миланэ. — Значит, не нужно ограничивать поиск библиотекой Марны. Если есть единомышленники, у кого-то должна быть эта великая и ужасная книга; я не верю, что она лишь в одном экземпляре. Иначе зачем её запрещать? — Единомышленницы, — поправила она. — Горе в том, что я не знаю, как найти этих единомышленниц. — Искать нужно повсюду, где может появиться интерес к творению с именем «Снохождение». Там-где-ходят-по-снам. Эта незатейливая, даже дурашливая фраза (Амон смеялся над её поиском, считая всё причудой самки — это нетрудно ощутить) мгновенно приковала ум Миланэ, аж остановилось сердце; стало понятно, что Амон по-своему прав, до жути прав. Здесь было очень много простейшей житейской мудрости: искать почитательниц «Снохождения» там, где-ходят-по-снам. — Амон, ты очень умён. Право, я впервые по-настоящему чувствую прямую силу ума льва. Он только повёл ушами и улыбнулся, не понимая, смеётся ли Миланэ или говорит всерьёз. — Милани, вот что: у тебя после того случая нету страха перед мостами? — Вовсе нет. Скорее, теперь буду искать всякий мост. — А ты можешь признаться, что тогда произошло? Вовсе не похоже — прости за грубость — что ты принимала нечто, скажем так… — Я поняла. Ашаи-Китрах позволительны вещества; но поверь, ходить абы-какой посреди ночной улицы — это столь же преступно, как для любой иной Сунги. Должна признаться, что в тот вечер готовила опиум для одной небольшой компании, но это не могло повлиять. Как объяснить… Я сама не до конца не понимаю, что произошло. Скажем так, у меня внезапно изменилась метанойя… — задумчиво ответила Миланэ. — Метанойя? — удивился Амон, ловко обогнув медленную старушку. — Состояние сознания. — Как странно. Не слышал такого слова. — Это слово Ашаи-Китрах; вообще, светские уши не должны его слышать, но наш случай требует исключения. Видишь ли, мы можем осознанно бродить во снах; и нечто подобное случилось со мной, когда возвращалась домой, прямо наяву, противу моей воли, которая, верь — не так уж слаба. Я незнакома, и знания сестринства не дают мне внятного ответа на вопрос: что это было? Но «Снохождение» могло бы дать ответы. — И ты сразу решила его найти, прямо после этого случая? — Нет, конечно, ещё много-много раньше. — Тогда почему книга под запретом, если она полезна для Ашаи? — Формальных причин много. Главная: будто бы Малиэль занималась сущим вероборчеством и отрицала Ваала. — А ты как считаешь? — посмотрел он на неё. — Не знаю. Как могу составить мнение, если не могу полностью прочесть «Снохождение»? — Тогда боюсь предположить, что ты можешь не найти ответа на вопрос. Тем более, что он бесконечно сложен, вида: как может быть, что я, ступая домой, вдруг провалилась в сон, а потом решила спрыгнула с моста? — Очень смешно. Амон, я могу и не найти ответа. Но хочу попытаться; я желала бы иметь возможность искать его повсюду. К сожалению, цензура Империи не даёт мне возможности, а потому я вынуждена делать то, что делаю… точнее, делала. Как видишь, мне пришлось оставить всё это — слишком опасно для всех, не только для меня… — развела она руками, и они свернули за угол. — А нельзя об этом поговорить с кем-то… в твоём дисципларии, не знаю… с другими Ашаи-Китрах? Вообще-то, Миланэ уже заметила, что он действительно пытался вникнуть, а не просто поддерживал разговор ради посторонней цели. — Можно. Но это вряд ли что-то даст, а то и может привести к беде. Видишь ли, у нас не поощряется интерес к сновидению. Это примерно то же самое, что бегать и расспрашивать о чём-то неприличном: вроде бы можно, но не стоит. Это сложная тема, Амон, — улыбнулась она, сцепив пальцы рук. — А на что похоже сновидение, которое испытывает Ашаи-Китрах? — Согласно канонам, об этом нельзя говорить со светскими душами, — не очень уверенно попыталась увильнуть Миланэ. — Несправедливо. Ты требуешь справедливости к своему желанию знания, ты была готова ради этого рискнуть очень многим и наверняка нарушить множество правил. А теперь говоришь, что канон что-то не разрешает, и будешь этому покорна. Да она совсем не против, на самом деле. Предстояло сложное объяснение, и Миланэ вдохнула поглубже. — Посмотри вокруг. Вокруг дома, дорога, львиный род… облака… лавки с коврами… что ещё… виднеется дворец Императора… Всё это — наш мир, твой и мой; мы сейчас в нём вместе. Тем не менее, его беспрерывно выстраивает наш ум. Но если твоя сила воли достаточно сильна, и ты умеешь укрывать ум тишиной, то твоя душа при засыпании сможет попасть в серость без впечатлений, но при всём этом сможет осознавать себя. Тогда у тебя два пути: либо ум начинает измышлять новые, личные фантазмы, в которых странно смешаны реальные впечатления, воспоминания, осколки иных миров. Либо душа уходит через бурю междумирья и начинает блуждать по иным мирам, в которых ум пытается выстроить новую, совершенно непривычную для сознания картину, потому что… этот новый мир даёт… ему… новые впечатления. Настоль непривычную, что этому попросту нет слов. — Значит, веришь в то, что другие миры существуют? — то ли с иронией, то ли с недоверием спросил он. Она не могла поверить, что обсуждает это. Сколько долгих дней, сколько тёмных ночей это могло существовать лишь наедине с собой! — Я знаю, что они существуют. Потому мне и нужно «Снохождение». Я сновидица, Амон. — Но это — вероборчество, — уверенно сказал он. — Я слаб в вопросах веры, но... все знают «Девять оснований». Там написано, что мир — един, что мир — один. — Безусловно. Я сама — воплощённое вероборчество. Неправильная Ашаи, отвергнутая устоями веры Сунгов. Невозможная Ашаи. Каково? — Изумительно — вот каково. Ваалу-Миланэ, не вера Сунгов опровергает тебя; это ты отвергаешь то, что теперь зовётся верой Сунгов. — Смеёшься… — вздохнула она, и заметив его отрицательный кивок, спросила: — Почему ты так думаешь? — Я верю тебе. — Почему? — У веры нет разумных доводов. Здесь разум всегда смешон. Она — чистое впечатление. Чувство. Твой взгляд. Твои жесты. То, как ты улыбаешься; то, как глядишь в сторону, задумавшись о мимолётном; даже то, как взмахиваешь рукой и как склоняешь голову, слушая меня. Твои поступки — безрассудно-невозможны в том мире, где все со всем согласны, и всем ведомо своё место; и вполне ясны — если понимать их чистый смысл. Мне не требуются доказательства — я их нахожу в тебе. Я верю в такую Ашаи-Китрах. Она слушала это словно в полусне, с чуть открытым ртом. «Это… Это…», — застыла её мысль в изумлении странного очарования. Но Амон не дал завершить её, додумать до конца, а тут же указал на мост вдалеке: — Гляди: там некий художник рисует портреты. Давай попробуем? Было сложно понять, что именно он желает предложить; потому, покачав головой, словно освобождаясь от наваждения, Миланэ с улыбкой спросила: — Что попробуем? — Увидеть, что получится. Миланэ вовсе не против увидеть, что получится, потому идея была благосклонно принята. Мостовая под ними кончилась: им следовало пройти по набережной две сотни шагов к тому мосту по небольшой, утоптанной тропке, по которой мало кто ходил. Возле неё тянулся длинный, кованый забор, за которым цвела садовая аллея; по всему, там размещался фансиналл — заведение молодых львиц. «Может, именно здесь служит Эмансина», — почему-то подумала Миланэ. Вместе с нею вспомнила и о самой близкой подруге — Арасси. Вдруг очень захотелось её увидеть. Вот прямо сейчас. Амон вдруг умолк. — Миланэ, могу посметь востребовать правду? — Не знаю. Как сказано в Кодексе: Ашаи-Китрах не могут лгать. Но никто не обязывал говорить правду, — улыбнулась ему Миланэ. — А что ты хочешь узнать? — Ты… тебе нравятся портреты? В смысле, художники, искусство? С тебя рисовали некогда портрет? «Вовсе не это желал ты спросить, нет-нет-нет: передумал в последний миг, ушёл на попятную. Зачем? Зачем? Не иди назад, нет, иди вперёд, вперёд…», — подумала она и посмотрела на него; Амон понял, что она поняла. От этого он не то что бы растерялся, но со вздохом поглядел в землю перед собой, будто оправдываясь за свою осторожность. — Естественно, нравятся, — не торопясь, ответила Миланэ. — С меня и светотип снимали, для личного дела, после Совершеннолетия, и я смогла выбить его копию для матери. Теперь он у неё; и портрет писали… года два назад… У Амона было удивительное для неё свойство, просто приводившее в некий пугливый восторг. Она чувствовала, что может довериться, причём не так, в некоторых делах и осторожничая, а полностью, вот прямо вся. Тем временем они почти подошли к мосту, возле которого проходила оживлённая торговля и суета, даже больше — была образована некая ярмарка; Амон снова начал шутливо расспрашивать её, не боится ли она теперь ходить по мостам и возле них, на что дочь Андарии снова вполне серьёзно ответила, что она теперь напротив — будет искать их. Поначалу Амон рассмеялся, а потом посерьёзнел и вдруг сказал очень смешную штуку о том, что у неё — красивый нос. Вдруг Миланэ не осталась в долгу и ответила, что у него — симпатичные уши и грива ничего. Почему-то с ним было очень легко. Она ни с кем не ощущала такой лёгкости, непринужденности, свободы. Тем временем они подошли ко всему действу; здесь было множество львят, разномастных торговцев, некая группа лицедеев и смельчаки, которые, будто нарочно напоминая Миланэ о прошлом, прыгали с моста в реку. Как раз прибыла стража, чтобы унять это непотребство, и даже завязался скандал, за которым они немножко понаблюдали. Потом Амон купил ей всяких лакомств и они прогулялись по мосту взад-вперёд. Вообще, по окружающей публике Миланэ поняла, что Амон завел её в тот район Марны, где жили львы и львицы, скажем так, не самого высокого рода. Затем вспомнили о своём намерении и таки взяли в оборот одного из художников. Это был лев чудного вида: толстоватый, со взъерошенной гривой, наружности совершенно ординарной, скучной, с недовольной миной. В обычном случае Миланэ бы никогда и ни за что не стала ему позировать, даже в его сторону не посмотрела. Но в этот солнечный, прекрасный день, в этот час у них оказалось столь хорошее состояние духа, что не хотелось обращать внимание на подобные мелочи. Тот указал Миланэ встать необычно далеко, у противоположной стороны моста. Это удивило, ведь перед ними ходили львы-львицы, но лев ворчливо ответил, что ему виднее — он ведь искусен, а как вы думали. Что ж, Миланэ не стала спорить, встала, где указано; поначалу вздумала принять какую-нибудь классическую позу Ашаи-Китрах, но потом вняла, что будет смотреться смешно, долго пребывая в ней посреди всей толпы, а к позам и жестам надлежит относиться крайне внимательно, учтиво, бережливо — они не должны стать объектом двусмысленного отношения; она и так начала ловить на себе недоуменные и смешливые взгляды. Но ничто не могло смутить её превосходного состояния духа, этого солнечного внутреннего ожидания. Потому она просто уложила руки на перила и чуть улыбалась Амону, который просто стоял и смотрел на неё. К единственной чести художника, закончил он крайне быстро. Амон, не посмотрев, пожелал рассчитаться, но тот почему-то не принял денег, мгновенно собрал свои вещи и почти убежал. Почесав гриву и поглядев ему вослед, Амон развернул толстый рулон бумаги. Они уставились на сие творение. — И как тебе? — первой решилась сказать Миланэ, часто моргая. — Даже не знаю… — Амон продолжал почёсывать гриву. — Ну, и мне невдомёк… Смею заметить, хотя, как молвила Ваалу-Даима-Хинрана: «Суждения лёгки, а нелегка тропа». Так никто не делает. И вообще. По-моему… уровень начинающего… скажем где-то так… странный лев… у него нет особого дара, что тут скажешь… — Миланэ почему-то не находилась со словами; точнее, она так вежливо выражала своё глубокое недоумение. — Ага, ага… А потом Миланэ прямо созналась: — Кошмар. Амона это очень развеселило. Дотронувшись к её руке возле локтя, он молвил с огнём в глазах: — Я боюсь, в твоём случае все художники обречены на неудачу. — Очень жаль слышать. Отчего? Они снова вступили на тропу, по которой сюда пришли. — Ты разве не знаешь? — многозначительно спросил он. Теперь пришла её очередь многозначащего молчания; много они прошли, около сотни шагов, прежде чем она остановилась посреди тропы, прямо под сенью послеполуденных лучей солнца, что пробивались сквозь листву; дул ветерок. И затем она свершила нечто крайне затейливое, весьма неожиданное, даже для себя: с хитростью самки провела кончиками когтей по его руке, будто бы совсем нечаянно; Амон обратил внимание и чуть сбавил шаг, пытаясь верно осмыслить — не показалось ли? Но тем временем львица-Ашаи свершила так, чтобы её ладонь очутилась в его ладони, совершенно случайно, естественно, и полностью остановилась, будто недоумевая от его внезапной медлительности. И, естественно, поймала взглядом, чуть подалась вперёд, и в итоге он, наверное, совершенно бессознательно, обнял её за талию; тем не менее, всё случилось так, будто бы именно на нём лежит вся ответственность. Устроив притворство, что она удивлена такой смелостью, молвила: — Я? Что я могу знать… — вздохнула. — Я не знаю, что делаю, Амон, — очень мягко обняла Миланэ его шею, распрямив руки. — Не знаю, что делаю. Не знаю… Может, ты знаешь? Амон, кто ты? Она была готова к неизбежному, ну почти готова, потому как боялась, словно на первом свидании, но ничего не случилось: Амон посмотрел куда-то вниз и в сторону, будто в чем-то повинный. — Идём. Снова шаги по тропе. — А куда мы идём? — требовательно спросила Миланэ. — Я хочу показать тебе Императорские сады. Миланэ утихла и решила выждать, что будет. «Может, он прав: вокруг хвостов много. Неприлично, тем более — мне». По дороге они наткнулись на лавку, в которой продавались писчие и каллиграфические принадлежности. Вспомнив, что у неё нет почти ничего из необходимого в новом доме (всё осталось в Сидне), Миланэ попросилась заглянуть туда на маленький миг. Маленький миг весьма затянулся, и вот почему. Несмотря на то, что лавка находилась на весьма пыльной и пустынной улице с унылыми домами в два этажа, внутри ожидал действительно превосходный ассортимент. В свете свечей графисы, перья, кисти, дощечки, чернильницы были неописуемы. Более того, за прилавком находилась хозяйка собственной персоной, старшая сестра-Ашаи, львица глубокого возраста силы, немного толстоватая, с очень живым взглядом, тонкой линией рта, серо-пепельного окраса. Это было весьма удивительным, потому как всякая Ашаи-Китрах, даже если она хозяйка магазина, не станет торговать лично; канонами торговля для Ашаи-Китрах не запрещена, но находиться за прилавком лично, торговаться, угождать посетителям — весьма неодобрительно: велик риск уронить достоинство сестринства. Но всё оказалось гораздо интереснее: выяснилось, что эта сестрина — не кто иная, как Ваалу-Эсендина. В среде увлекающихся каллиграфией она — живая легенда, а в дисциплариях её имя знает почти каждая ученица. Впервые за много десятков лет светским каллиграфам было указано их место, и сестринство Ашаи-Китрах снова могло сказать: «Нас не превзойти». Миланэ изумилась тому, что здесь не находились посетители, кроме них, но Эсендина ответила, что так бывает, особенно в некоторые дни. Безусловно, дочь Сидны не могла упустить шанса побеседовать со столь известной сестриной; Эсендина оказалась крайне простой в общении, безо всякой спеси и высокомерия; казалось, она немножко устала от вопросов, которые задавала Миланэ, по той простой причине, что слышит их чуть ли не каждый день. Её работы почему-то не продавались, как это обычно бывает в подобных лавках, на что мастерица ответила, что они заказаны на луны вперёд, а деньги она пускает когда как, но большому счету даёт на всякие добрые дела, особенно на сиротские приюты, потому что на себя тратить деньги не умеет. Затем в разговор вошёл Амон. По правде говоря, Миланэ поначалу не желала, чтобы он вообще начинал говорить, ибо он мог сказать не то что бы глупость (она уже вняла, что Амон весьма умён), но нечто невпопад, но опасения оказались совершенно напрасными, отчего Миланэ почему-то даже воспряла, возгордилась, хотя и сама до конца не поняла, почему (а, может, всё поняла, но не желала себе признаться); кстати говоря, Эсендина однажды назвала их «парой», что немножечко смутило, потому как Миланэ ещё совершенно не задумывалась, как именно назвать то, что происходит между ними. Внимательно выслушав их беседу, Амон попросил Миланэ «написать что-то красивое»; конечно, тем самым поставил её во весьма неудобное положение, поскольку перед мастерицей каллиграфии можно запросто попасть впросак. Но отказываться — тоже нехорошо. Вдруг ей кое-что пришло на ум, и Миланэ условилась, что напишет, но покажет лишь тогда, когда сама посчитает нужным (или не покажет никогда, вот так). Они с Эсендиной ушли в сторонку, Миланэ кое-что написала тушью на дорогой грейпферовой бумаге; со скучающим видом Эсендина отметила: — Сидна. Неплохо. Указала на несколько недостатков, а главный тот, что «когда спускаешь штрих, то давишь на кисть», что недопустимо. Миланэ же пришлось только удивляться, как по нескольким строчкам эта львица-Ашаи смогла определить, где она обучалась каллиграфии. Потом она сложила бумагу вчетверо, к неудовольствию Эсендины, и спрятала себе под пласис, возле пояса. В конце концов, Миланэ накупила много нужных и полезных вещей, и рассчитавшись, сообщила, что всё это позавтра заберёт её служанка по имени Раттана. На том посещение было окончено, и они вышли. Они продолжили путь, и тут Амон завел разговор о дисципларии: — Долго Ашаи-Китрах учат каллиграфию в дисциплариях? — С самого начала, со сталлы. С двенадцати-четырнадцати лет. Тут-то он изъявил любопытство о подробностях жизни учениц в дисциплариях, потому Миланэ пришлось пуститься в пространные рассказы, упуская некоторые моменты, которые воспрещено оглашать по обетам и канонам: что ученица-найси до двенадцати, иногда тринадцати или совсем редко — четырнадцати лет учится у своей первой наставницы; как проходит она Круг Трёх Сестёр, которые определяют её судьбу: обучаться тропе Ашаи в дисципларии или с наставницей; как поначалу непросто сталле находится в дисципларии в отрыве от родных земли и дома; что в дисциплариях тоже плетутся интриги, причём самые беспощадные; как ужасна и волнительна Церемония Совершеннолетия, подлинно решающая судьбу юной львицы, и которую не проходит примерно треть учениц-сталл из дисциплариев и половина из свободных Ашаи; что ученичество в дисциплариях совершенно не похоже на таковое в любом светском заведении, и в чём-то отличается большим попустительством, а в ином — жесточайшими строгостью и требовательностью; что юная Ашаи-Китрах, сначала в качестве сталлы, а потом, после Совершеннолетия — дисциплары, учит множество вещей: и общеобразовательные предметы, навроде словесности или математики, и веру Сунгов с её историей, игнимару, некоторые азы сновидения («Совершенно нищие азы», — выразилась она), нужные для «видения Ваала» («Будь оно неладно, сие видение», — отметила Миланэ, внезапно вспомнив об Арасси), фармацию, травничество и знахарство, медицину, обучение дарам духа навроде страйи или эмпатии, ритуалистику, жесты, этикет (и светский, и сестринства), риторику, азы древнего языка, каллиграфию («Вот теперь ты её видел», — сказала Миланэ, на что Амон вмиг ответил: «Не видел, так как ты спрятала написанное», и она смутилась), музыку (Амон захотел при случае услышать её игру на чём-либо, и Миланэ согласилась, что «когда-нибудь»), различные таланты вроде танцев, песенного искусства, стрельбы из большого лука, мантики и тому подобного; рассказала Миланэ о близких подругах, особенно Арасси, естественно, сокрыв её секреты; о некоторых забавных случаях, приключившихся с нею в Сидне за все эти годы; ни словом не обмолвилась о своём пребывании на Востоке; плавно увильнув от обсуждения Сидны, начала описывать свою родину — Андарию, а ещё повещала о доме и родных; дошла до рассказа о сестре и племяшах, отметив: — …Сестра моя избрала себе в супруги льва довольно странных, я бы сказала — посредственных качеств. Тихий он; да и вообще, прости меня, как говорят львицы помеж собою — «никакой». Но сдаётся мне, что сестру такое вполне устраивает, что странно… — Что здесь странного? — не согласился Амон. — Странное только для тебя, а она в нём что-то видит. Каждый имеет право любить, как хочет и кого хочет. — Не отрицаю. У меня просто есть мнение, которое всегда прячу перед нею… я вообще многое прячу перед нею. Каждый достоин права любить и быть любимым, безусловно. Я знаю это, я ведь Ашаи-Китрах. — А что такого говорят Ашаи насчёт любви? — Ах, Амон, это зависит от воления самой Ашаи. Единого мнения нет: среди нас кто как хочет, так и любит; и кого хочет. Всё в твоих когтях. — Не совсем понял, честно. У вас должен быть некий… некое общее мнение, как общности, как сестринства. На всё у вас есть общие мнения, а тут? — А нет всецелого мнения. Почто оно? Ты гляди, средь нас есть львицы свободных нравов, а есть построже. Зависит от наследия, воспитания, родной земли. Как хочешь, так поступай. — И ты… — И я — андарианка по крови, и по духу — тоже. — А что говорят Ашаи: существует ли любовь с первого взгляда? «Завёл меня такими тропами!», — подумалось Миланэ, и она стала идти ещё медленнее, чем прежде. — Забавный вопрос, — молвила она, хотя не видела в нём ничего забавного или смешного. — Я ведь упоминала: нет у нас общего мнения о всякой любви. — Тогда как полагаешь ты? Нет, Миланэ не против. Она далеко не против. Ей всё происходящее доставляет удовольствие; ей нравится эта игра, и нравится Амон, честно-честно; но её угнетало, даже чуть раздражало то, что он хранит в себе глупую, затаенную грусть, словно опасается или боится. А Миланэ очень не любит, когда лев боится и весь среди сомнений: это вмиг повергает её в уныние, потом в раздражение, а затем — в тихую ярость. Потому не могла внутри себя решить: почему он беспокоится и почему боится? вообще, как с ним быть? — Возможно… Вполне может быть, — она поглаживала шею. — Я не уверена ещё… — опустила взор долу. — Я хотела бы увериться, — подняла к нему. — Спрошусь: почему лишь мне суждено отвечать на вопросы? — потребовала. — Ты мне скажи. Вот ты мне и скажи. Под колоннадой голос преображался — даже лёгкий шёпот был слышен. — Совершенно, безусловно — она существует. Мне мало сказать; хочешь, я тебе докажу? — Я не прот… Она уже знала, что Амон сделает это, рано или поздно — но сегодня; и не пошла бы с ним, если бы не хранила любопытства и желания узнать его получше. Тем не менее, Миланэ представляла всё чуть иначе: вот он заводит в совершенно безльвиное, но очень красивое место; вот он почти до боли сильно обнимает и набрасывается с поцелуями, как на добычу, решившись окончательно, опасаясь, что ученица-Ашаи ускользнет или решит, что хватит с него дразнилок да игр. Ведь кто он, и кто — она?.. Если брать «по уму», то такие отношения ей не под стать; безусловно, их знакомство интересно, да и нельзя упустить то, что Амон спас жизнь. Но всё равно льву неопределённых занятий и происхождения нужно быть крайне смелым, чтобы завоевать расположение Ашаи. Но Амон совершил всё иначе: в его поцелуе не было ни желания совладать с нею прямо здесь-сейчас, ни испуганной дерзости. Ей показалось, что она целуется первый раз в жизни, только с вычетом обычного страха и неумения, который всегда есть во всяком первом поцелуе. Амон держал её за талию, не спускал с неё глаз; вдруг он дотронулся к её уху, словно впервые разглядывая крайне ценную вещь; чуть выпустив когти, пригладил скулу; дотронулся к подбородку. Миланэ слышала чужие шаги, ей стало неловко, что их застанут вот прямо так, как влюблённых подростков, потому она смущенно улыбнулась, а потом даже неподдельно застеснялась. Смущение, наверное, привело Амона в тихий восторг, потому что в смущении она, как оказалось, безумно красива; да и вообще, всегда была такой… На них с недовольством поглядели некий сир в тоге с высокой, строгой и отвратительной с виду хаману. Ашаи-Китрах очень хорошо чувствует душу тех, с кем становится близка, а потому Ваалу-Миланэ уже знала, что относится он к ней с неподдельной нежностью. Он действительно влюблён, но раздосадован одновременно. Только теперь, через этот поцелуй, Миланэ поняла, сколь ему грустно, и почему-то вдруг испугалась, что сделала нечто не так. — Не уверена, но кажется… ты убедил меня, — Миланэ рассматривала его, словно узнав наново, обнимая шею и плечи. Вдруг он пригласил снова идти дальше. — Доселе я сам не знал, что такое возможно. Хотя не могу сказать, что любовь мне неизвестна. — Да и мне совестно жаловаться на судьбу, — она ждала, что Амон возьмёт её за руку. — В моей жизни было место чувствам; хотя с Ашаи — наверное, понимаешь ты — всё чуть иначе. — Моя мама рассказывала, что каждая любовь, которую нам посчастливилось встретить в жизни, вовсе не должна обеднять нас сердцем, обременять душу тяжестью воспоминаний. Нет, она добавляет нашему сердцу богатства, и даже если узы разорвались, то надо сохранить самое лучшее из того, что было. Вдруг Миланэ поняла, что сама становится жертвой: не она вынуждала ждать, а он; не она вынуждала волноваться, а он; не она с ним играла, а казалось — он. Он вёл себя с нею, с Ашаи, столь уверенно и спокойно, как с обычной львицей, и она начала понимать, что не сможет сопротивляться этой уверенности. «Ваал мой, я влюбляюсь в него… Влюбляюсь в него, по самые уши. Какой кошмар, что будет!» — Твоя мать была львицей великой мудрости. Они давно уже миновали несколько кварталов, время плыло незаметно. — Я многое поведала о себе. Теперь твоя очередь. — Миланэ, для этого я и вызвал тебя на крошечную прогулку. — Не называй эту прогулку крошечной, не спеши сдаваться, — она коснулась его руки. — После того, что услышишь, ты вряд ли захочешь иметь со мной дело. — Посмотрим. Они вышли на открытую набережную. Пологий берег в зелёной траве, маленькое озерцо; судя по тому, что вокруг был лишь почтенный львиный род, каким-то непостижимым образом они успели войти в Сады Императора; Миланэ и не заметила этого. Амон уселся прямо в тени большого дерева бильбао, из листьев которого можно варить отличную мазь для открытых ран, пригласил это же сделать Миланэ, но потом сразу встал, видимо, опасаясь, что ей будет непросто присесть в её наряде. Но опасения напрасны: большинство нарядов Ашаи предназначены для того, чтобы в них можно было преклоняться и вообще чувствоваться весьма свободно, чего не скажешь о многих одеяниях светских львиц. Ведь Ашаи-Китрах может как оказаться на приёме у Императора, так и сжигать в преклонении огнём игнимары тела умерших. Дочь Сидны кивнула, подняв левую ладонь: «Не беспокойся». Сорвав листик с дерева, она уселась, поджав лапы под себя и усевшись прямо на них — поза, совершенно неприемлемая для светских львиц и обычная для Ашаи; переживала, что земля окажется холодной, но та успела прогреться за день. Погода была чудной, совершенно потрясающей, в воздухе витали серебряные нити. — Что ты мне хотел сказать, Амон? — она вертела лист в руках. — Ты, наверное, поняла, что я не тот, кем пытаюсь казаться. — Поняла ещё тогда, как проснулась в твоём доме, — смешливо молвила дочь Андарии. — Вот как… Я — сотрудник Службы тайных дел Империи. В ту ночь я вовсе не «проезжал мимо», как ты, возможно, подумала. Я выполнял задание о слежке за тобой, а тот извозчик был действительно случайным очевидцем и лишь остановился, чтобы помочь. Тебе, верно, интересно, зачем я за тобой следил. Вот что: слежка не имела конкретной задачи, лишь обычное определение: где бываешь, с кем встречаешься. Конечно, когда ты начала тонуть — а этого никто не мог предвидеть — то я бросился тебя спасать, это была чисто моя инициатива. В общем, всё пошло не по плану. Я забрал тебя к себе, потому не знал, как иначе… Потом решил ненавязчиво установить связь, воспользовавшись столь удобным случаем. Связь установилась как нельзя лучше, о чём я сразу доложил руководству. И, тем более, эта история с книгой «Снохождение»… Мне дали задание: любыми способами подельничать тебе, копать, высматривать. С самого начала мне дали задание устанавливать круг твоих связей, установить тех, кто за тобой стоит, собирать на тебя любой компромат. Моё руководство оказалось очень заинтересовано в тебе: мне приказали бросить все остальные задачи… — Зачем я нужна Тайной службе? — задрожал голос Миланэ, перебивая. — Ты не нужна Тайной службе сама по себе, сколько я могу судить. Мы выполняем чей-то заказ, так это зовётся на нашем языке, то бишь, тобой интересуется некто крайне влиятельный. Некто настолько влиятельный, что вхож напрямую к руководству нашей службы. Видишь ли, мы не занимаемся мелочью. — С чем это связано? С тем, что мой патрон — сенатор Тансарр? — Боюсь, что да. Похоже, что кое-кому он мешает или с ним хотят договориться. Но мне кажется, что это одна из причин, хотя могу ошибаться. Миланэ поёрзала, усаживаясь поудобнее; в сердцах отбросила хвост назад. — Хал? «Снохождение»? Теперь это тоже известно твоему руководству? Теперь ждать, когда в мою дверь постучатся из Надзора? И в его дверь — тоже? — Нет. Я не раскрыл ничего; сначала потому, что хотел разобраться в деле и покопать, а затем потому, что… Я не сдам тебя, Миланэ, не беспокойся. Я понял, что не смогу этого сделать, а тем более тогда, когда ты отказалась от авантюры. А Хал давно завербован нашей Службой, он — наш старый агент. Обратись ты к нему напрямую — ты бы пропала, Милани… Вот он бы тебя сдал. Но сейчас Хал будет молчать, он хорошо усвоил уроки на сей счёт. — А что будет с Ваалу-Ирмайной? Ведь Хал может и её сдать… не знаю… вам или Надзору. Он ведь, как ты говоришь, ваш агент. А я желала к ней обратиться, думала, она как-нибудь сможет помочь… — Ваалу-Ирмайна знает, что Хал завербован, но её это абсолютно не затрагивает и совершенно не беспокоит. Меньше-меньше-меньше всего я тебе советую обращаться к ней. Всё, что она проворачивает в библиотеке, делается из согласия самых влиятельных голов Империи, поверь. Иначе её бы давно уже там не было. Не подходи к Халу, не верь ему. Не верь Ирмайне. Пожалуйста, бойся всего этого; ты ходила по лезвию кинжала. Не говори мне больше о своих планах. Вообще никому не говори, Милани. За тобой и так наблюдает столько глаз… — Так ты не один? — Определённо нет. «Нет...» — внутренне застонала Миланэ. — «Нет-нет. Почему?..» — Вот ещё, я знаю, что ты пару дней назад убила обидчика. Будь уверена: это очень многих взволновало; всполошило, если хочешь. Кто-то, кому ты интересна, перестал воспринимать тебя несерьёзно. — Да и что, что убила? Судить начнёшь? Не трудись: я над собою уже успела провести десяток судов. — Нет… Я не то хотел сказать. Напротив — это поразило. — Прости, но зачем ты устроил фарс с похищением книги? Если говоришь, что не сдашь меня? Зачем было устраивать мне встречу с Халом? — Милани… — тяжело вздохнув, посмотрел в сторону Хал, на красивые сады. — Я запрещаю льву обращаться ко мне на «ты», — приосанилась она. — Так зачем, осмелюсь узнать? — Мне пришлось играть роль; но на этой встрече я окончательно уверился, что за тобой… за сиятельной никто не стоит, и Ваалу-Миланэ просто решила — как это ни безумно — утащить книгу из Имперской библиотеки по личным причинам, из наивности не подозревая, что там полно агентов, двойных агентов и прочих радостей. Что там подлец сидит на негодяе и паршивцем погоняет. Когда было сказано, что безупречная не вынесет, если «Халу и Ирмайне будет причинен вред», то я просто не выдержал. Я понял, что мне нужно спасти сиятельную, и лучший способ сделать это — рассказать суть вещей. — Суть вещей… Она была ни жива, ни мертва. — Всё, что сейчас рассказываю сиятельной, тянет на трибунал, измену клятве Императору и долгую каторгу, если не казнь. Мне хотелось бы, чтобы Ваалу-Миланэ понимала это. — Откуда знать, что ты говоришь правду? Почему я должна верить тебе? — Я знаю, что иногда Ашаи-Китрах могут видеть правду. Посмотрев на него, она отвернулась. — Обращайся ко мне, как хочешь. Делай, что хочешь, — молвила она бесконечно усталым голосом. — Сдавай куда угодно, докладывай кому хочется. — Милани, давай подытожим, это важно. Ты слушаешь меня? — терпеливо сказал Амон, понимая, что всё кончено. — Да… — Миланэ сложила руки так, как делают при чтении энграммы на успокоение. — Не делай больше попыток достать эту книгу, по крайней мере, через библиотеку Марны. Забудь, хотя бы сейчас, потому что слишком много тех, кто интересуется твоей жизнью. Всегда помни, что за тобой следят; скорее всего, из-за того, что твой патрон — фигура, которая кого-то интересует и, может, кому-то даже мешает. И последнее: очень сильно разозлись, изо всех сил ударь меня и уйди в негодовании домой. — Не буду. Не хочу домой, не хочу в негодовании. У меня есть здесь дом, но нету «домой». Я ничего не хочу. «Почему я столь слаба?», — требовательно взыскала с неё гордость. — «Почему я жалуюсь ему, почему плету всякую? Обманщик! Предатель! Предатель? Нет, всё-таки… а таки и предатель!». — Мне нужно будет как-то объяснить, почему у меня с тобой разорвалась связь и дальнейшая работа невозможна. Как иначе я смогу… Вдруг резкий удар пришелся по его щеке, потом по другой, потом ещё раз. Теперь перед ним вовсе не сидела, а стояла неукротимая дочь Андарии, величественная и несчастная в своей ярости; глаза у неё чуть сузились, уши чуть прижались, левая рука упёрлась в ножны сирны: — Не смей больше! Не подходи! Ничего-ничего не смей! Ты понимаешь, что случилось?! Нет?! Никто не понимает, что случилось! Взмахнув подолом пласиса, она резко ушла, быстро утирая глаза от слёз. Амон недвижно сидел, чувствуя огромную пропасть в душе. Он чувствовал, как обрушилось нечто очень важное; возможное, самое важное в жизни; и, самое главное, в этом никто не был виноват, просто так произошло, просто такова жизнь, лишь так сложились сложные обстоятельства, и в ином случае он не отошёл бы от неё, ведь она так ему понравилась, эта львица, эта Ваалу-Миланэ-Белсарра, дочь Андарии и великой Сидны дисциплара, или просто Милани; она, тихий гений сердца, есть в ней то великое, таинственное, что ищет вход в каждую душу и находит его; она не скажет слова, не бросит и взгляда без тайного умысла соблазнить, тайного даже для себя; ничего в ней нету жёсткого, просто-ясного и грубо-уверенного. Она — мастерица казаться, её суть в том: она есть лишь тогда, когда кажется; но кажется она чем-то бесконечно истинным, и когда он спорил с нею об истинности, раскидываясь словами, то внутренне знал, что истина есть, и она — вот, перед ним, вся в загадке, но не перестающая от этого быть ею. Вечное начало самки, что сглаживает шероховатости душ, пленяющее своим присутствием, медленно обволакивающее; и теперь её нет, она исчезла. Теперь можно отчитаться и жить, как жил. Чего же более? Откинувшись назад, Амон опёрся о землю и вдруг ощутил нечто под ладонью. Там оказалась некая карточка, сложенная вчетверо, уже чуть успевшая измараться в земле и примяться; прежде чем открыть, рассмотрел её со всех сторон, правда, не поднимая высоко, а держа у земли. Огляделся, затем незаметно понюхал — старый способ; так и есть, принадлежит Миланэ, та самая карточка, на которой она сегодня рисовала кисточкой и спрятала её за своим одеянием от его глаз. Затем развернул и увидел: Что произойдёт, если сестра понимания поймёт: влюбиться ей пришла пора? О милый Амон, на самом деле это — не игра.