Сказка где-то рядом

КОЙЮ Эта осень выдалась на редкость дождливой. Когда Койю с утра посмотрел в окно, ему на ум пришли разные сравнения: влажный пепел, серая паутина, дымчатая шерсть, волшебные холмы... Никаких холмов, конечно за окном не наблюдалось, зато были дома такого мрачного цвета, что вполне могли сойти за холмы. Был ещё красный цвет опадающих клёнов, алый, словно запёкшаяся кровь, и, конечно же, серый – цвет мокрого камня, дождя и тумана, цвет очередного осеннего утра. Токио казался самым цветным городом в мире, но в дождь становился таким же серым и размытым, как и все остальные, лишь пятна цветных неоновых рекламных вывесок проступали сквозь влажную пелену, как расплывшаяся акварель. Ветер гнал по небу облака, точно стадо овец, и так было всегда, во веки веков, еще задолго до его - Койю - рождения. Зеленый цвет был любимым цветом матери Койю, любимым цветом его таинственного клана, изысканных родственников, которые сначала отталкивали его, посчитав пустым, как сосуд неудачливого алхимика, а спустя время начали манить, соблазнять и тянуть в свои сети со всем ведомым им искусством, обещая все, что могли обещать. Но Койю долго кривил губы: он был злопамятным, как весь его народец, и хорошо помнил историю своей матери, которую тот же народец изгнал навсегда, а ведь она допустила лишь одну невинную ошибку. Но мать его была слишком примечательной, слишком драгоценной, чтобы могли ее простить, когда она забеременела Койю от простого мужчины, туриста. То ли китайца, то ли корейца, чья кровь жестоко оскорбляла весь род. Турист, конечно, уехал, испугавшись, а мать изгнали из-под родного крова, и много лет Койю рос в Токио, считая естественным все, что творилось вокруг. Ему казалось, так было и у других. Он не задавался вопросами, почему они никогда не нуждались, хотя мать нигде не работала, и почему в их квартире было так много странных вещей, а еще много драгоценностей и настоящего старинного золота. Не задавался он до поры до времени и вопросом, почему мать так замыкалась в себе и становилась такой мрачной, когда по прошествии некоторых лет в комнатах стали все чаще внезапно появляться странные фигуры родственников, с жадным блеском в глазах поглядывавших на ее чадо. Койю, может быть, эти родственники и казались странными на фоне тетушек и дядюшек, бабушек и дедушек его одноклассников и приятелей, но сам он в них ничего необычного не видел: что с того, что некоторые из них мерцали, как болотные огоньки, другие были ростом с ножку кухонного стола, а у третьих постоянно менялся облик, словно бы дрожа в колебаниях теней? Что с того? Мало ли странностей таит этот мир, ведь и сам Койю, не по годам быстро взрослея, замечал, что не похож на остальных детей – только его это не печалило, а, наоборот, радовало, и мать, порой внимательно взглядывая на него, с грустью качала головой. Мальчик очень не хотел быть таким, как все. Он хотел быть таким же драгоценным и замечательным, как его мать. Ближе к двенадцати годам Койю начал понимать, что для своих чудных сородичей он, пожалуй, представляет даже большую ценность, чем его мать, а это было почти невозможно, учитывая ее положение. Это осознание наполнило его бескрайним торжеством, немного злым, немного веселым, и, пожалуй, навсегда изменило его. При матери он держался с родственниками вежливо, но холодно, но когда она неожиданно умерла от неведомой болезни, он немедленно принял приглашение провести каникулы в затерянной деревеньке у очередной бабушки-тетушки, которых собралось к тому времени у него великое множество. Тогда ему исполнилось четырнадцать, и его народ посчитал этот возраст самым подходящим для подлинной учебы. Даже не пришлось покидать Токио – только выезжать раз в месяц из столицы туда, где дорога начинала петлять между милых с виду деревушек, чередуясь с теми самыми красивейшими зелёными холмами, на которые когда-то приехал поглазеть незадачливый отец Койю. Впрочем, это была отдельная история, и Койю совершенно не хотел ее знать. Людей он, сделав вывод из стремительной влюбленности матери и еще более стремительного бегства отца, презирал. Да и как ему было не презирать их? Для него и всего его рода это было естественно. Однако в этом октябре Койю все чаще вспоминал своих родителей, поскольку внезапно понял то, чего раньше не понимал. *** К своим двадцати Койю уже вел весьма бурную личную жизнь, которая, однако, никогда не достигала той грани, за которой можно говорить о чувствах. Он привык к тому, что все, что хочется, можно получить немедленно – это касалось не только вещей и даже некоторых природных явлений, но также мальчиков и девочек, мужчин и женщин. Первый любовный опыт случился у него далеко не банально, и после этого все остальные любовники и любовницы, побывавшие в его постели, предсказуемо казались ему заурядными – секс с ними он воспринимал наравне с теплой ванной. Да, пожалуй – никто еще не превзошел по приятности ощущений теплую ванну. Несмотря на юность, а может быть, как раз благодаря ей, Койю в принципе, даже теоретически, не допускал мысли, что наткнется на отказ – для этого у него были все основания: как собственная внешность, так и некие свойства, переданные ему при рождении. При этом его все больше печалила мысль, что чем дальше, тем более скучными становились связи, тем меньше они длились. Он и в самом деле был как все неудачливые алхимики – после очередного опыта вместо мерцания золота каждый раз находил лишь мертвую золу. К тому времени, когда золото блеснуло, он уже учился в аспирантуре на факультете медицинских наук Токийского университета. После окончания учебы он намеревался стать фармацевтом и открыть большую аптеку, благо с налаживанием связей у него никогда не возникало проблем. В то октябрьское утро, такое же серое и матовое, влажное и туманное, как все остальные, он шел по коридору со стопкой книг под мышкой, направлялся в библиотеку, между прочим – самую красивую университетскую библиотеку в мире, что каждый раз грело ему душу, на маленькую толику, но все же умножая ощущение собственной избранности. Он уже вошел в ее громадное, сверкающее многоэтажное нутро, вмещающее в себе пять миллионов томов, как вдруг ему показалось, что в него с поворота врезалось крупное лесное животное (а уж в крупных лесных животных Койю разбирался). Удар был таким сильным, что Койю чуть не снес тяжелую деревянную тумбу с белым мраморным бюстом кого-то великого, стоявшую за бордовым шнуром ограждения от туристов, и, побалансировав в воздухе, все же свалился на вытертую тысячами ног ковровую дорожку. – Оу, – сказало над ним животное чуть хрипловатым голосом. – Чувак, извини, не увидел тебя. Давай поднимайся. Койю едва удержался, чтобы не шарахнуть предлагавшего меж глаз так, как умел только он, а вот злую гримасу на лице удержать не удалось. Опершись на протянутую руку, он быстро поднялся и столкнулся лицом к лицу с неуклюжим кретином. Вовсе уж не таким и огромным и даже не слишком высоким. Просто крепким, темноволосым, черноглазым и как-то обидно ухмылявшимся парнем. Койю только открыл рот, чтобы выплеснуть весь кипяток ярости, который моментально скопился за эти секунды у него внутри, а приложить словом он умел виртуозно… – и тут же точно колодезной воды наглотался. Парень вроде был как парень, ну, симпатичный, ну, явно из тех, про кого говорят – «животная харизма», но все же ничем особо не выдающийся – были у Койю и красивее, и сексапильнее. Ведь были же... Наверное, были, или нет? Разве были? Сейчас Койю чувствовал себя абсолютно невинным, словно до этого утреннего часа к нему никто даже пальцем не прикасался, даже взглядом. Он был невиннее всех девственниц, которым в древние времена являлись белые единороги. Что-то распылялось, сияло от этого парня, растекалось жаром, проходило по нервам, разбегалось вином и дурманом в крови и тянуло ближе, ближе, как можно ближе, даже не кожа к коже, а сердцем к тому золотому, яркому, жаркому, сияющему, что нельзя увидеть и до чего нельзя дотронуться. «Золото, – запели внутри Койю дурные, хищные голоса, – золото, вот оно, золото!» И словно тысячи рук внутри него потянулись к тому, что стоял рядом, пытаясь опутать тысячью сетей. «Нельзя отпускать», – шептали ему голоса на разные лады – и желание в них было, и нежность, и страсть, и жажда власти, и жажда крови, такое все сильное, что Койю на миг самому стало страшно. Пальцы на запястье жгли каленым железом – точно останется ожог, Койю уже знал, достаточно было его собственных внутренних ощущений, чтобы тело отреагировало на них, как на внешний раздражитель. Парень смотрел на него чернющими как ночь глазами, и обезумевшему Койю и впрямь показалось, что блеснул у радужки золотой ободок. А потом глаза стали тёмно-зелеными, как самая глубокая чаща, куда приходилось забираться, как малахиты, которые он видел в тайных копях, как сами заветные волшебные холмы, и вот тогда Койю вовсе стало дурно. – Как тебя зовут? – сипло выговорил он. – Кто ты? Парень посмотрел удивленно, рассмеялся, показав крепкие белые, чуть неровные зубы – и разжал пальцы, не заметив поначалу, что Койю тут же крепко ухватил его за рукав рубашки. – Широяма Юу меня зовут. Учусь в аспирантуре на филологическом. Ну а ты кто? – посмеиваясь, задал он встречный вопрос. – Я Такашима Койю, – растерянно сказал Койю. – Тоже аспирант? – прищурился Юу. – Да… Медицинский факультет. Юу что-то хмыкнул с уважением, стоял и наблюдал, как Койю подбирает с пола сумку. – Ну... Извини? – еще раз спросил он, но мыслями уже был где-то не здесь, не с Койю, забыл о нем, даже не успев разойтись, и Койю в сердце мигом впились сотни иголок. У него руки дрожали, и щеки горели, а этот… этот… Широяма… Он хотел уйти! Просто взять и уйти! Вся холодность, все вальяжность, все намеренное очарование, все совершенное оружие, которым владел Койю, мигом исчезли, забылись, растерялись без следа. Он стоял перед грубоватым парнем в элегантной одежде – и чувствовал себя беззащитным и обнаженным, как все обычные люди. В этот момент он был только человеком, слабым, отвратительно влюбленным человеком, и чувствовал себя глупо, и отчаянно, и открыто для всех мыслимых душевных ран, как всегда ощущают себя простые смертные. – Койю, я тороплюсь, мне бежать надо, – нетерпеливо сказал Юу и легонько хлопнул его по плечу. – Без обид, увидимся, лады? И Койю только выдохнуть успел и потянуться вслед, точно примагниченный, как грациозная спина, обтянутая белым хлопком, уже исчезла в дверях, среди толпы заходивших студентов. Койю медленно пошел между книжных рядов, и сердце его трепыхалось, как глупая рыба в вытащенной на берег сети, пыталось выпрыгнуть из плена. Он не беспокоился, как и где найти Юу. Он теперь знал его запах – сладкий, терпкий, манящий, единственный – и знал то жаркое золотое сияние, которое окружало его и оставляло за собой блестящий теплый, хотя и быстро гаснущий след везде, где бы тот ни проходил.