Доброта

Что такое доброта? - именно этот вопрос задала себе мачеха, глядя, как во внутренний двор особняка набиваются солдаты. Одного роста, в парадной форме, словно игрушечные, они потрясали золотистыми саблями в ножнах и грозно хмурились, с интересом рассматривая возвышающийся над ними, словно скала, особняк. Время вышло. Мачеха поднялась, закрыла окно и, подняв подол платья, осторожно пошла вниз вначале по страшным скрипучим доскам чердака, а после – по пыльным, заросшим паутиной ступеням. Слишком поздно пришло осознание, что последние несколько лет она держала здесь будущую королеву, слишком поздно… Но даже если бы она знала наперёд, что изменилось бы? Она остановилась, впившись пальцами в ткань, и посмотрела вверх, туда, где высился далёкий, недосягаемый, пустой чердак – её мучали вопросы, на которые не было ответа, например, что нужно было сказать, чтобы избежать катастрофы? О какой доброте шла речь, если за окнами приближается гроза, а тебя выбрасывают прочь, и никому нет дела до того, изваляешься ли ты в грязи или утонешь в ней. О каком добре посмела заикнуться эта девчонка, если в ней не нашлось ни капли милосердия к своему мучителю? Что значило её «я прощаю вас», если сейчас – ладно ещё мачеху! – на улицу выбросят двух её ровесниц, симпатичных, но глупых девчонок, которым не выжить в этом мире самим? Не выжить… Закусив губу, женщина прикрыла глаза и тяжело вздохнула: какое ей дело теперь до этих вопросов, пора идти. Она тихо затворила за собой дверь, тут же услышав непрекращающуюся ругань дочерей, громогласный голос какого-то солдата и всхлипы Анастасии – даже такие дурочки, как она, способны плакать и чувствовать боль. Особенно когда плохо понимают, за что их наказывают. - Простите, капитан, - на грани слышимости произнесла мачеха, заходя в гостиную и привлекая тем самым внимание статного, но совершенно не привлекательного офицера. – На улице собирается сильная гроза и ливень, не позволите остаться на один только вечер? Солдат нахмурился, словно собирался ответить резким категорическим отказом, но, углядев в глазах женщины покорность и готовность на всё, застыл, вкрадчиво ответив: - Мне это запрещено, однако, если я самолично удостоверюсь, что завтра утром вы отправитесь в путь, то, думаю, мы сможем с вами решить эту деликатную проблему. Мачеха сокрушённо кивнула, отвечая не своим голосом: - Если так, то я приготовлю вам покои, капитан… Мужчина кивнул, словно подобное было для него в порядке вещей, и отправился к солдатам, давая им отмашку занять дом для слуг. Женщина напряжённо следила за ним, в голове крутились нехорошие подозрения, однако, этот военный был, кажется, человеком слова. Главное ведь, чтобы не тронули дочерей – им ещё жить да жить, это её уже давно нельзя обесчестить. Хоть бы всё обошлось. Хоть бы. А потом можно придумать что-нибудь. Пусть она не была самой лучшей из женщин, пусть родственники прежнего мужа терпеть не могли её, но вот его дочерей без заботы не оставили бы. А она сама уж как-нибудь выкрутится… Не первый день живёт в этом грязном, порочном мире. За окном и правда бушевала гроза. Женщина осторожно сползла с кровати, стараясь не разбудить задремавшего на ней мужчину, накинула на себя тёплый халат и выскользнула из душной, разом опротивевшей спальни. Камин был холоден, сердце сжалось неясной тоской от осознания того, что больше он никогда не зажжётся под руками золотоволосой, голубоглазой девчонки, и она не почувствует отныне его тепла… Кожа покрылась мурашками, но женщина не знала, что послужило этому причиной. Наверное, просто холод. Она давно не делала этого, но всё же помнила, что дрова не появляются из ниоткуда: сходила на кухню, взяла кресало и немного соломы, чтобы разбудить уснувший в пепле очага огонь. Он разгорался медленно, но женщина сегодня никуда не торопилась – это была её последняя ночь. Огонь робко лизнул один бок бревна, потом другой. Она наблюдала за танцующими бликами, как в далёком детстве, и думала с досадой, что не должна была закончить… Так. Где-то там, за окном бушевала гроза, но она не могла сравниться с тем, что сегодня творилось внутри давно уже не хрупкого женского тела. И она никогда не сравнится. Из глаз почему-то покатились слёзы, но мачеха тут же стёрла их, словно боялась быть уличённой в собственной слабости. Тело всё ещё помнило проведённую ночь и чужие руки, от них хотелось отвязаться, забыть о их существовании, но получалось плохо. Женщина сделала шаг от камина, следом – ещё один, и вот она уже распахивает дверь, выбегает наружу в одном халате, который не согревает, а душит, терзает, мучает осквернённую кожу, бьёт по ней плетьми сокровенной боли. Ледяные струи дождя проникают сквозь него, катятся по всё ещё упругому животу и широким бёдрам, заставляют вставать соски на мягкой, почти девичьей груди… Лет пять или, быть может, десять – и ничего не будет. Красивое лицо сморщится, тело станет дряблым и никому не нужным, закончится сказка, которой в её жизни и так не существовало. На что потрачены силы, почему они не принесли ничего, кроме боли и ощущения собственного бессилия?.. Никто не знал. Капли били по чистому, свободному от ненужной краски лицу, оживляя внутри что-то, о чём эта женщина никогда не подозревала. Она открыла глаза, насладившись секундной, но впечатляющей молнией, разрезавшей, казалось, небо на тысячи осколков. Грянул гром – и она выдохнула, опустив глаза. Совсем рядом, у ворот стояла сгорбленная старуха. Даже сейчас, в абсолютной темноте женщина увидела её глаза, равнодушные и слезящиеся от болезни. Старуха жутко улыбнулась беззубым ртом и прошептала: - Госпожа, сжальтесь… Я так замёрзла. Женщина вздрогнула – раньше она отвела бы глаза или сказала ей что-нибудь злое, но не сейчас. Когда-нибудь и ей суждено стать такой же – сгорбленной и страшной. Завтра она покинет этот дом и кто знает, в чьи ворота станет стучать она сама. - Заходите. Голос снова стал хриплым, совсем не таким, как обычно. Мачеха открыла ворота и подала старухе руку – внутри не осталось ничего, кроме апатии и сожаления. Кончились злоба, раздражение, зависть, брезгливость: всё, что так привыкли люди изображать на публике. Этих чувств не существует в тот момент, когда небо падает на тебя под громогласный, обречённый крик грозы. Она подвинула старухе кресло и ушла на кухню: где-то там, в подполе оставалось вчерашнее молоко. Если бы она была той старухой, именно его ей захотелось бы в первую очередь. Женщина попробовала его на вкус, кивнула сама себе, налила в котелок и отправилась в гостиную: какая теперь разница, где его греть? Слезящиеся бесцветные глаза смотрели на неё равнодушно, но с каждым её действием в них появлялось нечто тягучее, удивлённое, странное. Они следили за холёными, аккуратными руками, за тем, как они мараются в копоти от почерневшего котелка, но остаются к этому равнодушными, и это отзывалось в слезящихся глазах чем-то новым, ранее неведомым. - Вы так добры, госпожа. Женщина вздрогнула, её брови изумлённо изогнулись, а губы – скривились в грустной, почти обречённой улыбке. - Доброта? Какое отвратительное слово вы избрали для того, чтобы отблагодарить меня за помощь. И в самом деле, что ей эти слова? Но старуха пытливо посмотрела на мачеху, которая беззлобно и равнодушно отвечала взглядом на чужое любопытство. - А что же это? Женщина пожала плечами, помешивая молоко и пробуя его на вкус, стараясь внутренне привыкнуть к тому факту, что её гостья – сгорбленное, уродливое существо, а не какая-нибудь размалёванная противная мадам или щеголеватый ловелас, от которых порой просто подташнивало. - Возможно, сострадание, хотя я могу ошибаться, - она усмехнулась, снимая котелок с огня и разливая его содержимое по кружкам. – Я не так часто думаю о ком-то другом, кроме себя. - Почему? – тут же спросила старуха, принимая из рук женщины тёплую кружку и благодарно кивая. – Спасибо. - Наверное, потому что никто и никогда не думал обо мне. Мачеха села в своё кресло, тяжело вздохнула и, отхлебнув из своей чаши, продолжила: - Не знаю даже, почему впустила вас. Мне было так холодно, что я не смогла иначе. Горячий напиток скользнул под язык, согревая замёрзшие до синевы губы. Тело, наконец, почувствовав тепло очага, снова покрылось мурашками. Халат и волосы прилипли к коже, но не вызвали никакого отторжения, словно это нечто само собой разумеющееся… Эта ночь была особенной. Последней. А это значит, что можно себе позволить всё, что угодно. - Вам больно? Женщина скосила глаза на свою гостью, поразившись её проницательности. - Совсем немного. - Почему? Её настойчивые вопросы не смущали женщину, ей ничего не хотелось больше, игра закончилась сокрушительным поражением. И если кому-то интересно, что скрывается внутри – пусть. Ничего страшного. Пусть знает. - Я сделала много плохих вещей, но совершенно не жалею об этом. Может быть, это гордыня, или, что вероятнее, досада, ведь только я осталась обманутой. Старуха мерзко захихикала, но это почему-то не оттолкнуло – кому, как не ей смеяться над мачехой, кому, как не ей можно дать право осмеять себя. Она покачивалась в кресле, глядя своими ужасными глазами, и видела, казалось, намного больше, чем могла сказать. - А кто должен был быть обманутым вместо вас? Очаг трещал без умолку, но гостиная словно вдохнула тишины в свои полупустые недра, заглушая даже самый тихий шорох. Женщина поморщилась, делая последний, вязкий глоток молока, которое коварно обожгло горло. - Я никогда не думала об этом. - Так может, пора? Мачеха застыла, с досадой подняв глаза на свою гостью и не смогла сдержаться от поражённого вздоха. Перед ней сидела теперь не старуха, а зрелая, красивая женщина, чуть помладше её самой. Тёмные волосы спадали по её обнажённым плечам, изящная рука держала кружку так, словно это хрустальный бокал ценой со всё поместье. Её поджарые ноги были перекинуты одна на другую, скрывая зовущие лона, такие же обнажённые, как плечи, грудь и гладкий, упругий живот с порочной родинкой у пупка. - Вы… - только и смогла выдохнуть мачеха, но тут же столкнулась с угольными глазами, в которых не отражались блики развратно танцующего огня. - Фея Крёстная, - выдохнула гостья, сладко улыбнувшись. – Такая, какую ты заслуживаешь, моя дорогая. Она поднялась с кресла, словно невзначай показывая себя во всей красе. Подошла к парализованной женщине, нависла над ней и села на её колени, зажав свою жертву между поджарыми, длинными ногами. - Что вы?.. – только и смогла выдохнуть поражённая мачеха, но чужие губы уже касались её шеи, чужие руки снимали ледяной, измятый халат, касаясь набухших сосков. - Это сон? - Нет, что ты, - засмеялась фея, выдыхая в её губы смущающие, как ни что другое, слова, и становясь совсем иной. – Говорю же, что я всё, что ты заслуживаешь… Я твоё отражение, и за то, что ты всё же не такая, какой тебя видят остальные, я пришла подарить тебе ещё один шанс… На мачеху смотрели голубые глаза, её обнажённых плеч касались знакомые золотые волосы, от которых внутри всё вкручивалось в тугой узел. - Я хочу, чтобы ты выбрала иной путь и чтобы он привёл тебя к более счастливому финалу. Знакомые губы, горячий, как коварное молоко, язык, бархатистая кожа под пальцами, что пахнет огнём и дымом... Словно настоящая. - …но помни, - как сквозь дымку пронеслось у неё в сознании, пока чужие руки ползли вниз по животу, заставляя кричать в голос от скрутившей тело истомы, - у тебя есть только час, чтобы исправить всё… Час, чтобы испытать силу слов... И чужой доброты.