Бомба

Дэй ничего не желает так отчаянно, как вернуться к Конан — вернуться настолько крутым, чтобы она его даже сперва не узнала. В ореоле славы, блядь! В дорогущем прикиде. В навороченном открытом красном «ягуаре». Со степенью профессора философии какого-нибудь Гарварда... Ай, чёрт, нет, это чересчур долго, он тогда будет уже старпером, из которого сыплется песок. Дэй досадливо ухмыляется, сообразив, что и «ягуар»-то никак не проедет в ту глушь, в ту чащобу, где стоит домишко Конан. Придётся бросать его на просёлочной дороге перед тропинкой, ведущей в лес… а так пропадёт весь эффект от его появления! Он всё время вспоминает этот дом с его скрипучими половицами, домоткаными ковриками, крепкими стенами, в которых кое-где виднеются дырки от выпавших сучков. С его теплом. С Конан. Он даже не то чтобы вспоминает, нет. И дом этот, и Конан просто вовсе не выходят у него из головы, живут там, навсегда поселившись, что бы он ни делал, куда бы ни шёл. Конан, которая хохочет, когда он нарочно коверкает слова за игрой в скраббл. Конан, которая смотрит серьёзно и внимательно из-под полуопущенных ресниц, когда он читает наизусть её Уитмена: «Я обнимаю сиерры, я ладонями покрываю всю сушу»… Конан, которая легонько гладит его по волосам, перебирая пряди, когда он несмело, сдерживая дрожь, как бы в шутку кладёт голову ей на колени рядом со свернувшимся в клубок крохотным чёрным котёнком. Конан, которая стоит в ванне спиной к нему, мокрая, голая, и тихонько напевает что-то, намыливая точёные плечи. Конан, которая гонит его прочь, яростно сверкая глазами, когда он пытается грубо облапать её, решив, что она не заперла эту проклятую сломанную дверь нарочно. Конан, Конан, Конан… Дэй должен вернуться к ней во всём блеске, как писал этот Уитмен, чтобы она увидела, что он не просто грязный безродный бродяга. Сопливый мальчишка. Калека, вроде тех беспризорных дворняг, которых она подбирает и выхаживает. Что он способен добиться… чего? Дэй и сам толком не знает, что ему надо сделать, каким стать, чтобы Конан зауважала его. Чтобы простила. Он читает Уитмена и Хемингуэя в библиотеке одного городишки, где нанимается на стройку работягой, — по пути в Мексику. Его сперва не хотят брать — сопляк однорукий! — но Дэй показывает бригадиру, как управляется своей левой с кирпичами и мастерком: попроворней, чем некоторые двумя руками. Обступившие их мужики удивлённо посмеиваются, а бригадир, почесав в затылке, внимательно смотрит Дэю в глаза и показывает на обшарпанный фургончик. — Заноси свои шмотки, сынок. Только псину внутрь не заводи! — строго велит он. Дэй и не собирается. Все те недели, что он работает на этой стройке, рыжий Лис смиренно обитает под фургончиком, подбирая объедки, которые щедро кидают ему работяги, и только исправно сопровождает Дэя по городу, куда бы тот ни пошёл, даже в библиотеку. Библиотекарша не ругается. Она, наверное, вообще не умеет ругаться — хрупкая, маленькая старушка в очках с очень толстыми стёклами. Сквозь эти стёкла она так же внимательно смотрит на Дэя, как и бригадир, и выписывает ему читательский билет. С тех пор он после работы пропадает в библиотеке, пока другие пропадают в пабе. Работяги опять подсмеиваются над ним, но уважительно. Когда Дэй, подзашибив деньжат, собирается идти дальше, бригадир — Сэм Аткинс — ворчливо осведомляется: — Может, останешься, сынок? Ещё поработаешь? Парень ты сметливый. — Не могу, — отвечает Дэй даже с некоторым сожалением. — Мне надо идти. Кроме Сэма и библиотекарши, существуют ещё и копы, у которых он на крючке, и ему край как надо обзавестись в Мексике липовой ксивой, чтобы не загреметь в тюрягу. У него, правда, мало шансов на то, что его не сцапают по дороге… но что ещё ему остаётся делать? Да ничего. Кот скребёт на свой хребёт… вот он и наскрёб. Иногда ему просто рвёт крышу от этой безысходности и яростного желания вернуться, немедленно вернуться, чтобы увидеть Конан, заглянуть в её сиреневые глубокие глаза. Утонуть в них. Утопиться. Уже возле самой мексиканской границы, в баре при техасском мотеле, вконец измотавшись от постоянной тоски по несбывшемуся, по загубленному, он снимает голубоглазую шлюху. Просто чтобы сбросить напряжение. Та хлопает кукольными ресницами, кокетливо надувает накрашенные губы, вертится и хихикает. Ему уже не терпится наконец заткнуть ей рот, когда в вонючей комнатушке мотеля она опускается перед ним на колени и умело расстёгивает ему ширинку. А он сперва прикрывает глаза и сгребает в ладонь её пергидрольные обесцвеченные патлы… но потом, неожиданно даже для себя, дёргает за эти патлы, вынуждая её выпустить его член изо рта и вскочить. Дэй выталкивает её за порог, сунув ей за пазуху свёрнутую трубочкой пятёрку. — Да ты же пидор, сука! — оскорблённо визжит она, когда он захлопывает за нею дверь. Она визжит, а он начинает смеяться, сообразив, что эта соска реально его хотела и обломилась. — Ну извини, киска! — орёт Дэй вослед гневному цокоту её каблучков и падает на кровать, не переставая смеяться. Ебать, до чего же он доигрался. Конан, только Конан виновата в этом. Она одна. Одна на всём распроклятом белом свете. * * * Луис Энрике Годой — так зовут чувака, к которому Дэй приходит за липовой ксивой. Дэй перебрался ночью через Рио-Гранде, словно какой-то сраный мексиканский батрак, «мокрая спина» — только те, наоборот, рвутся в Штаты. Луис задумчиво смотрит на него и изрекает, почёсывая короткими растопыренными пальцами толстое брюхо, нависающее над серебряной пряжкой ремня: — Жизнь вздорожала, чико. — Знаю, — пренебрежительно хмыкает Дэй. — Всё равно у меня не будет столько бабок, сколько ты запросишь за ксиву, каброн. Луис не обижается на «козла». Он тоже усмехается, обнажая золотые коронки: — Чем же ты собираешься рассчитываться со мной, чико? А? И похабно подмигивает. — Ты же знаешь, что я могу, — лениво отвечает Дэй, глядя на него из-под прядей светлых волос, упавших на лицо. — Найди людей, которым это нужно. Такие люди находятся быстро, очень быстро. Крутым шишкам из одной наркобанды позарез требуется укокошить верхушку другой — желательно, конечно, вместе с исполнителем, но Дэй надеется, что ему повезёт. Луис приносит ему всё необходимое, и он кропотливо, со всем тщанием и умением, собирает бомбу в его подвале. Там же он и ночует вместе с Лисом. Он практически не высовывается наружу — ни к чему, чтобы его увидели, чтобы связали потом со взрывом. Луис приводит к нему фотографа, тощего, растрёпанного, каменно молчаливого очкарика, который всегда на него работает, и тот щёлкает Дэя на свою фотокамеру. Для загранпаспорта и водительских прав. Бомба почти готова, и Дэй поднимается наверх, в кабинет Луиса. — Когда я пойду делать дело, — спокойно говорит он, — все бумаги должны лежать у меня в кармане. Если твои шишки решат кокнуть меня — без проблем, но сперва ксивы, потом — дело. И я сразу же свалю отсюда. Луис тяжело молчит, буравя Дэя взглядом своих маленьких, похожих на пуговичные глазки ярмарочного медведя, глаз. Потом хмуро, без своего обычного оскала, кивает. И когда Дэй сидит на чердаке дома по соседству с казино, в отдельном кабинете которого режутся в покер четыре наркоторговца, в кармане у него действительно лежат водительские права, загранпаспорт и страховка. Всё — на имя Дэвида Стюарта Брауни, девятнадцати лет от роду, уроженца какой-то дыры на севере Кентукки, где он был похоронен новорожденным, как пояснил Дэю Луис. — Аминь, — весело говорит Дэй, нажав на кнопку своей адской машины, и с удовольствием наблюдает, как крыша казино в огненном смерче, в вихре обломков взлетает к звёздам, будто русский «спут-ник». Бум! Посетители казино наверняка не пострадают, уж больно толстая дверь была в том кабинете, где Дэй накануне заложил заряд, пройдя в казино под видом электрика. Ну разве что подавят друг друга, в панике выскакивая наружу. Их проблемы. Не дожидаясь приезда «скорой» и фараонов, Дэй скатывается с чердака по наружной лестнице. Лис вылезает из кустов, скулит и жмётся к его ногам, Дэй треплет его по мягкой тёплой морде, по лохматому загривку. — Не ссы, прорвёмся, — обещает он. Если воротилы Луиса придут его убивать, то и пса не пощадят, пристрелят. Но никто не приходит, никто не догоняет Дэя, когда он выбирается из города пешком, по просёлочным дорогам, не светясь на автостанции, не подсаживаясь к водилам. Ему не привыкать топать вдоль дорог. Он почти счастлив. Вся его будущая жизнь, оплаченная чужой кровью, лежит у него в кармане. Конан, Конан, Конан. * * * Денег у Дэя почти не остаётся, и, когда он снова пересекает Рио-Гранде и возвращается в Техас, благополучно ускользнув от пограничного патруля, то решает наняться на чьё-нибудь ранчо, чтобы подзаработать немного. На ранчо Брайана Коллмана достаточно скота, так что работники ему нужны. Брайан — большой, широкоплечий, с соломенным ёжиком волос и спокойными серыми глазами — сперва, как все, скептически смотрит на протез Дэя, и тот привычно растягивает губы в лихой улыбке. — Это ерунда, босс, — легко говорит он. — Испытайте меня, давайте. Одобрительная усмешка проступает на скуластой физиономии Брайана, когда Дэй сноровисто седлает пегого мерина, выведенного из конюшни, а потом взлетает в седло, подобрав поводья здоровой рукой. Жена Брайана тихо смеётся, стоя позади мужа. Её зовут Сара. Она высокая, тонкая, её русые волосы связаны в тяжёлый узел на затылке, синие глаза мягко блестят. — Возьми его, Брайан, — негромко говорит она. — Мальчику надо заработать. — Возьми его, хозяин, — слышится ещё чей-то развязный голос, и Дэй резко оборачивается. — Я его знаю, годный чувак. От амбара вразвалочку идёт к ним рыжий долговязый здоровяк, которого Дэй действительно узнаёт. Это Марти. Марти Стивенсон. Они вместе проворачивали одно дельце тут, в Техасе, с год назад. Не самое законное дельце. Точнее, совсем незаконное. Марти встречается с ним взглядом и беззаботно подмигивает. Дэй работает на этом ранчо неделю, ночует на конюшне возле денников, ест вместе с хозяевами и Марти. На стол обычно накрывает хозяйская дочка Рут. У неё синие глаза матери и соломенные волосы отца. По виду ей лет шестнадцать. Красивая, с длинными ногами и сиськами, обтянутыми ситцем простенького платьица. Но она глухонемая: только широко, доверчиво улыбается и невнятно мычит в ответ, если её о чём-то спрашивают. Она даже по губам не читает, как те глухонемые, которых Дэй видел раньше, и с помощью пальцев не разговаривает. — Да у девки же шариков не хватает! — возбуждённо объясняет ему Марти, придя в конюшню как-то вечером. — А так-то всё при ней… — он блудливо скалится. Дэй молчит и машинально треплет по загривку растянувшегося рядом Лиса. Этот разговор ему уже не нравится. — Да брось ты тискать эту шавку, — вполголоса командует Марти, усаживаясь на попону. — Теперь, когда и ты тут, мы с тобой на пару отлично можем обстряпать это дельце. — Чего обстряпать? — Дэй вздёргивает бровь и отодвигается. От Марти разит потом и кукурузным виски. — Поиметь эту полоумную, чего-чего, — фыркает Марти. — Она же всё равно ничего не сможет никому рассказать. Завалим её прямо тут, в конюшне, только надо придумать, как её сюда заманить. Дэй медленно поднимается на ноги, а Марти смотрит на него снизу вверх — выжидательно и с любопытством. И когда он летит кувырком на сено после жестокого пинка башмаком в лицо, летит, плюясь кровью и матерщиной, Дэй совершенно спокоен. Спокоен он и тогда, когда его хватает за шиворот невесть откуда появившийся Брайан. — Ты что, спятил, парень? — гневно осведомляется Брайан, встряхивая его так, что трещит рубаха. — Он мне предложил поиметь вашу дочку, хозяин, — плаксиво причитает Марти. — А когда я отказался, этот мудак накинулся на меня! Он растирает по роже кровь и сопли. — Ты сам это предложил, — роняет Дэй брезгливо и устало, даже не пытаясь вырваться. Он не знает, ради чего полез защищать невинность какой-то полоумной девчонки. Идиот. Сейчас Брайан сдаст его властям — его и скулящего в соломе Марти. Он поворачивает голову и говорит, глядя в ледяные глаза Брайана: — Нахуя вы впускаете в дом всяких бродяг, когда ваша девчонка даже рассказать нихуя толком не сможет! — Мы приглядываем за нею, — ровным голосом отвечает ему не Брайан, а Сара, тоже появившаяся невесть откуда, да ещё и с дробовиком наизготовку. — Очень хорошо приглядываем. И не сквернословь. — Выдайте её замуж, — советует Дэй, пытаясь говорить так же ровно. Это плохо ему удаётся, потому что он всё ещё болтается в крепких руках Брайана и ворот рубахи врезается ему в шею. Сара отрывисто распоряжается: — Отпусти его, Брайан. Я была здесь, за углом, и всё слышала. Из них двоих именно он сказал правду. Она разворачивается, наставляя дуло ружья на Марти, и тот резво отползает от неё на заднице. А она говорит всего лишь одно слово: — Вон! Дэй вдруг весь передёргивается, вспомнив, как услышал это от Конан. Разве он не таков же, как этот мудак Марти? Совершенно таков. — Давайте, пристрелите и его, и меня, леди, — угрюмо советует он Саре. — Такому дерьму, как мы, не место на земле. — За себя говори, — возмущённо шепелявит Марти, проворно выскальзывая за дверь, а Дэй смеётся. Теперь и Брайан, и Сара смотрят только на него — с беспокойством, тревогой и… жалостью? Ещё не хватало! Вся его гордость подымается на дыбы от вида этой грёбаной жалости в их глазах! Он отыскивает на полу свой мешок, берёт за ошейник притихшего Лиса. И толкает дверь. Встречи с Марти он не опасается, он знает, что Марти сам боится его до усрачки. И правильно делает. * * * Из Техаса Дэй перебирается в Луизиану, потом — в Арканзас. Подсознательно он понимает, что приближается к дому Конан в глуши миссурийских лесов, но старательно уверяет себя, что это случайность. Негритянская церковь — баптистская, с белеными стенами, с простым белым крестом на крыше — тоже попадается ему на глаза случайно, в одном из тех городков, где он останавливается на ночлег. Она похожа на те, в которых он закладывал бомбы за деньги Ку-клукс-клана. Он криво усмехается, подумав об этом, и собирается уже пройти мимо, но что-то будто подталкивает его в спину, направляя к приоткрытой дубовой двери этой церквушки. Дэй оставляет Лиса у порога, строго приказав ему сидеть тут и ждать. Какая херня, он что, переживает, что его собака оскорбит чувства каких-то черномазых? Он качает головой, озираясь по сторонам. В маленьком зале никого нет. Слишком поздно, наверное. Но пара лампочек ещё горит у кафедры, или как она тут называется. В их тусклом свете Дэй вдруг замечает какого-то сгорбленного дедка, который возюкается за ровными рядами деревянных скамеек. Сторож, наверное, или уборщик. Дедок выпрямляется и поворачивается к Дэю. У него тёмно-коричневое лицо, сморщенное, как печёное яблоко, и смешной венчик совершенно белых волос над высоким лбом. — Приветствую вас, молодой человек, — учтиво произносит он со своим негритянским выговором, тягучим, как патока. — Вы ищете ночлег? Дэй понимает, что это пастор, негритянский, пастор. Никогда раньше он с такими не разговаривал. Ни с какими священниками вообще. Он криво усмехается и отрицательно мотает головой. Ночевать у негров! Ещё чего! — Просто стало любопытно, — неохотно отвечает он, и старик кивает, будто понял, хотя Дэй и сам себя не понимает. — Вы почему не запираетесь на ночь? — Это Божий дом, — мягко говорит пастор. — Не убоюсь я никакого зла. Дэй внезапно свирепеет так, что у него темнеет перед глазами. Херня какая! «Ты старый дурак!» — хочет выпалить он, но говорит: — Разве вы не понимаете, что это сейчас опасно? Я сам… «Я сам разнёс к херам три такие развалюхи с крестами!» Он осекается. Старик смотрит сперва на его правую руку, ставшую култышкой, с чёрным уродливым протезом на ней, а потом — прямо в глаза Дэю своими добрыми подслеповатыми глазами. — На всё воля Господа, — говорит он тихо. «Херня!» — готов заорать Дэй, но тут его раздражённый взгляд случайно падает на стену церквушки возле кафедры, и он замирает, весь похолодев. Раздражение сменяется ужасом. Запалы. Это запалы! Он сам ставил такие же. У этого старого слепого крота под самым носом заминировали всю его разнесчастную богадельню, а он этого даже не заметил! — Уходите отсюда! — кричит Дэй и тащит старика к выходу. — Церковь заминирована! Зовите копов! — Но тут, в пристройке, сейчас ночуют люди, — упираясь, растерянно бормочет старик. — Которым негде ночевать. Дети… Дэй готов завыть от отчаяния. — Тогда выводите их! — гаркает он и что есть духу мчится наверх. Он точно знает, где сам бы установил основной заряд, который расколет этот сарай, словно гнилой орех. На чердаке! И заряд оказывается именно там, в одном из картонных ящиков с благотворительным барахлом, которое Дэй лихорадочно вышвыривает на пол. Он достаёт и открывает маленькую обувную коробку со смертью внутри. Смерть равнодушно отсчитывает секунды, и Дэй всей кожей ощущает — сейчас! Но у него ещё есть несколько мгновений. Прежде чем вытолкнуть коробку в чердачное окно, Дэй оборачивается и едва не падает при виде пастора, упрямо вскарабкавшегося по чердачной лестнице. Но уже поздно прогонять старого осла. Он неловко, что есть сил, швыряет коробку вниз и в сторону, но она всё-таки взрывается прямо в воздухе, не долетев до земли. Бум! В лицо Дэю ударяет струя нестерпимого жара, от которого трещат волосы. Потом он глохнет и слепнет, настигнутый взрывной волной, отбросившей его прямо на старика. Они кубарем катятся вниз по лестнице, сверху, догоняя их, сыплются обломки балок и крыши. Дэй прикрывает собой старика, и одна из балок, кажется, переламывает ему спину… почти переламывает. К своему величайшему облегчению, он всё-таки может шевелить ногами и ползёт вслед за стариком, который волочит его к выходу — в кромешной адовой тьме, пропахшей гарью, а со двора всё время доносятся испуганные вопли. Дэй впивается пальцами в руку старика и шепчет, как в бреду: — Это я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами… вся преисподняя следом за мной… щёлкают, щёлкают выстрелы… — Что такое, сын мой? — с тревогой переспрашивает старик, наклоняясь к нему. — Не выдавайте меня, — настойчиво хрипит Дэй и кашляет, чувствуя на губах медный привкус крови. Чёртова балка, чтоб её! — Не говорите копам, что я тут был. Иначе мне конец. Прошу вас. Прошу вас! Он ещё сильнее сжимает хрупкую, словно птичья лапа, руку старика — наверное, до синяков. — Но вам нужна медицинская помощь! — озабоченно возражает тот. — Я… отлежусь, — обещает Дэй, сглатывая кровь. — Я живучий. Прошу вас. Пожалуйста... …Он отлёживается в доме у священника, преподобного Эндрю, три дня, первый из них — почти в беспамятстве. Лис лежит на плетёном коврике рядом со старомодной железной кроватью и лижет его руку, свешивающуюся вниз. На четвёртый день Дэй кое-как выползает в гостиную, где в кресле-качалке сидит и шьёт что-то Мэри-Луиза, племянница пастора, полненькая большеглазая негритянка, а сам пастор читает газету. Дэй решительно объявляет: — Мне надо идти. Никто так и не узнал о нём, кроме пастора, его семьи и, наверное, всей негритянской общины этого городка. Здоровенный, чёрный, как сапог, верзила по имени Эдди, водитель автобуса, поздним вечером подгоняет свой автобус к дому пастора и почти выносит Дэя наружу. Преподобный Эндрю семенит следом и в сотый раз спрашивает, чуть не плача: — Вам непременно нужно идти? Дэй терпеливо кивает. Да. Ему непременно нужно. Конан, Конан, Конан. Конан вылечит его. Вылечивает же она всех Божьих тварей, несчастных покалеченных ублюдков, которые сползаются к её порогу. На рассвете Эдди высаживает его возле обочины просёлочной дороги, от которой в лес ведёт едва заметная тропинка, и с беспокойством смотрит ему вслед. Обернувшись на ходу, Дэй машет ему рукой, оскальзываясь на влажной от росы траве. Лис беззаботно трусит рядом, а у Дэя сводит живот от внезапной мысли — вдруг Конан уехала и её уже нет в этом старом доме?! Дэй отсутствовал почти четыре месяца, а за это время много чего могло произойти. — Боже, о Боже, — беспомощно шепчет он, время от времени прислоняясь к деревьям, чтобы передохнуть. Вот и дом — блестит на солнце его черепичная крыша, над которой поднимается дымок. Ноги у Дэя подкашиваются от облегчения и возбуждения. Она здесь! Конан здесь! Лис торопливо обгоняет его и с радостным лаем несётся к крыльцу. Дэй тоже мчался бы так и даже лаял бы, наверное, но он не может. Он вообще мало что сейчас может. Он почти ползёт. Дэй вспоминает, как мечтал подкатить к этому дому на шикарной тачке, на красном «ягуаре» с открытым верхом. В шикарном прикиде, с брюликами на пальцах. Чтобы Конан его даже не узнала. Да уж, Конан точно его не узнает! На нём мешковатая одежонка из благотворительных запасов преподобного Эндрю, обгоревшие волосы аккуратно обстрижены Мэри-Луизой, и вся физиономия — в едва подживших ссадинах. Ресницы и брови тоже сгорели, губы обметало. Но Дэй из последних сил удерживается на ногах. Словно сквозь густой дым он видит Конан, выбегающую из дома. Он жадно вглядывается в её лицо, такое тонкое и прекрасное, каким он его запомнил. Но теперь на нём — испуг и смятение. Распущенные волосы мечутся за спиной, когда она бросается к нему. Боже, о Боже… Он всё-таки оседает на землю, прямо к её босым ногам. Она тоже поспешно усаживается, и он с отчаянным восторгом чувствует, что она кладёт его голову к себе на колени. Это рай. Он в раю. О, как же хорошо… — Я раньше взрывал церкви, — торопливо, задыхаясь, бормочет он, боясь, что не успеет ничего объяснить. — Так я и руку потерял. Я даже казино взорвал. Там, в Мексике… за ксиву. Я мудак и псих, я знаю… знаю! Но эту церковь я не взрывал, я там, наоборот, всех спас, всех негров… ты можешь спросить преподобного Эндрю, я не вру. И ещё помог одной полоумной девчонке… на ранчо в Техасе. И я не знал, что задвижка на твоей ванной сломалась… я думал, ты нарочно мне открыла. Я люблю тебя. Ты простишь меня? Ты меня спасёшь? Её тёплые ладони сжимают его щёки, быстрые слёзы капают ему на лоб, словно дождинки. — Конечно, — шёпотом отвечает Конан, и Дэй закрывает глаза, прижимаясь щекой к её коленям. Наконец-то он вернулся домой.