Бомба

— Я — Конан, — говорит эта тёлка. Или тётка? Дэй не может определить её возраста и наконец решает, что всё-таки тёлка, пусть и постарше его лет на пять-семь. Глаза у неё непонятные: то ли тёмно-серые, то ли сиреневые, глубокие и строгие. Старые какие-то глаза. А вообще эта тёлка даже красивая: волосы отливают синевой, лицо как на картине нарисовано. На такое лицо хочется смотреть. А титьки хочется мацать. И задницу. Дэй невольно ёрзает, сидя напротив неё за столом. За её столом. Она ведь сама его впустила, когда он попросился поесть и переночевать. А живёт-то одна-одинёшенька и не боится. Вот дура! Конечно, он небось ей кажется щенком каким-то бродячим! И покалеченным к тому же. У неё полон двор всяких приблудных шавок и котов. Дура и есть. — Я — Дэй, — говорит он в ответ и криво ухмыляется, а она смотрит на него серьёзно и строго. — Что у тебя с рукой? — А нету её, — весело отзывается он и взмахивает протезом, чёрным и уродливым, который заменяет ему правую руку ниже локтя. — Я уже и к этой клешне привык, задницу вот только поначалу неудобно было подтирать! Он хочет её смутить, но её глубокий взгляд так же строг и испытующ, она будто не слышит его скабрезностей, эта Конан. Ко-онан, странное имя. И сама она странная. — Ты кто? Докторица, что ли? — с любопытством спрашивает он, уплетая ужин — маисовую кашу с жареной курицей. Ниггерская еда, но вкусно. Здесь, в кентуккийском захолустье, похоже, все едят ниггерскую еду. — Я ветеринар, — отвечает она ровным голосом и подливает ему молока в чай. — А виски есть? — безмятежно осведомляется он, расплываясь в хитрой улыбке. — Маловат ты для виски, — отвечает она и хмурится. — Да и нет его у меня. — Мне восемнадцать, — обиженно заявляет Дэй. — А тебе? Конан тоже улыбается и не отвечает. — Я приготовила тебе комнату наверху, — деловито сообщает она. — Мыться будешь? Там есть чистое бельё, футболка, штаны. — Что, к тебе часто бродяги забредают? — лениво интересуется Дэй. С подтекстом интересуется, но она снова не отвечает, будто не слышит. Отворачивается и начинает собирать со стола посуду, брякая тарелками и чашками. Что ж, ладно. Он поднимается по лестнице наверх. Расшатанные ступеньки скрипят под ногами. Весь этот дом очень старый, поскрипывает, словно кряхтит. Небось ещё индейские войны помнит. Отстой, но Дэй не хочет признаться, что ему всё это очень даже нравится: скрипы старого дома, возня щенят во дворе, тканые коврики на полу, древняя чугунная ванна на изогнутых ножках. По крайней мере, здесь хотя бы канализация есть! Дэй лежит в душистой, с запахом лаванды, пене так долго, что едва не засыпает. Он уже забыл, каково это — нежиться в горячей воде, а не ополаскиваться в ручье или в душевой грязного мотеля, где по стенам снуют тараканы и мыла не допросишься. Он наконец неохотно вылезает из ванны и заворачивается в большое зелёное полотенце, висящее на крючке. Вторым полотенцем он кое-как вытирает спутавшиеся волосы, небрежно выкручивая их, как ветошь. Эти длинные светлые волосы — сущее мучение для бродяги. Но обстригать их он не хочет. Раздаётся лёгкое постукивание в дверь, и негромкий мелодичный голос Конан произносит: — Если ты помылся, Дэй, может быть, впустишь меня? Нужно продезинфицировать твои ссадины. Значит, она заметила! Хотя вообще сложно было не заметить, что его рубашка продрана на боку и на левом локте, так же, как и джинсы на коленях, а в прорехах краснеют ссадины. Ему ведь пришлось прыгать с грёбаного поезда на полном ходу, когда мудак-проводник застукал его, безбилетника, отирающимся в вагоне. А потом он долго плёлся вдоль рельсов, прихрамывая и матерясь, вышел на шоссе, где ни одна сука не захотела его подвезти, и, наконец, набрёл на этот дом в излучине ручья. Одинокий дом с одинокой бабой. По правде говоря, Дэй терпеть не мог лекарств, шприцев и других медицинских заёбов, но ему хочется, чтобы эта Конан увидела его нагишом. Чтобы отвела глаза, покраснела. Смутилась. Но она не смущается, когда он, стоя перед ней, небрежно сбрасывает полотенце на табурет и бесстыдно скалится. Она берёт его за голое худое плечо и усаживает на тот же табурет, а потом начинает умело и осторожно промывать все его ссадины и царапины. И Дэй только глядит, словно зачарованный, на то, как она деловито прикусывает пухлую нижнюю губу, как отводит запястьем прядь волос, упавшую ей на лоб. Обрабатывая ему натруженную культю — протез он отстегнул перед тем, как залезть в ванну — она осведомляется как бы между прочим: — Авария? — Можно и так сказать, — после некоторого молчания беззаботно откликается Дэй и отрывисто посмеивается. — Взрыв. Её рука на секунду замирает: — Диверсия? Он молча кивает, не переставая усмехаться. Да, диверсия, но ей совсем не обязательно знать, что взрывником был он сам. Не повезло. Бывает. Когда она уходит, он отправляется спать и забирается в постель в одной лишь просторной белой футболке. Он с наслаждением вытягивается под одеялом. Одеяло легче пуха, но очень тёплое, постель мягкая и чистая. Пахнет лавандой. Хорошо! В этой постели он проводит почти два дня. У него нет сил и желания шевелиться. Конан приносит ему еду и питьё на подносе, но он едва прикасается к пище. Он хочет только спать. Или дремать, иногда раскрывая глаза, чтобы поглядеть в потолок, по которому скользят тени от колышущихся ветвей огромных вязов, окружающих дом. У него под кроватью время от времени кто-то возится, и вот однажды Дэй, не утерпев, откидывает край одеяла и заглядывает туда. В полутьме блестят любопытные круглые глаза, и раздаётся стук хвоста по полу. Щенок. Собачий подросток, нескладный, рыжий и хромой. Он скалит зубы, словно в смущённой улыбке, и доверчиво пялится на Дэя. — Ну ты и дурак, — ворчит Дэй, но разрешает ему спать у себя в ногах. Иногда щенок соскальзывает и шлёпается на коврик, но потом вновь забирается в постель. Он смешно сопит во сне и подрыгивает длинными лапами. Здоровущий кобель вырастет. Дэй даёт ему имя Лис и позволяет повсюду бродить за собой. Конан, кажется, почему-то обрадовалась этому. Две недели подряд Дэй отсыпается, отъедается, залечивает свои раны, а по вечерам спускается вниз и треплется с Конан о том, о сём. Он рассказывает о себе полуправду — мол, сирота, вырос на улице, сбежал из одного приюта, потом из другого… Она ничего о себе не рассказывает, как бы он ни старался выпытать у неё хоть что-то о её прошлом. Она только молча улыбается, поглаживая какого-нибудь кота. Дэй смотрит на её тонкие изящные пальцы и понимает, что ему хочется, чтобы эти пальцы с той же лаской запутались в его волосах. До смерти хочется. Однажды он не выдерживает и посреди разговора сползает с плетёного кресла, в котором устроился — оно сразу стало его любимым, это кресло с высокой спинкой и полосатым ковриком, брошенным на сиденье. Сползает и, не вставая, кладёт голову на колени Конан, сидящей в таком же кресле. Рядом с чёрным котёнком, безмятежно свернувшимся в мохнатый клубок. — Мр, — говорит Дэй со смешком, но слышит в собственном голосе постыдную мольбу. — Мр-мр-мр… Конан тихо смеётся. Её рука ложится ему на голову. Пальцы начинают перебирать волосы именно так, как он этого хотел — медленно и нежно. Он лежит щекой на её коленях, тёплых и упругих, и чувствует себя почти счастливым. Потом он снова и снова подсаживается к ней. Она не прогоняет его, не укоряет. Похоже, ей нравится его гладить — так же, как она гладит котёнка. И Дэю этого, как ни странно, хватает: прикосновений тонкой руки, перебирающей его волосы, тепла и близости. Может быть, даже большей близости, чем если бы он трахнул Конан. Его почему-то корёжит от этого слова, даже если он не произносит его вслух. Трахнул, вставил, ёбнул. С нею так нельзя — он отчётливо это понимает. Даже думать так нельзя. Но почему?! Что она за цаца такая?! Дэй бесится от этого непонимания. Конан для него — абсолютная тайна. Абсолютная… святыня. Вот это правильное слово. Да что же с ним такое творится?! Дэй избил до полусмерти и ограбил собственного приёмного отца, вместе с другими членами подростковой банды вырывал сумки у старух на улицах, его нанимал Ку-клукс-клан, чтобы закладывать бомбы в ниггерские церкви. Он никогда и представить себе не мог, что ему вообще взбредёт на ум слово «святыня»! Хуйня какая. Но ему хорошо здесь, несмотря на обуревающее его недоумённое бешенство. Вся эта живность, спасённая и вылеченная ею, окружает Дэя, карабкается ему на руки. Он плюётся, но почёсывает этих котов и щенят. У Конан есть даже енот и грач с переломанной и сросшейся лапкой. — Добрый боженька хотел их смерти, — как-то заявляет Дэй и с усмешкой смотрит на свою изувеченную руку. — Ты пошла против его воли, женщина. Конан опять тихонько смеётся. — А может, это как раз боженька хотел, чтобы я помогла всем этим несчастный тварям? — задумчиво говорит она и умолкает, спохватившись. Дэй снова кривит губы в пренебрежительной усмешке. Он знает, о чём она подумала. Да, он — такая же несчастная тварь, которой давно стоило бы сдохнуть. Бешеная, окаянная, опасная тварь. Бомба с подсоединённым запалом, ждущая своего часа. Конан, дурочка, и не подозревает об этом. Она читает ему вслух, пока он валяется возле неё на ковре в стайке её котов. Читает Вальтера Скотта и Уолта Уитмена, а он смотрит, смотрит снизу вверх на её тонкий профиль, на губы, подобные лепесткам цветов, на длинные ресницы, и сердце у него сладко и больно вздрагивает. — Ты не слушаешь, — с лёгким укором говорит она, на миг подняв от книги свои бездонные глаза, и Дэй протестующе качает головой. — Ничего подобного, я слушаю! — Так повтори! — говорит она строгим голосом училки и смеётся. — Пространство и время! Теперь-то я вижу, что я не ошибся, — медленно, нараспев, начинает Дэй. — Когда лениво шагал по траве, когда одиноко лежал на кровати, когда бродил по прибрежью под бледнеющими звездами утра. Мои цепи и балласты спадают с меня, локтями я упираюсь в морские пучины… — голос его звенит, а потом падает до шёпота: — Я обнимаю сиерры, я ладонями покрываю всю сушу, я иду, и все, что вижу, со мною… Он умолкает и вдруг обнаруживает, что уже не лежит на ковре, а стоит перед нею. Он страшно этому удивляется, краснеет и злится на своё смущение, на себя, на неё и на этого Уолта Уитмена! — У тебя хорошая память, — говорит она, сосредоточенно сдвинув брови. — И ты понимаешь эти стихи. Ты очень способный! Дэй через силу усмехается, скрывая внутреннюю дрожь. Но он счастлив это слышать. Отдыхая, Конан часто вертит в руках куски белой бумаги. Её изящные пальцы складывают из этой бумаги то птицу с распростёртыми крыльями, то диковинную рыбу, то лодку с парусом, то пышный цветок. Дэю невдомёк, как она это делает. — Оригами, — с улыбкой произносит она, заметив его любопытство. Как будто это что-то объясняет! А ещё они играют в скраббл. Выигрывает то она, то он, но она — чаще, и Дэй шёпотом матерится себе под нос — он ненавидит проигрывать — а она укоризненно смотрит на него и объявляет: — Это неправильное слово! И тогда они хохочут оба. Дэй, конечно, дрочит по ночам, гоняет член в кулаке, чтобы сбросить накапливающееся напряжение, но это самое обычное дрочилово. Он не смеет и представить себе голую Конан. Перед его плотно сомкнутыми веками — плейбоевская тёлка с торчащими в разные стороны сиськами и призывно полуоткрытым ртом. Просто мясо. Не Конан. Но напряжение всё равно растёт и копится… и однажды крыша у Дэя всё-таки слетает. И тогда происходит взрыв. Её дом — старый, но довольно большой, и ему, и ей по невысказанной договорённости удаётся блюсти уединение. Но вот однажды Дэй бесшумно спускается вниз, чтобы перекусить после ужина — он «сова», засыпает поздно. И обнаруживает, что Конан моется в своей ванной с незапертой дверью. Она хочет, чтобы он вошёл! Дэй замирает, прошитый насквозь этой мыслью, последней осознанной мыслью, мгновенно задравшей ему член. Она хочет, чтобы он вошёл и трахнул её, эта святая скромница! Все матерные, гнусные, омерзительные словечки, таящиеся до сих пор под спудом наложенного им самим табу, вырываются наружу, как злобный рой ядовитых ос. Конан едва слышно мурлычет что-то себе под нос, шумит вода, гудит старый кран… и она даже не слышит, как приоткрывается дверь ванной. Или притворяется, что не слышит. Да, конечно, она притворяется! Как можно не услышать лёгкого скрипа дверных петель, как не почуять такого же лёгкого сквозняка, не ощутить пылающего взгляда Дэя, который, растеряв последние остатки разума, застывает у порога! Застывает, немо пялясь на то, как Конан стоит в старой ванне, подняв изящные руки, и смывает с волос мыльную пену, а вода стекает по её точёному телу, словно изваянному из мрамора. Как во сне. Дэй делает шаг вперёд, и тут Конан открывает глаза. Одно бесконечно долгое мгновение они смотрят друг на друга, а потом она машинально закручивает кран и, даже не пытаясь прикрыться ладонями или полотенцем, говорит своим спокойным мелодичным голосом: — Вон. Будто какому-то щенку! В голове у Дэя что-то взрывается, лопаясь со звоном и гулом. Он делает ещё шаг и хватает голую мокрую Конан, сжимая её гибкое тело изо всех сил. Сейчас он отчаянно жалеет о своей покалеченной руке, ибо Конан вырывается так яростно, что ему едва удаётся удерживать её. Но ведь она сама открыла ему дверь, почему же теперь сопротивляется? Дэй хватает её за горло здоровой рукой. Надо её немного придушить, чтобы не рыпалась. Он делал это не раз с другими тёлками, и всё получалось. Но это же не тёлка, это Конан! Да какая, нахуй, разница?! Её упругая грудь прижата к его груди, он пытается развести коленом её ноги, и тут она с размаху бьёт его ногой в пах и вырывается, пока он корчится, матерясь. — Остынь, — вскрикивает она умоляюще. — Прошу, остынь! Дэй! Но он не слышит. Он снова бросается на неё, и ему почти удаётся схватить её за волосы, за эту блестящую мокрую копну. Но тут она выскакивает на кухню, а он оскальзывается в луже мыльной воды и теряет несколько драгоценных минут на то, чтобы подняться. Старая задвижка на двери ванной, лязгнув, повисает на одной петле, и тут Дэй наконец понимает, что она была просто сломана. Конан не провоцировала его, не ожидала его появления. Она просто не заметила, что задвижка сломалась! Но Дэю уже всё равно. Когда он появляется на пороге кухни, в лицо ему вдруг летят не ножи, чего он втайне опасается, а… бумага! Мелко нарезанные куски бумаги, из которой Конан складывает свои цветы и птиц. Это должно казаться смешным, но Дэю не смешно. Бумага режет ему лицо и выставленные вперёд руки, режет в кровь, её края — словно лезвия десятков ножей. — Хватит! — наконец орёт он, сдаваясь. Он крепко зажмуривается, боясь открыть глаза в этой сумасшедшей бумажной круговерти, чтобы не остаться вовсе без них. Он тяжело дышит и слушает, как шелестит бумага, падая на пол. А потом наконец осторожно приоткрывает один глаз. Конан, уже одетая в длинный, до пят, тёмный халат, стоит у стола. Она тоже тяжело дышит, но взгляд её глубоких серо-сиреневых глаз прям и твёрд. — Забирай свои вещи и уходи, — спокойно говорит она. Под её взглядом Дэй медленно плетётся наверх и так же медленно спускается обратно, волоча свой вещмешок. Он не произносит ни слова, не просит позволения остаться, не извиняется. Вот ещё! В груди у него клокочет отчаяние и ярость, пепельно-багровая, горькая, как остывающая зола. В кухне нет ни одной покалеченной зверюги, даже Лиса нет. Они все куда-то улетучились. Испугались, уроды несчастные. Он тоже — несчастный урод. Дэй не уходит далеко. Он ночует в кустах около дома, глядя на отблески света в её окнах. Он почти не спит, лишь изредка задрёмывает, роняя голову на колени и тут же вскидывая её. Конан никогда не заглядывала в его вещмешок, дурёха. А ведь там хватило бы снаряжения для того, чтобы поднять на воздух очередную ниггерскую церковь, не то что старый дом-развалюху. Бум! Дэй яростно желает показать Конан, на что он способен. Он хочет, чтобы она горько раскаялась в том, что выбросила его за дверь, как обосравшегося щенка! Хотя нет, щенка бы она как раз и не выбросила. Дэй хрипло смеётся и сам пугается своего смеха. К утру у него всё готово для того, чтобы собрать бомбу. Да она уже почти собрана, осталось только подсоединить запал. Он разнесёт вдрызг эту халупу! А Конан поставит на колени и заставит у него отсасывать, когда её халупа будет полыхать, заливая лес заревом. Он покажет ей, кто… Дверь дома распахивается, и Конан выходит на крыльцо. Дэй замирает с бомбой в руке. Её лицо выглядит грустным и усталым, отливающие синевой волосы падают на тонкие плечи. Дэй не может не вспомнить, как вчера вечером эти волосы разметались по этим голым плечам… но, вспомнив, ощущает только странную пронзительную тоску. Конан принимается за обычную работу: раскладывает корм по кормушкам для собравшихся отовсюду зверей. Она приговаривает что-то ласковое своим мелодичным голосом, зверюги толкаются и повизгивают, вертясь у неё под ногами. Присев на корточки, она заботливо отсаживает в сторонку самых мелких из них, поглаживая их по головам, успокаивая. Рука Дэя с зажатой в ней бомбой невольно вздрагивает. Словно сквозь какую-то пелену он видит, как Конан медленно распрямляется, обводит пристальным взглядом двор, поворачивается и уходит обратно в дом. Хлопает затворившаяся дверь. Дэй кое-как втягивает в себя пахнущий близким дождём и дымом воздух. Он понимает, что плачет. Проклятые позорные слёзы льются по его щекам, словно дождь. Он сам всё испортил, долбоёб и мудак! Она не простит! Что-то влажное и холодное тычется ему в локоть. Вздрогнув, он поворачивается и видит, что это Лис поддевает его носом, глядя умоляюще и кротко. Дэй, не выпуская бомбы, обнимает его за шею своей культей и утыкается мокрым лицом в лохматую рыжую шерсть. Лис поскуливает, словно утешая его. Они долго сидят так, в обнимку, а потом Дэй медленно встаёт, глядя на Лиса. — Пойдёшь со мной? — сипло спрашивает он, и Лис старательно метёт хвостом по земле. Заготовку для бомбы Дэй отправляет в овраг. Там её размоет ручей, и она сгинет в грязи. Туда ей и дорога. Дэй знает, что он долбоёб и мудак, что его разыскивает полиция двух штатов, и, если копы его найдут, ему не миновать длинного тюремного срока. Туда ему и дорога. Но он надеется, что такого всё-таки не произойдёт. Надеется, что ему удастся добраться до Мексики. Там он разыщет одного чувака, который отлично подделывает разные бумаги. Может быть, Дэю удастся даже поступить с этими липовыми бумагами в колледж, если он хорошо сдаст тесты? Конан сказала, что он способный… Конан сама сказала! Может быть, она будет скучать по нему? Может быть, она простит его, если он вернётся и скажет ей: «Прости»? Может быть… Дэй коротким свистом подзывает щенка и начинает спускаться вниз по ручью.