Оставленная

      Она, девушка в простом белом платье, шла вдоль берега босиком. Её длинные черные волосы были забраны в немного небрежную косу. Выбившиеся прядки трепал ветер. Одной рукой она придерживала юбку, чтобы волны не намочили подол, другой - держала ветку, которой чертила на песке линию. Волны, ударяясь о кромку земли, зализывали столь вероломно нанесенную рану. А она все шла, опустив голову, глядя под ноги, упрямо прочерчивая линию.       Он стоял, ожидая, когда уже девушка поймет, что далеко не одна здесь. Его это злило, совсем немного, но все же. Он привык, просто привык, что на берегу не бывает никого. А если и бывает, то всеми силами старается не показываться своему Соберано на глаза.       Девушка подошла почти вплотную. Она замерла в двух шагах, верно заметив чужие сапоги, медленно подняла голову, и её синие, как сама смерть глаза устремились на молодого мужчину. Рокэ улыбнулся. Девушка была прекрасна и юна. Тонкое белое личико, большие глаза, острые скулы и чуть приоткрытые хорошо очерченные губы. Она смотрела так чисто и открыто, что все отступило на второй план. Она была словно сошедшая с иконы Октавия, о которой мечтает любой уважающий себя юноша – дворянин. - Как вас зовут, прекрасная дорита? - слова слетели с губ раньше, чем мысль о «девушке в окошке» приняла горький вкус. В его жизни уже была «Святая» и за этот дар небес он расплатился сполна. - Октавия, - совершенно спокойно ответил синеглазая.       Ухмылка пронзила лицо, недобрая, злая, горькая. Он надеялся, что на родных землях забудется хоть часть того, что обрушилось за пределами полуострова. Кэналлоа всегда было укрытием для Воронов, летающих против ветра. И он не исключение. Талиг показал свои зубы. Он – последний ребенок в семье, на таких обычно не возлагают надежд, на них машут рукой, предоставляя самим себе в то время, как из старших всеми усилиями ваяют наследников. Алваро оказался дальновиднее. Он в равной степени воспитывал всех сыновей. И когда кошка-судьба забрала троих старших и принялась за младшего, Рокэ удалось вывернуться. Эмильена – всего лишь первый шаг. Первый неудачный шаг всех Людей Чести. - Вы замолчали, - заметила девушка. – Как вас зовут? - Россио, - тоже слетело быстрее, чем подумалось. Когда в последний раз его так называли? Лет десять назад? И наверняка мать. Больше некому. Для всех он был Рокэ Алва - наследник и что важнее - Соберано Кэнналоа и Марикярэ. Но не называть же свое настоящее имя. Только спугнуть такую прекрасную, как лань, добычу. - Красиво, - все так же тихо ответила она.       Странный порыв – провести рукой по щеке. Неужели не узнала? Неужели так недалеко от замка его не узнали? - Ваш отец, верно, почитает Святую Октавию, - взять тонкую ручку и поцеловать самые кончики пальцев, чтобы не спугнуть и не показаться не вежливым. - Вы правы. А ещё верит в Оставленную. Много во что. Я не всегда его понимаю, - девушка разворачивается и смотрит туда, где небо встречается с морем, где алый диск солнца прячется в водах. - Вы тоже пришли полюбоваться закатом? – спрашивает она, не оборачиваясь.       Рана ещё слишком свежа, иначе он бы уже давно схватил на руки это очаровательное создание. Но ему нельзя влюбляться, нельзя любить, нельзя, просто нельзя. Проклятье, как топор висит над шеей, и от него не убежать и не спрятаться. - Я не часто бываю здесь. А когда бываю, то люблю гулять вдоль побережья. И ещё никогда прежде никого не встречал. - Я живу далеко отсюда. Случайно забрела. Не хочу возвращаться домой. Вот подумалось, может в замке Соберано для меня найдется местечко, хоть полы мыть, хоть на конюшне помогать, - девушка вновь обернулась, и теперь в её взгляде было слишком много обреченности.       Оглядевшись, прекрасная Октавия села на какое-то поваленное дерево. Я последовал её примеру. - Что же привело столь юное создание к подобным мыслям? Разве вам стоит мыть полы? - взять её руку в свою, - портить такие ручки грех, смертный.       Она была странной. Обычно девушки прыгали на колени сами, махали из окон, так и провоцируя, залезть к ним, откровенно призывали на светских встречах. Октавия же была свободной. Ей было все равно кто он, и это, как ни странно, было приятно. Словно возвращало во времена Каммористы. Только тогда называться чужим именем было необходимо, иначе отец вытащил бы за шкирку, сейчас – сугубо личным желанием. - Я согласна на любую работу, лишь бы не выходить замуж. Отец хочет продать меня какому-то старику за долги. - А у вас больше никого нет? - Нет. Братья и сестры уехали, как сгинули, забыв и о родителях и обо мне.       Мы ещё долго разговаривали. Когда сумерки уже спустились, я поводил её домой. Она заняла место в моем сердце сразу и навсегда. Я боялся, что пустив её навлеку новые беды не столько на свою голову, сколько на её. И это было чем-то большим, чем обычный страх.       Она, наверное, удивилась, увидев на следующий день на пороге дома человека, передавшего ей шкатулку полную золота и драгоценностей. Того, что там было хватило бы на оплату долга самого последнего столичного повесы, но Октавия не взяла ни монетой больше, чем было нужно.

***

      При первой же возможности я мчался в Кэнналоэ, чувствуя жизненную необходимость увидеть её. Даже узнав, кто я, её отношение не изменилось. Не было ни вздохов, ни радостных визгов, ни, уже тем более, наивных мечтаний, и это отличало её от сотни других, одинаковых и поразительно безликих женщин. К ней было приятно возвращаться после очередной войны или столичного болота. Посидеть с ней на не меняющейся годами веранде, побродить по берегу, выпить вина, поговорить, а потом встретить рассвет в её объятьях.