Герцогиня д'Аффексьёнь

Глава IX. lascia ch'io pianga

       Скалы обступали берег. Они будто оберегали от сторонних взглядов гладь моря, представшую в этот час во всем своем великолепии: море сливалось с небом. Оно словно являлось его продолжением; оно словно спускалось с недоступной выси и примыкало к земле. Оно заигрывало с берегом, нежно касаясь песка и камней своими пенящимися краями; подразнив, оно кокетливо отступало, скользя по мокрому песку, и неизменно возвращалось в следующий же миг. Игра была бесконечной, как и божественная лазурь, порожденная прекрасным слиянием глади морской и глади небесной. А может это высь являлась продолжением бескрайних водных просторов? Видели в том скалы для себя загадку или нет — неизвестно. Ясным оставалось одно — их бессменный дозор был лишен должной бдительности. Через них давно протоптали дорожки к бухте, частью которой они и являлись; сами того не ведая, они дополняли райский пейзаж своими крепкими массивами, уже поросшими свежей зеленью, лиловыми армериями, более нежными в цвете альпинариями и желтыми алиссумами.       Небо, будто намеренно вылощенное чей-то заботливой рукой, безмолвствовало. Бриз наполнял воздух приятным ароматом йода и соли, щекотал водную гладь, покрывая ее мелкой рябью, и море умиротворяющим шепотом напевало одну из своих песен. Утесы внимали его колыбельной и молча взирали на одинокую гостью. Она не нарушала покой божественной цитадели. Нет. Ее появление выглядело как нечто само собой разумеющееся. У немых скал имелся лишь один вопрос: почему она явилась не из пены морской?       Et vera incessu patuit dea.       Появись следом за ней какой незнакомец, он бы верно обманулся ее поступью и, ошеломленный, возбужденный подсказками фантазии, с недоверием к себе же, однако с экстатичной радостью, ибо он единственный увидел самую прекрасную обитательницу Парнаса, решил бы, что застал рождение Венеры.       Богиней она не была. Но была дочерью короля Итании — Альберто IV. Единственное, в чем не ошибся бы таинственный наблюдатель, окажись он здесь, так это в красоте Офелии. Взглянув в ее глаза, он не узрел бы разницы между сплетением морского и небесного просторов: он был бы очарован, загипнотизирован, навеки прикован сердцем к этой бездонной лазури. Он тонул бы в ней, как в том море, которое счел колыбелью Анадиомены. Но он бы сильно опечалился, увидел в том свою боль и свое несчастье, когда бы заметил, что ее большие, обрамленные густыми ресницами глаза источают слезы. Однако же и они не в силах были умалить красоту принцессы. Не могли они сокрыть ни высокие скулы, ни манящие губы.        Офелия плакала. Тихие всхлипы смешивались с шелестом прибоя, но не вторили ему. Они отчетливо раздавались в тот миг, когда волны умолкали, будто внимания печалям несчастной.        Принцесса сняла атласные туфли, аккуратно прошла по мелкой гальке и ступила на мокрый песок. Ухватившись руками за юбку платья, она потянула ткань вверх так, как если бы боялась намочить подол своего наряда. Но какое ей могло быть дело до того, что у нее и так имелось в избытке, когда ее желали лишить того, что находилось в недостатке?       Шаги стали медленней. Волна плавно подкатила к ее ногам, и прохлада майского моря заставила Офелию замереть на месте. Она будто бы засомневалась. Быть может. Однако места испугу не нашлось — принцесса ступала дальше. Мутная пелена, сотканная из слез, затуманивала взор. Мешало ли это продвижению в глубину? Нет. А холод ощущался все сильней. Офелия отпустила промокшую ткань и теперь держала руки перед собой. Оказавшись по пояс в воде, она снова остановилась, вздрогнула. Теперь и ветер казался холодней. Он усилился. Он будто бы просил одуматься, вернуться на сушу. Он будто бы что-то пытался сказать, утешить, ласково трепля черные, как воронье крыло, локоны. Густые, длинные, всегда распущенные, они уже коснулись кончиками воды, чью прозрачность мешали разглядеть слезы — эти кристаллы души, обличающие всю ее хрупкость и вместе с тем ее величие.        Так что же побудило их явить себя на свет? Ответ был прост: он крылся в самом происхождении Офелии, в ее высоком титуле, приносящем своей обладательнице так много печалей, что его впору было возненавидеть, проклясть, как и само свое рождение, ибо никому оно не доставило радости. Так считала Офелия. Несчастная! Какие разочарования познавало ее нежное сердце, уставшее от безразличия окружающих и жестокости тех, в чьих глазах она надеялась обнаружить хотя бы слабый отблеск любви.       Мать она помнила плохо, и потому не тосковала. Отец же позволял себе забывать о том, что у него лишь одна законная дочь. Все свои заботы он обращал к сыну — Чезаре, — и тот находил это удачным, а главное, справедливым предлогом для измывательств над сестрой. Даже детям рожденным вне брака Альберто IV уделял какое-никакое внимание, видимо, исходя из той благосклонности, коей он одарял их матерей. И то была единственная причина, объяснявшая пренебрежение к Офелии: свою супругу он давно сослал; в ссылке она и умерла. Чезаре повезло: к нему Альберто успел привязаться. О дочери же король вспоминал только тогда, когда она в отчаянных попытках привлечь к себе внимание взывала к его недовольству. Увы, бедная, из всего необъятного спектра эмоций она обнаруживала в его глазах лишь раздражение. Не было ей счастья в родных пенатах. Отдохновение она находила лишь у двоюродной тетушки, к которой отец нередко ее отправлял. Офелия могла гостить у нее месяцами. Да хоть годами: ее никто не ждал в родном дворце. О ней бы и не вспомнили, покуда политический союзник Альберто не стал просить ее руки для одного из своих сыновей.        Офелию же, как-то обычно и происходит с юными представительницами венценосных семейств, поставили перед фактом, когда переговоры о династическом браке подходили к своему логическому завершению. Дело оставалось за скучными предсвадебными хлопотами, и так как к подобным мероприятиям подход был крайне скрупулезным, особенно при антильском дворе, у Офелии оставался срок в три-четыре месяца. К осени она должна навсегда покинуть родные земли — вот о чем ей сообщил посланник короля.        Что же ее так беспокоило? Антильский принц, который не так давно справлял свое сорокапятилетие, или же сам факт династического брака? О том ли она мечтала в свои восемнадцать? Не устраивала ее ни сама свадьба, ни перспектива стать женой тому, кого она никогда не видела, да и впредь видеть не желала. В этом Офелия обнаружила собственную трагедию.        Но не она ли так страстно желала покинуть родные края в надежде забыть все то, что так ранило ее сердце? Сколько было этих мечт, наполненных авантюризмом, подвластным резвому юношеству; сколько было ожиданий, попыток найти лазейку в золотой клетке, вырваться на свободу и больше никогда не заполнять свою душу болезненными надеждами на любовь в самом широком ее понимании. Но принцесса боялась перемен ровно столько, сколько и жаждала их. И вот, когда настал этот злополучный день, принесший весть о скором замужестве, Офелия оказалось в том состоянии, которое нередко порождается долгим отчаянием: она болезненно реагировала на все, что по существу своему является неизбежным, не верила в счастье, хоть в глубине души вожделела его, и неизменно видела для себя наихудшую участь. Ей казалось, что небо ее жизни заволокло черными тучами, лучи солнца навеки сокрыты от нее, и ни один из них никогда более не прорвется сквозь толщу грозовых облаков.       Свет не засиял. Но страх выбрался наружу, словно дикий хищник из потаенного лаза. Жажда жизни — рудимент, заложенный в человека с рождения, абсолют, без которого не мыслимо самое существование, и даже желание смерти, вступая с ним в противоречие, допустимо только лишь благодаря ему. Это объясняет ужасную мучительность борьбы — борьбы пугающего Ничего против Всего. Борьбы, которая беспощадно рушит все, уничтожает святыни, смещается до самых основ и лишает равновесия, делая грубые сколы на фундаменте храма, что зовется душой. Неистовое пламя бушует, выплясывая дикие танцы на руинах, черный дым обволакивает все, он настолько едкий, что глаза источают слезы. Не видно ничего, лишь размытые контуры развалин и поедающий их огонь. Незримы пути из этой адской ловушки, дорога рушится под ногами идущего, но он пытается устоять; сам не зная, для чего, потому как коварное Ничто внушает ему бессмысленность этих стремлений, он отчаянно, изо всех сил, хватается за все, что способно удержать его от падения в пропасть, ибо там кончается власть Всего и начинается пустое владение Ничего. Чем ближе эта мрачная обитель, тем сильней становится хватка; она изнемождает только больше, и невозможно предугадать наступление того рокового часа, когда не останется никаких сил. Страх готов их подарить. Он крепко цепляется и тянет назад. Но он не способен восстановить порядок, вернуть покой, искоренить боль и дать новую надежду. Напротив — страх увеличивает энтропию, однако же его вмешательство способно подарить и время, за которое может произойти что-то такое, что поможет затушить огни преисподней, разогнать тучи и выстроить новое святилище на руинах старого.       Непредсказуемы жизненные пути, ибо все они часть нескончаемого лабиринта. У человека неизменно есть лишь выбор — остаться в тупике или же идти дальше. Ждал ли Офелию путь с наименьшим количеством преград или постоянное блуждание из тупика в тупик? Ответ на этот вопрос крайне смутен. Но страх не нашел в том никаких препятствий и вмешался, оборвав идею о скорой встрече с Ничем. Следом за ним поспешил и зримый спаситель, облаченный во плоть.       Его крик поначалу казался приглушенным. Человек спешно приближался, бегом спускаясь по тропе, и наконец стало возможным различить слова.       Офелия обернулась на встревоженный оклик. Сомнение, как и его источник, стало сильней. Она не могла ступать дальше, однако не торопилась и назад.       — Ваше Высочество! — в этом обращение было столько же переживания, сколько и уважения. Оно повторялось раз за разом, разбавляемое другими словами, призывающими к благоразумию. — Стойте! Я прошу Вас!       Он уже бежал по пляжу и приближался к воде. Офелия смотрела на него сквозь мутную пелену слез и видела лишь расплывчатые очертания. Только голос давал подсказки, позволяющие признать в молодом человеке посланника короля, так не кстати принесшего весть о предстоящем браке. Бригадный генерал уланов Марио Фальконе уже ступил в море. Шаги теперь давались тяжелей. Вода от них большими брызгами устремлялась в разные стороны, и Офелии невольно пришлось прикрыть лицо рукой и отвернуться, когда всплески достигли ее.       — Ваше Высочество, будьте благоразумны, — сеньор Фальконе уже приблизился к принцессе. Подойдя к ней он резво взял ее на руки, позабыв испросить разрешения. Да ему оно и не требовалось: он настолько распереживался за Офелию, что ничего не могло помешать его действиям, каковые со стороны могли показаться сущей наглостью. — Вы меня напугали.       Молодой человек смотрел на принцессу с такой нежностью, что за этим взглядом можно было смело заподозрить чувства сердечные, претендующие не то на сильную влюбленность, не то на самую настоящую любовь. Впрочем, такие подозрения, возникни они у кого, имели место: Марио Фальконе был влюблен, и влюблен сильно.       И вот теперь он с содроганием сердца смотрел, как слезы стекают по угловатому овалу лица, чувствовал дрожь Офелии и от слез, и от холода, но не в силах был как-либо успокоить Ее Высочество. Все, что ему оставалось, так это вернуть ее на сушу, что он и сделал.       Неспешно идя к берегу, Марио крепко держал Офелию на руках, будто бы боясь, что кто-то незримый отберет ее и вернет в морскую пучину, позволив несчастной завершить начатое.       — Как Вы только на это решились? — причитал он, смотря на принцессу все с той же нежностью.       А Офелия все продолжала плакать. Преисполненная волнительных чувств, она крепко вцепилась в шею генерала, мысленно благодаря его за то, что он ее спас, и одновременно проклиная за это же. Такая противоречивость объяснялась тем обстоятельством, что, возжелав, избавить себя от страданий, она все еще имела тягу к жизни, что вполне естественно.       — Я уже виню себя за то, что вызвался принести Вам эту весть, — сказал Марио, когда его нога ступила на мокрый песок пляжа. — Как же Вы расстроились…       Офелия, оказавшись на суше, продрогла только больше, несмотря на то, что май выдался довольно теплым. Ветер был прохладным, мокрая ткань неприятно липла к телу и от этого становилось только холодней. Марио же не обращал никакого внимания ни на ветер, ни на промокшую одежду. Он продолжал идти, неся принцессу на руках. Шаг его был бодрым, казалось, ему совсем не тяжело, настолько легкой была Офелия. Однако же подъем в гору дался трудней, но Марио справился и с ним. Принцесса тем временем успокоилась ровно настолько, чтобы больше не плакать, и наконец ничто не мешало ей разглядеть генерала.       Это был молодой человек двадцати шести лет. Темноволосый, кареглазый, крепкий, высокий, он носил усики и бородку, и они ему очень шли. Сеньор Фальконе был завидным женихом, но Офелия, в отличие от многих девиц примерно ее возраста, была к нему равнодушна. Признавая его красоту, она не прониклась к нему никакими чувствами, как не проникалась она ими ни к одному мужчине, что ни в коей мере не вызывало ее сожалений.       Марио поднимался по тропе, по которой он и спустился в поисках принцессы. И так как подъем давался ему тяжелей, можно было видеть, как напрягаются его мышцы. Дыхание его стало рваным, но он не сбавил шага, ибо имел большую выносливость, и уж тем более он не думал о том, чтобы выпустить из рук Офелию.       — Как Вы меня нашли? — заплаканным голосом спросила принцесса. Она шмыгнула носом и пальцем протерла влажные глаза. Этот вопрос пришел к ней внезапно. Сама не зная, насколько ей интересен ответ, она все же озвучила то, что вертелось на языке.       — Будем считать, что меня привело к Вам проведение, — Марио запыхался. По его голосу без труда угадывалось, что ему тяжело. Лицо его покраснело, лоб вспотел, но он по-прежнему шел бодро.       — Зачем Вы меня спасли? — и снова вопрос, заданный по наитию без какой-либо цели.       — Я бы не простил себе Вашей смерти. И правда, я чувствую себя виноватым, что принес Вам эту злополучную весть, — дыхание Марио сбилось настолько, что он произносил слова отдельно, делая между ними короткие перерывы. — Впрочем, не я, так кто-нибудь другой Вам сказал бы об этом. И вот, что я Вам скажу. Я против. Против того, что бы Вас выдавали замуж за этого принца, который раза в три старше Вас. Поверьте, я не враг Вам, а друг. И я сказал лишь то, что меня попросили Вам сказать.       Офелия не нашла, что ответить на это. Она все еще находилась в водовороте мыслей различных и даже противоположных друг другу. Ничто не могло успокоить несчастную, даже спасение, поспевшее тогда, когда она засомневалась в правильности своего выбора. Ей хотелось заснуть. Заснуть надолго, а лучше навсегда, лишь бы больше не испытывать боль от смеси самых разных чувств и мыслей, не дающих покоя, и уж тем более ей не хотелось никакой свадьбы; сама мысль об этом была отвратительна, но не оставалось ничего, кроме как принять и смириться, однако внутри созрел мятеж, и пламя его представлялось не так-то просто погасить.       В молчаливой задумчивости находился и Марио, только в отличие от Офелии он скорее был спокоен, чем взволнован. Обрадованный тому, что поспел вовремя, он твердо для себя решил, что будет присматривать за принцессой, даже если она воспротивиться.       — Что я скажу Вашей тетушке? — наконец спросил Марио, нарушив затянувшееся молчание. Он уже поднялся, и теперь ступал по равнине. Путь стал легче.       — Что есть, — безразлично ответила Офелия. Голос ее звучал тихо, высоко, взгляд был отрешенным.       — Как она будет переживать, — заметил Марио. — Но тем лучше. За Вами хоть присмотрят. Больше Вы такого не сделаете.       — А Вам-то какое дело? — все с тем же мертвенным безразличием произнесла Офелия.       Марио не знал, как лучше на это ответить. Ему было дело, и дело большое, ибо он был влюблен, а кроме того, даже если бы не это обстоятельство, ни за что в жизни не пожелал бы он смерти Офелии, к тому же такой страшной. Ему хотелось сказать: «Я люблю Вас», но он смолчал. Наконец, найдя подходящие слова, Марио сказал следующее:       — Вы мне не безразличны.       Трактовать этот ответ можно было как угодно — вот почему Марио нашел его наилучшим. Офелия же никак не отреагировала. Не привыкшая к тому, что ей могут сказать подобное, она не знала, что и говорить. Чувства ее были неоднозначны. С одной стороны, перед ней был ее спаситель, с другой — гонец дурной вести.       Пока Офелия находилась в размышлениях, сеньор Фальконе подошел к лошади, оставленной на привязи у тюльпаннового дерева, и поднатужившись, посадил принцессу в седло боком. После этого он отвязал лошадь и сам взобрался на нее. Марио твердо сидел в седле, расположив руки так, чтобы не дать упасть Ее Высочеству.       — Вы можете держаться за меня, если захотите, — сказал он прежде, чем отправиться в путь.       Удостоверившись, что Офелия сидит в седле надежно, он погнал белую кобылу медленным аллюром.       Принцесса смотрела позади Марио Фальконе — на морскую гладь, простиравшуюся за его спиной. Отсюда — с высоты — открывался хороший обзор. Море было все таким же спокойным, но не пустым. Вдалеке виднелись корабли. Появившиеся из-за горы, они медленно вплывали в бухту, и даже отсюда — с вышины — можно было разглядеть красные полотна военно-морских флагов. Офелия уже видела их пару дней назад, и вот они снова решили нарушить морской покой своим внезапным появлением.       Едва ли принцесса задумывалась о грядущей войне. Ей было безразличны и эти корабли, и военные полки, расположившиеся в окрестностях родной и любимой Сафоджы — города, в котором Офелия провела большую часть своей жизни. Не смущало ее и то, что в замке двоюродной тетушки, где она и обитала, расположился генеральский штаб, в который входил и Марио Фальконе. Ей было все равно на этих людей, лишь бы они не нарушали ее покой. А они и не нарушали. Заняв часть замка, противоположную той, в которой проживала Офелия, они избавили ее от своих неожиданных визитов некстати. И уж тем более они не могли появиться в саду, выход из которого вел прямо в апартаменты принцессы. Небольшой, но очень уютный, он ей нравился. Она любила ухаживать за цветами, и особое место в ее сердце занимали орхидеи, коих в саду имелось не мало, и все разных видов, оттенков. И коль в полюбившемся месте не было ни одного солдата, ее устраивало такое соседство, абсолютно ей безразличное.       Если Офелия была не в саду, то она находилась в зале для музицирования, где гости при эполетах тоже не появлялись. С детства Офелию приучали к игре на клавесине и оперному пению, и то было одно из любимых ее занятий, но даже оно в последнее время перестало приносить ту радость, что и раньше. Казалось, краски жизни померкли, и ничто уже не в силах придать цвет поблекшей картине мира. Офелии теперь было решительно все равно и на клавесин, и на свой певучий голос, который так нравился тетушке Летеции, однако же по привычке она все еще продолжала этим заниматься. Особенно по душе ей приходились драматичные арии, коих раньше она избегала, да и которые были не по ее колоратурное сопрано, а по голос пониже. Но если хоть что-то находило отклик в ее душе, то и такое могло сгодиться.       И вот, в голове снова засел минорный мотив. Строки вертелись на языке, но так и не сорвались с него.       » Позволь мне оплакать       Мою грустную долю       И о свободе тяжко вздыхать…»       Офелия больше не плакала, но по свободе тяжко вздыхала, ибо скоро таковой ее лишат. От этих мыслей не представлялось возможным избавиться, настолько сильно они въелись и в разум, и в отчаявшуюся душу. Вид принцессы был отрешенным, будто ничто в этом мире ее больше не волновало. Да и могло ли, когда ей распоряжались как вещью?       Тем временем Марио задумчиво смотрел на Офелию, и к собственному сожалению обнаруживал, что не в силах ей помочь хоть чем-нибудь. Единственное, что ему оставалось, это отвлечь ее хоть каким-нибудь разговором, но нужные слова как назло не шли.       — Герцогиня говорила, что Вы прекрасно поете, — наконец выдал он, с оживлением посмотрев на Ее Высочество.       — Пою, — тихо ответила Офелия. — Не знаю насколько прекрасно, но пою.       — Если Вы мне не откажите… — Марио, стеснительно опустил взгляд, а после резво его поднял. — Я был бы рад услышать.       Он остановил лошадь, ожидая ответа. Пока Офелия размышляла, силясь понять просьбу генерала, Марио смотрел на нее с еще большей нежностью, чем прежде.       «Птицы в зеленой беседке       Светило дня на небесах …»       Офелия запела на альвитанском. Плохо зная этот язык, она произносила слова с акцентом, однако это ни в коей мере не мешало ей петь хорошо. Голос ее звучал немного дрожаще, однако же умение исполнять оперные арии угадывалось без труда, и постарайся Офелия получше, вышло бы совсем прекрасно, но она пела по наитию, и сама не знала почему решила внять просьбе сеньора Фальконе.       »…все девице юной твердит о любви!» — на этой строчке Офелия запнулась и сделала небольшую паузу. Вспомнилась и злополучная весть о замужестве, и напрасные надежды о любви со стороны близких родственников. Кроме тетушки Летеции ее не любил никто — так думалось Офелии, но даже так несчастной казалось, что она одна в целом мире, ибо тетушка относилась к ней весьма строго, однако же всегда хвасталась двоюродной племянницей перед своими гостями и всякий раз неизменно просила Офелию спеть; это уже вошло в привычку, возможно, поэтому принцесса не отказала сеньору Фальконе в его мягкой просьбе. Иными словами тетушка Летеция любила хвастать талантом Офелии, но не интересовалась ее мыслями и вовсе не собиралась вникать в ее проблемы, считая, что их попросту нет.       Принцесса продолжила петь. Ее звонкий высокий голос лился водой, настолько плавно он звучал. А Марио с восхищением слушал и смотрел на объект своих сердечных притязаний с такой теплотой, что окажись рядом кто, он бы с первого взгляда без всяких сомнений уличил бы генерала в любви к Офелии. Она же в свою очередь забылась в пении; тревожные мысли отступили, позволив насладиться тем, что приходилось по душе. Ей не нравились слова, но нравился сам процесс; принцесса получала от него удовольствие, на время позабыв о том, что тревожило его каких-то несколько минут назад.       Когда Офелия кончила арию, повисла тишина. Марио смотрел на Ее Высочество с еще большим восторгом, сама принцесса, смотрела впереди себя задумчивым взглядом. Удовольствие оказалось эфимерным, и теперь гнетущие мысли заняли свое законное место, прогнав воодушевление.       — Вы и впрямь прекрасно поете. Словно сирена, — тихо с восторгом сказал Марио. И не даром он сравнил ее с мифическими сиренами, потому как пение Офелии очаровало его, загипнотизировало, и он хотел слушать еще и еще. Но она больше петь не хотела.       — Благодарю Вас, — и вновь принцесса звучала отрешенно, будто и не она звонко пела какое-то мгновенье назад.       — Могу ли я Вас как-нибудь навестить и услышать Вас еще?       Марио явно был полон решимости видеться с Ее Высочеством чаще, чем она сама того хотела. А уж ей-то визиты молодого генерала явно были не по душе, ибо уединение в последнее время Офелия ценила больше всего. Однако же, испытывая чувство благодарности за свое спасение, она нехотя сказала следующее:       — Да, обычно я пою по утрам и вечерам. Чаще по вечерам.       — Я навещу Вас как-нибудь на днях, если Вы не против.       — Как Вам будет угодно, — с безразличием произнесла Офелия       Она помрачнела, однако же состояние ее было лучше, чем тогда, когда она вступала в море. По крайней мере не было внутренней мучительной борьбы; осталось лишь безразличие ко всему, что происходит кругом.       В таком состоянии Офелия проехала до замка тетушки Летеции. Марио въехал во двор с той стороны, где располагались покои принцессы и герцогини. Миновав стражу, которая впустила его сразу же как увидела Ее Высочество, он проехал ко входу. Остановившись, сеньор Фальконе ловко спешился, вручил поводья подбежавшему лакею и вновь взял Офелию на руки, решив, что не стоит отпускать ее идти босиком.       Марио вошел внутрь, оглянулся по сторонам, решая куда ему идти, и уже собирался спросить Офелию, как пройти к ее покоям, как услышал вдалеке голос герцогини:       — Боже мой! Что случилось?       Летеция спешно шла по коридору и смотрела с испугом то на генерала, то на племянницу. Невысокая, стройная и осанистая, Летеция была уже в возрасте, что никак не чувствовалось по ее бодрой походке. Волосы начинали седеть, но морщины не спешили появляться. Она выглядела моложе своих лет, хоть ей уже и было за пятьдесят.       Подлетев к сеньору Фальконе, герцогиня не переставала переводить ошарашенный взгляд с него на Офелию и обратно. Не понимая, что происходит, она и думать боялась, что такого приключилось с ее племянницей, что ее принесли на руках. Опечаленный взгляд Офелии тревожил ее только больше, однако же причины его она не понимала.       — Она хотела утопиться, — Марио произнес это так, будто бы делал упрек герцогине.       — Как? — Летеция схватилась за сердце. Никогда не задумываясь о том, что Офелия может так поступить, она была удивлена и встревожена до того сильно, что дыхание сперло.       — Кажется, она очень расстроилась известием о свадьбе. Но я поспел вовремя. Кажется, ее фрейлины были заняты чем-то очень для них важным, раз упустили Ее Высочество и обратились за помощью ко мне.       В голосе Марио слышалось раздражение. Он был зол на фрейлин принцессы, сочтя их виноватыми в том, что они упустили ее из виду. Благодарен генерал им был только за то, что они обратились именно к нему. Будь на его месте кто другой, Офелию могли бы и не спасти — этого Марио испугался больше всего теперь, когда вспоминал как именно он отправился на поиски Ее Высочества.       — Бедное дитя, — причитая, произнесла Летеция. Она все так же держалась за сердце и смотрела на племянницу встревоженным взглядом. — Боже, зачем же так?.. Было бы из-за чего печалиться…       И вновь Офелия сталкивалась с тем, что ее переживания обесценили, будто все, что ее волновало и тревожило, было сущим вздором и детским капризом, но никак не серьезной проблемой. Быть может, тетушка Летеция не узрела ничего дурного в предстоящем браке, но для Офелии это все так же оставалось трагедией.       — Тетушка, неужели Вы не понимаете? — полушепотом произнесла уязвленная Офелия. Голос ее дрожал и звучал высоко от подступающих слез. — Я не хочу… Не хочу замуж!       Принцессе стоило больших трудов сдержать слезы. Первые мгновенья она держалась, но не смогла сохранить контроль. Вслед за голосом задрожали губы, затем хлынули слезы, сопровождаемые тихими всхлипами.       — Милая моя, так пожелала король, — сколько бы сочувствия не было в голосе Летеции, она все так же была не в состоянии понять всю ту боль и печаль, что испытывала племянница.       — Почему именно я? У него полно дочерей, — сквозь слезы говорила Офелия. — И только меня он не любит. Только меня…       Офелия снова дрожала от слез. Тетушка смотрела на нее с искренним, пусть и не понимающим, сожалением, а Марио не решался выпустить принцессу из рук. Ему отчаянно хотелось крепко прижать ее к себе и сказать, что никому он ее не отдаст, даже если так пожелал сам король, но он смолчал, найдя недопустимым претворять свои желания в действия. Генерал злился. Злился на короля и на своего, и на антильского, злился на жениха Ее Высочества, и даже на ее тетушку, ибо она так и не нашла слов, способных утешить Офелию. Лишь он один, как ему стало ясно, был небезразличен к судьбе принцессы и искренне всей душой желал ей счастья. Будь его воля, он бы прямо сейчас написал антильскому двору, что Офелия не выйдет замуж за принца Георга, а потому все договоренности должны быть немедленно аннулированы. Будь его воля, он бросил бы вызов самому Альберто IV, попрекнув его тем, что он так безжалостен по отношению к единственной законной дочери. Будь его воля, он бы спрятал Офелию от всех, лишь бы только она была покойна и счастлива. Но Марио Фальконе был всего лишь бригадным генералом уланов, и даже военная его власть была ограничена. Так что же оставалось? Лишь молча посочувствовать и взбунтоваться в душе против решения короля. И этот молчаливый бунт злил Марио только больше. Ему хотелось иметь ту власть, которая способна все изменить, но ее не имелось.       — Ты же единственная законная дочь, — это напоминание из уст тетушки Летеции лишь больше опечалило Офелию и окончательно взбесило Марио.       Чувствуя, что не ровен час сорвется, сеньор Фальконе чуть ли не сквозь зубы произнес следующее:       — Последите за ней получше, я прошу Вас. И скажите мне, куда я могу отнести Ее Высочество.       Летеция махнула рукой, приглашая идти за собой. Она тихо причитала и качала головой, Офелия плакала, вцепившись в шею генерала, а сам Марио не знал, что испытывает больше — злость или сожаление. Ему не хотелось выпускать Офелию, а порывы обнять ее стали только сильней. И вновь приходилось сдерживаться, хоть он и позволил себе сжать принцессу крепче.       — Я не хочу так больше. Не могу, — это уже становилось настоящей истерикой. Офелия плакала навзрыд, и сердце бедного Марио сжималось от боли, в то время, как Летеция продолжала безучастно причитать.       — Ваше Высочество, — в нетерпении сказал Марио. — Я поговорю с королем, — он остановился и пытался встретиться со взглядом Офелии, но ничего не вышло, так как она уткнулась в его плечо. — Слышите меня? — Фальконе сказал громче, желая быть услышанным. — Я поговорю с ним.       — Генерал… — Летеция неодобрительно посмотрела на Марио.       — Я поговорю с ним, — не обращая никакого внимания на герцогиню, повторил Марио. Его сердце не выдерживало рыданий Офелии, а она уже подняла свой взгляд, недоверчиво смотря на него сквозь пелену слез. — Скоро мы начнем войну против Альвитании, и Ваш отец, удовлетворенный нашими успехами, может отказаться от желания выдать Вас замуж.       Верил ли сам Марио в то, что говорил? Вряд ли. В глубине души он знал, что ничем не в силах помочь Офелии, однако не смог сдержать кураж, охвативший его, словно неистовое пламя.       Офелия же смотрела на него с недоверием, подозревая во всем сказанном обман, однако же ей хотелось верить, и она поверила, вопреки тому, что разум твердил о неизбежности.       — Вы мне обещаете? — тихо спросила Офелия. Слезы по-прежнему застилали ее глаза, но она более не плакала навзрыд.       — Обещаю, — с огнем в глазах ответил Марио.       Несчастный, он любил так сильно, что готов был сам обмануться своей внезапной смелостью. Это он и сделал. Не зная, как достучаться до короля, Марио решил, что даст себе время подумать, ведь оно имелось. Раз принцесса до осени остается в Итании, значит и время на размышления есть, а там уже будь что будет. Обманывая Офелию, он обманывался и сам, вселяя в себя уверенность, что в его силах исправить сложившуюся ситуации. А если король воспротивиться его просьбе, тогда он — Марио — сам увезет и спрячет Офелию — так он решил, поддаваясь сильным эмоциональным порывам, исходящим из самого сердца.       — Генерал, будьте осторожны с обещаниями, — предостерегающе сказала Летеция. Не веря в успех сеньора Фальконе, она все же понимала, что он всего лишь навсего хочет успокоить Офелию, пусть и обманом.       Марио, дойдя до апартаментов принцессы, оставил ее, перед этим заботливо усадив в одно из кресел. На прощание он откланялся и пообещал зайти на днях послушать, как поет Ее Высочество. Затем он отвел в сторону герцогиню и тихо сказал:       — Будьте с ней ласковей, я прошу Вас. Она совсем отчаялась.       Увидев кивок герцогини, он счел его эрзацем положительного ответа и на том удовлетворенный поспешил уйти.       Офелия же все еще пыталась справиться со слезами. Наспех поверив Марио Фальконе, она теперь сомневалась в правдивости его обещаний. Однако же отношение ее к нему заметно изменилось. Теперь Марио представлялся ей не гонцом дурной вести, но спасителем. Она поверила его искренности, и этого оказалось достаточно, чтобы проникнуться к нему признательностью. Все так же веря лишь в неизбежность, она удовлетворилась тем, что кому-то ее судьба все же небезразлична, и пусть сеньор Фальконе не в силах изменить то, чего не миновать, он все же попытается. Он был единственным, кто ее понял, и Офелия была ему благодарна за одно лишь его участие в ее судьбе. Никогда прежде она не замечала такого за кем-либо. Даже за любимой тетушкой, которая на деле оказалась безразлична и выступала сторонницей грядущего брака. Вряд ли Офелия обижалась на тетушку. Она восприняла все, как данность и не смела требовать ничего, ибо успела свыкнуться с мыслью о том, что никто и никогда не интересовался ее чувствами и желаниями. Но какого же чудо! Нашелся тот, кто все понял без слов. Кто понял ее боль и печали. Кто, забыв обо всем, дерзнул дать смелое обещание, пусть и неисполнимое. Офелия проникалась к Марио Фальконе симпатией, как к человеку, который понял и принял ее боль. Ни в коей мере не желая отвечать на его чувства, которые все же оставались для нее тайной, она готова была принять его за друга. При том друга верного, раз он обещался ее спасти. И пусть его намерения заранее обречены на провал! Офелия была благодарна ему за сам лишь факт этих намерений. И пока тетушка Летеция причитала, отругивая Офелию и за свершенный поступок и за слезы при генерале, она думала о последнем, как о своем добром друге. Такое приятное эмоциональное потрясение, пусть и на время, но нейтрализовало переживания скверные; переживания, которые вынудили ее сбежать и кинуться в море; переживания, от которых она не знала покоя. Теперь же в черных грозовых тучах появился просвет. Пусть и слабый, но он вселял надежду. Надежду на то, что все не столь уж необратимо, как представлялось Офелии до этого момента. Продолжая блуждать по лабиринту жизни, она все же нашла в себе силы подняться, оглядеться по сторонам и выйти из тупика с надеждой найти выход из ловушки терзаний и частых огорчений. Судьба приготовила ей много неожиданностей, и как знать, совладает ли она со всеми или снова сдастся, поддавшись унынию. Ответа не знал никто.