***
Жуаль был верен своим традициям. Словно хорошо отлаженный механизм, он начинал каждое новое действо с ровным ударом часов. По утру он лениво просыпался, к обеду — в хорошую погоду — торопил всех на прогулку в парки и сады, после полудня диктовал правила приемов и частных аудиенций, и наконец, ровно в семь он медленно, но верно погружался в азартную, праздную, вульгарную, подчас даже и разнузданную жизнь. За игорными столами знать обменивалась состояниями; за бокалами вина в залах и будуарах обсуждали темы на любой вкус: невинные, бессмысленные, откровенно пошлые, заумные, крамольные. Иные же готовили выезд в Пуасси, кто на светские рауты в посольства или же к высшим чинам города, кто в театр, а кто и по желанию изведать что-то новое. Жуаль был предсказуем в своих развлечениях, а кроме того налагал некоторые запреты, которые исчезали тут же с выездом из него. Он жил по регламенту, в то время, как столичный город Пуасси бурлил и проживал свою незабываемую, в чем-то опасную и оттого не менее привлекательную жизнь. И Анриетте хотелось туда сорваться, лишь бы вернуть себе привычный настрой, да только предприятие это виделось ей сомнительным. Она наблюдала за выезжающими и изредка приезжающими экипажами, стоя на обширном балконе, выход на которой пролегал через тронный зал. Обычно в это время он бывал пуст, лишь в восемь зал должны были наполнить желающие потанцевать, но а пока что не было ни их, ни оркестра, лишь лакеи готовили свечи. Герцогиня, взявшись за перила, посмотрела ввысь, где простиралась оранжево-голубая гладь закатного неба. Кругом были тишина и покой, но там, за стеклянными дверьми балкона, за каменными стенами дворцами царила суета. Не чураясь придворной жизни, Анриетта тем не менее порой пребывала в состояние, не терпящем шумных скоплений. И это был тот самый случай, когда неприязнь к двору выходила на авансцену, блистая в главной роли. В такие моменты Анриетта искала уединения. И она бы уже верно сорвалась с места, желая найти его за пределами дворца, однако одно незатейливое, но весьма интересное обстоятельство внесло свои коррективы. Который раз за день мысли то и дело, будто бы невзначай, обращались к Офелии. Не навязчивые, но стойкие, они не вызывали внутреннего протеста, однако же порождали легкую тоску. Причиной тому служила неприязнь принцессы к ней — Анриетте. И все же чувствовалась в том какая-то фальшь, будто эта враждебность была лишь маской, надетой не по столько по доброй воле, сколько по приказанию не то страха, не то задетой гордости. Так что же, рискнуть в попытках проломить стену отчуждения? Или усмирить собственное сердце, пока оно еще не так настойчиво в своих требованиях? Повиноваться или воспротивиться? — Жак, — тихо окликнула Анриетта камердинера. — Ты же знаешь, какие комнаты отдали Офелии? Отведи меня к ней. Не зная, чем обернется встреча, она решила действовать по наитию. Было в этом что-то будоражащее и в то же время окрыляющее, будто на кону стояло нечто важное, судьбоносное. Однако Анриетта едва ли задумывалась о сути своих сердечных императивов, она лишь им повиновалась, притом беспрекословно. Но стоило только оказаться у заветных дверей, как смятение вдруг возобладало над решительностью. Итог казался очевидным: стоит ей только перешагнуть порог комнаты, как ее тут же пошлют ко всем чертям. Волнение же это было несвойственным твердому характеру, в чем-то даже ему противоречащим, а потому являлось еще одним верным признаком сердечного беспокойства, произошедшего, как это водится, нежданно. Но к чему сомнения? Персефона уже похищена. Осталось лишь найти способ предложить ей вкусить зерна граната, и тогда она обречена на взаимность. Нужно лишь сделать первый шаг, позабыв волнения и вспомнив уверенность. Наконец, справившись с мимолетным замешательством, Анриетта коснулась дверной ручки, однако вовремя остановилась. Проявлять наглость и вламываться без приглашения явно было не лучшим решением, когда целью стояла спокойная беседа, а не пререкания. Стоило отдать дань хорошим манерам. Тогда Анриетта постучалась. Дверь открыли весьма скоро. Лакей учтиво поклонился и жестом пригласил войти. Докладывать о визите ему и не требовалось: Офелия находилась в будуаре, сидя на софе в компании своих новых фрейлин. Если между ними и шел какой-то разговор, так он прекратился сразу, как только на пороге появилась герцогиня. Фрейлины встали, склонившись в реверансе. Принцесса же впала в недоумение. Ни ненависти, ни раздражения, лишь искренне непонимание и настороженность, грозящая перерасти в очередной эксцесс. Лишь в этот момент переходного состояния можно было заметить глубокое отчаяние, скрывающиеся под прочным щитом неприязни, и он, увы, виднелся более отчетливо, вынуждая искать причину душевного неспокойства не там, где следовало. Разгадать ее можно было, только спросив, однако же всему было свое время. — Зачем Вы пришли? — Офелия вопросительно вскинула бровь. Голос ее был на удивление спокойным, из чего можно было сделать следующий вывод: конфликтовать она не собиралась. Анриетта тяжело вздохнула, потупила взор, а после решительно подняла его на принцессу. — Я знаю, что Вы ко мне ничуть не расположены. И Ваша неприязнь ко мне, пожалуй, справедлива. Но поверьте, не по своему желанию я увезла Вас из Итанию. У меня не было выбора. Это была моя обязанность перед королем. Сказанное звучало, как оправдание. Им оно и являлось. Явление для герцогини редкое, однако же не настолько тяжелое, чтобы пренебречь им, когда оно уместно. Взгляд же не столько виноватый, сколько извиняющийся, кажется, производил нужное воздействие, тем лучше, что он был искренним. — Допустим. И все же что Вам от меня нужно? — вопрос прозвучал не злобливо, даже мягко. Лишь взгляд был все таким же напряженным. — Вы не хотите прогуляться? — С чего Вы взяли, что я хочу выйти с Вами на променад? Такой реакции следовало ожидать. Впрочем, Анриетта не спешила расстраиваться. Причиной тому служил относительно спокойный настрой Офелии, и раз уж она отклонилась от излюбленной стратегии делать агрессивные выпады, то надежда определенно имелась. Потому герцогиня лишь простодушно пожала плечами и сказала: — Мне просто подумалось, что Вы не отказались бы отдохнуть. Стены Жуаля к этому не очень-то располагают. Уж поверьте, — Анриетта снова вздохнула и отвела взгляд в сторону. Голос ее звучал подавленно. Еще мгновение она о чем-то размышляла, а после подняла на Офелию взгляд, озаренный последними отблесками надежды. — Вы любите собак? — Да, — тихо ответила принцесса. — Идемте со мной, — Анриетта, как будто оживилась. — Поверьте, Вы не пожалеете. Таксы — прекрасные создания. Они очень добрые. Пока не учуют лису. — Таксы? — переспросила Офелия. Быть может, слово и было ей знакомо, однако выудить из памяти то, что соответствовало это определению, она так и не смогла — Неужели Вы их никогда не видели? — удивилась Анриетта. Офелия отрицательно покачала головой. Из всех охотничьих пород она видела только отцовских фоксхаундов. — Тогда Вам определенно стоит сходить со мной на псарни. Ну так что, Вы составите мне компанию? Анриетта выжидающе смотрела на Офелию, слабо надеясь, что ее приглашение будет принято, и чем дольше длилось молчание, тем слабее становилась эта надежда. А принцесса все медлила с ответом. Офелия медленно, но верно приближалась к понимаю того, что Анриетта и впрямь ей не враг, и это усмиряло мятеж того, что было призвано на защиту еще в Сафодже, когда ее мир окончательно рухнул, не выдержав стремительных перемен. Смиряло, но пока что было не в силах задавить его полностью. Страх перед новой вехой жизни, полное непонимание того, что делать дальше и, наконец, боязнь заглянуть в самую глубь собственного сердца. Все это не могло не спровоцировать внутреннюю борьбу, по-своему мучительную, но, увы, неизбежную. Казалось, бездна стала глубже, но что-то из самых недр души подсказывало, что наделе ей — Офелии — протянули руку, обещая спасение. И человек, ее подавший, стоял перед ней. Надежда. Отчаяние. Страх. Все смешалось воедино. И наконец, не озвученный приговор, первые строки которого уже были начертаны сердцем. Именно он вынудил Офелию окликнуть Анриетту, когда она уже, приняв долгое молчание за отказ, хотела уйти. Герцогиня обернулась, как и прежде, смотря с тоскливой надеждой. Она видела, как меняется взгляд Офелии, переходя из настороженного в взволнованный. Причина таких скорых перемен все так же была ей неизвестна. Она уже и сама запуталась в том, что на самом деле чувствует Офелия: неприязнь или просто безразличие. Как понять это переменчивое настроение, когда его обладательница скупа на слова? Принцесса и сама едва ли сознавала истинные мотивы своих действий. Однако что-то же возобладало в этом хаосе чувств и мыслей, раз уж она поддалась порыву последовать за Анриеттой. — Я возьму фрейлин с собой, — и снова во взгляде появились оттенки надменности, призванной сокрыть внутренний беспорядок. — Пожалуйста, — герцогиня лишь пожала плечами и кивком головы предложила следовать за собой. Все еще хмурая, она шагала по коридорам дворца, и чем охотнее Офелия отвечала на ее попытки завязать диалог, тем дальше вглубь отступали мрачные мысли. Это были разговоры ни о чем, по-своему легкие, не напряженные, лишенные сильной эмоциональной окраски. Анриетта была близка к умиротворению. Офелия же находилась в смятении, пусть и не в сильном, но все еще ощутимом. И все же то неведомое что-то, вынудившее ее принять предложение герцогини, теперь внушало странное, давно позабытое, однако же приятное, пусть и слабое, чувство покоя. Но мятеж души еще не стих, и ему не раз предстояло поднять свои знамена. — Мы почти пришли, — сказала Анриетта. И впрямь, вдалеке слышался лай собак. — Готовы? — на лице Анриетте внезапно появился задор, когда она остановилась у одного из открытых вольеров. Не дождавшись ответа, она тут же открыла калитку. Офелия невольно пошатнулась, когда к ее ногам подбежали трое самых любопытных. Виляя хвостами, они обнюхивали подол ее платья, а она так и застыла на месте. — Не бойтесь. Они очень дружелюбны. Ну же, посмотрите как они Вам рады! И лучше зайдите, иначе они выбегут. Анриетта, видя замешательство принцессы, вызванное легким испугом, в котором я ни в коем случае нельзя было обвинить, взяла ее за руку и провела за оградку вольера. Только она закрыла за собой калитку, как к ее ногам подбежал черный пес. С радостным лаем он примчался к ней и, приподнявшись на задние лапы, передними уперся в ее ноги. — Рауль, дружище! Как мне тебя не хватало, — Анриетта, без труда признав извечного спутника своих охот, взяла его на руки, прижимая к себе. Он лизнул ее и сильнее завилял хвостом. Она же в первые за день улыбнулась. — Вы их по именам знаете? — удивилась Офелия. С трудом понимая альвитанский, она все же распознала, что это было обращение по имени. — Я всегда беру Рауля с собой на охоту. Так что его я узнаю из тысячи. А если Вы присмотритесь повнимательнее, то увидите, что у них на ошейниках написаны имена. Офелия нерешительно присела на корточки и аккуратно, все еще боясь, погладила рыжую таксу. Та радостно взвизгнула, и настойчиво положила передние лапы на колени принцессы, видимо, требуя еще внимания. Тогда Офелия стала смелей, и вот теперь ее наполняло приятное чувство, напоминающее радость. Кто-то терял к ней интерес, едва запомнив запах, кто-то терял его, насытившись ласками, а кто-то возвращался вновь. Один пес даже принес в зубах маленький мячик, служащий ему игрушкой. — Киньте мяч, — с улыбкой сказала Анриетта, поглаживая Рауля за ухом. — Зачем? — Он хочет поиграть. Офелия неуверенно приняла мячик, который ей так настойчиво предлагали, и кинула вглубь вольера. Пес опрометью сорвался с места, грозным лаем разгоняя тех, кто решился позариться на его игрушку. Принцесса уже потеряла его из виду, но он вернулся за тем, чтобы повторить. Принцесса не смела ему отказать. Эта незатейливая игра ей понравилась, и вот она уже не помнила ни своих волнений, ни своей печали, будто их никогда и не было. Существовала лишь радость одного момента. Момента прекрасного забытья, в котором она могла не думать ни о чем. Но он не мог длиться вечно. Уже совсем стемнело. Собаки лениво разбредались в стороны, вдоволь насытившись полученным вниманием, и нужно было уходить. Офелия послушно последовало за Анриеттой. Впереди, неся факел, испрошенный у псаря, шел Жак, фрейлины принцессы — позади. Герцогиня рассказывала про собак и охоту, но Офелия не столько слушала, сколько размышляла над ощущениями, которые она причисляла к категории странных. Она вдруг почувствовала поразительную легкость — это настораживало, однако же еще не в той мере, чтобы отказать Анриетте в продолжении вечернего моциона, потому, когда герцогиня, выйдя к одной из парковых аллей, предложила ей присесть. Рядом не было никого. Даже фрейлины принцессы и камердинер герцогини расположились поодаль, оставив их вдвоем. — Неужели Ваш отец никогда не брал Вас на охоту, — спросила Анриетта, продолжая тему разговора. Она откинулась на спинку скамейки и запрокинула голову. Мириады далеких звезд, причудливой россыпью вкрапленные в ткань небес, внушали умиротворение. Однако же оно было недолгим. Стоило только Офелии прервать затянувшееся молчание, как тут же пропал интерес и к темной глади небес, и к мерцающим огонькам на ее просторах. — Я толком-то и не жила при дворе. Меня часто отправляли к тетушке, — подавленный голос выдавал глубокую печаль, уже настолько сросшуюся с душой, что вырвать ее так просто не представлялось возможным. Но в этом голосе слышалась и просьба. Да скорее и не просьба, а мольба, отчаянно исходящая из сердца, но непризнанная, не осознанная той, которая без всяких сомнений в этой помощи нуждалась. — От чего так? — Анриетта подалась корпусом вперед, желая взглянуть в глаза Офелии, но та сама обернулась, удовлетворив прихоть герцогини. Только теперь, когда покров щита слетел, обнажая все то, что он так удачно скрывал, Анриетта увидела в ее глазах ужасную смесь боли, отчаяния и мольбы. Сердце дрогнуло, не оставляя права оказаться безразличной. — Отец никогда меня не любил, — Офелия опустила взгляд. Судорожный вздох предшествовал внезапному порыву излить душу. Она и без того долго держала все в себе. А всякий душевный надрыв, всякая боль и каждое разочарование лишь ждут того момента, когда им будет дозволено явить себя на свет; душа же в свою очередь выжидает часа, когда из нее исторгнут все то, что ее угнетает. И этот день настал. Офелия сама еще не сознавала сколь значим был для нее этот внезапный порыв. Ей лишь хотелось быть услышанной. И ее слушали. Она рассказывала все. Жестокость тирана-отца, извечно оскорбляющего не только за закрытыми дверьми, но и при всем дворе; измывательство брата Чезаре; тетушка Летеция, которая, под маской добра и любви, постоянно навязывала свою волю; безразличие окружающих. Из всего этого вырисовывалась четкая, но мрачная картина, на которой главным сюжетом было болезненное одиночество, и не единого яркого мазка, намекающего на то, что Офелия когда-либо испытывала счастье. Ужасное полотно, от взгляда на которое сердце Анриетты больно сжималось. Но она продолжала молча слушать, не смея перебить. Завершением откровения стала история о том, как ее — Офелию — хотели выдать замуж за антильского принца. Не утаила она и своей болезненной реакции, породившей в ней желание найти покой в морской пучине. — Меня ничего не ждало в Итании. Фраза, несущая в себе смысл куда больший, чем тот, который виднелся на поверхности, стала последней. Все это время говорящая подавленным, отрешенным голосом, Офелия задрожала. Ей трясло от переизбытка чувств, и стоило только раздаться всхлипу, как Анриетта вышла из оцепенения. Крепко обняв, она прижала принцессу к себе. Слов так и не находилось. Да и так ли они были нужны? Офелия дрожащей рукой сжала плечо Анриетты, позволив себе утонуть в ее объятиях. Но лишь на несколько мгновений. Неизведанное, еще не признанное, возникшее впервые и оттого пугающе, именно в этот момент мощным импульсом вырвалось наружу. Раньше оно лишь нашептывало, теперь же оно громко заявило о себе, порождая смуту. Новая строка приговора взбудоражила сердце. Не успела Офелия испытать облегчение от того, что ее наконец-то выслушали, она вновь погрузилась в хаос, сотканный из страха и внутренних противоречий. Искра породила бурю, и совладать с ней было непросто. Офелия оттолкнула от себя Анриетту и отпрянула. Борьба, шедшая внутри отчетливо отображалась во взгляде. Страх сцепился с желанием продолжить прерванное. Но первый, увы, оказался сильней, потому герцогиня увидела лишь испуг. Увидела, но так и не поняла причины. — Офелия… — Оставьте меня, — принцесса подскочила, еще одно мгновение посмотрела на растерянную Анриетту и, резко развернувшись, быстрым шагом, без малого не срываясь на бег. Герцогиня и сама вскочила, но так и не сдвинулась с места. Стоит ли навязываться, когда ее вполне доходчиво попросили об обратном? — Жак! — окликнула она камердинера. — Проводи. Заблудится. Анриетта обескураженно смотрела вслед уходящей Офелии, но как только она скрылась за поворотом, вернулась на скамью, склонилась корпусом вперед и скрестила пальцы в замок. Желание понять причину столь резкой реакции принцессы оказалось тщетным. Лишь одна мысль походила на правдивую: Офелия полна неприязни к ней — Анриетте. Ложная, однако же настойчивая она вызывала тоску. Усталость вновь завладела герцогиней. Хотелось просто забыться крепким сном, оставив все размышления назавтра. Однако же проведение распорядилось иначе, будто бы намеренно ознаменовав этим днем конец спокойных времен. Анриетта с поникшей головой подходила к своим покоям, когда ее кто-то окликнул. — Ваше Высочество. — Жюли? — герцогиня выразила взглядом лишь легкое удивление, спровоцированное взволнованным видом фрейлины. — Мадам Дезоне… — Жюли как будто бы боялась произнести вслух то, что она хотела или же должна была сказать. Но Анриетта насторожилась, услышав имя бывшей фаворитки. Взгляд ее устремился в противоположный конец коридора — туда, где располагались комнаты Жаклин Дезоне. Двери были открыты настежь, три лакея стояли рядом и что-то взволновано обсуждали, а с ними и обе камеристки графини де Лефо. Это все ничего бы не значило, если бы тихим, с нотками ужаса голом Жюли не произнесла бы: — Застрелилась. Осознание еще не пришло, но слово, всего лишь одно слово вызвало оцепенение. Короткое, оно кончилось весьма скоро. Анриетта медленно, с опаской, словно в забытьи шла к покоям мадам Дезоне. Все мысли вдруг исчезли, голова опустела. Никто не смел нарушить тишину. Прислуга смолкла. Герцогиня переступила порог будуара. Жаклин неподвижно лежала на полу. Лиф бледно-голубого платья был запачкан кровью, багровым пятном разошедшимся во все стороны. В правой руке лежал пистолет. Анриетта с отрешенным видом подошла к Жаклин, медленно опустилась перед ней на колени и взглянула в мертвенную голубизну глаз. Навсегда застывший взгляд будто укорял, глядел в самую душу и вызволял из оцепенения. Безысходность была запечатана в нем раз и навсегда. Разум вышел из дремы, призывая в свои чертоги ужасное осознание случившегося. Анриетту трясло, но взгляда она так не отвела. Она подняла дрожащую руку, видимо, желая прикоснуться к лицу Жаклин, но так и не посмела. Ком неприятно давил в горле, слезы навернулись на глазах. Герцогиня судорожно дышала ртом. Она перевела взгляд вниз — туда, где находился пистолет. Проведя трясущейся ладонью по мертвенно холодной руке мадам Дезоне, Анриетта взяла пистолет. Вне всяких сомнений этот револьвер был из ее арсенала огнестрельного оружия. Воспоминание всплыло резко, будто по собственной воле. Она сама зарядила этот самый пистолет в тот момент, когда Жаклин ворвалась к ней. Пораженный взгляд был устремлен на орудие самоубийства. Ужас охватил Анриетту. Жуткое чувство собственной причастности к смерти Жаклин вынудило ее выронить пистолет. И вновь она смотрела в ее глаза, сама не понимая смысла этой невыносимой пытки. — Прости, — тихо сказала Анриетта, занося руку над лицом Жаклин за тем, чтобы сомкнуть ей веки. Не сразу, но она это сделала. Ее застрясло только сильней. Не выдерживая эмоционального напряжения, Анриетта уперлась ладонями в пол и склонила голову, содрогаясь в беззвучных рыданиях.Глава XXIV. Все, что меня притягивает — меня приговаривает
21 марта 2024 г. в 04:44
Жаклин Дезоне неспешно прогуливалась по саду, когда до нее дошла весть о том что Анриетта вернулась в Жуаль. Она узнала об этом случайно, услышав от кого-то из придворных, совершающих променад неподалеку, и эта новость заставила ее замереть в нерешительности. То была странная смесь радости и замешательства. Почти четыре месяца Жаклин не видела Анриетту, лелея мечту когда-нибудь увидится вновь. Сколько раз она порывалась отправиться в Аффексьёнь, но неизменно ее одолевали сомнения. Графиня прекрасно помнила их последнюю встречу с герцогиней. Анриетта была холодна, и словами, и действиями давала понять, что прошлого не воротить и ей — Жаклин — даже не стоит пытаться что-либо изменить. Тщета порождала отчаяние. Ни забыть все, ни забыться. Невыносимо!
Однако какова же ирония и как она зла. Зла вопреки мольбам сердца, но справедлива, как жестокий и верный урок, преподнесенный тогда, когда тот, кому он предназначался, не был готов его принять.
Относясь к Анриетте лишь играючи, прельщаясь на привилегии и богатства, видя во всем лишь выгоду, Жаклин ни в коей мере не намеревалась всерьез отвечать на чувства Анриетты. Она спохватилась слишком поздно, обнаружив в себе любовь лишь тогда, когда благосклонность герцогини начала иссякать. Едва ли мадам Дезоне в те времена задумывалась о том, что испытывала сама Анриетта, наблюдая за тем, как цинично и беспардонно об ее чувства вытирают ноги. Зато теперь в полной мере познавала и муки сердца, и муки совести.
Так как же быть? Анриетта даже на письма не отвечала, чего уж надеяться на то, что она примет ее — Жаклин?
Разум твердил, что все тщетно, но сердце требовало встречи и немедленной. Вот что порождало замешательство. Долгое и мучительное оно порождало терзания. Но наконец эмоции взяли верх над сознанием, внушив — нужно идти. Прямо сейчас. Немедленно! А разум кричал: «Постой!». Он верно знал наперед, что ничем хорошим встреча не обернется. Но что сердцу до его криков, когда оно так требовательно, лишь только дело касается пылких чувств? Оно неумолимо. Стоит только дать слабину, как оно берет власть над всем разумным, затмевая доводы рассудка. Безумное по своей природе под час оно диктует прихоти во вред собственному хозяину.
Не остановили Жаклин ни собственные сомнения, ни страх получить холодный прием. Был лишь пламенный порыв, и только. Не задумываясь о том, что разверстая бездна может стать шире, она шагала навстречу неотвратимому. Судьба, рок, фатум. Какое обозначение не выбери, а суть одна: предначертанного не избежать. Оттянуть время, быть может, но не утаиться. Тем хуже для несчастного, когда он не готов принять это неизбежное, надеясь на лучшее. А надежда солнцем вспыхнула во мраке. То было самое настоящее наваждение, возникшее вдруг ни с того ни с сего, будто бы само провидение темным перстом указывало на единственно доступную дверь, сияющую от позолоты, однако же таящюю за собой беспросветный мрак вечный ночи. Там не было ничего, кроме пустоты, но Жаклин уверенно шагала к ней, одержимая слепой надеждой на возврат утерянного.
И вот она уже минула поворот в заветный коридор, как вдруг, всего лишь на мгновенье, остановилась. Не ожидая повстречать здесь никого, она без малого не налетела на Офелию. Принцесса настороженно посмотрела на графиню, и взгляд ее стал более хмурым, когда одна из фрейлин сказала ей что-то на незнакомом Жаклин языке. Она же в свою очередь одарила Офелию не менее настороженным взглядом. На том они и разошлись. Это была их первая и последняя встреча. Безмолвная и короткая, ничего не значащая для принцессы, однако же сумевшая породить смятение в душе мадам Дезоне. Она верно угадала, что очаровательная незнакомка — а не признать ее красоту было довольно-таки сложно — приехала вместе с Анриеттой, а это взывало к ревности. Не жгучей, но внушающий страх. Страх окончательно потерять все. Даже саму надежду — последнее, за что она хваталась.
И именно эта одержимость призрачной надеждой стала фатальной. Но рок все так же вел Жаклин Дезоне одной единственной тропой, и шанса сойти с нее уже не имелось. Если только он и был, то исчез ровно в тот момент, как несчастную охватило внезапное помешательство. Оно же подтолкнуло ее совершить недозволенное — ворваться в апартаменты герцогини без спроса. Лакей пытался ее остановить, но ей было все равно.
— Стойте! Нельзя! — он кинулся следом за ней, но Жаклин уже быстрой поступью влетела в комнату, где находилась герцогиня. — Ваше Высочество, я не виноват. Она сама забежала, ей-ей.
Анриетта, в этот момент стоявшая у окна с пистолетом в руках, застыла на месте в недоумении. Ее испытующий взгляд, адресованный Жаклин, казалось бы, не сулил ничего хорошо, однако же она махнула рукой, давая лакею понять, что тот может не беспокоиться о случившемся. Он ушел. Мадам Дезоне осталась.
Герцогиня, будто бы ее покой и не тревожили, вновь увлеклась револьвером.
— Вы опять играете в эту дурацкую игру? — не укор звучал в голосе Жаклин, но возмущение. Не раз наблюдавшая за тем, как герцогиня бездумно подвергает свою жизнь опасности, она то и дело дивилась тому, как безрассудству сопутствует удача. Раз за разом, будто кто-то свыше намеренно оберегал, потворствуя опасному дурачеству. — Вы когда-нибудь точно себя застрелите.
Анриетта удостоила графиню лишь коротким взглядом и снова опустила его на пистолет. Все так же молча она еще раз прокрутила барабан, наставила револьвер на стену и нажала курок. Выстрела не последовало. Тогда герцогиня перевела взгляд куда-то выше и тяжело вздохнула. Со стороны ее поведение казалось странным, и даже полупустая бутылка коньяка, сказавшая стороннему наблюдателю весьма многое, не служила оправданием происходящего. Взгляд Анриетты был не столько пьяным, сколько уставшим, задумчивым и от чего-то даже изумленным. Да и угрюмое молчание никак не соответствовало тому, что мадам Дезоне привыкла видеть. Нет, тут явно что-то произошло.
— Кажется, пост губернатора оказал на Вас не самое лучшее влияние, — вопреки привычке язвить, Жаклин лишь тихим даже несколько печальным голосом констатировало то, что она сочла объяснением происходящего.
Анриетта все так же молчала. Положив пистолет на стол, она задумчиво посмотрела вниз. Жаклин уже хотела было сказать что-то еще, лишь бы вывести герцогиню на разговор, но та сама тихим, мрачным голосом произнесла:
— Зачем Вы пришли?
Она даже сдвинулась с места, подойдя к креслу, да так и остановилась позади него, положив руки на спинку. И снова этот испытующий взгляд исподлобья, будто в чем-то укоряющий. Холодный, как январская стужа и оттого беспощадный по самой своей сути, ибо он отвергал всякие попытки мадам Дезоне притязать на что-то, что имело место в прошлом.
Но Жаклин его выдержала. Сердце билось в ускоренном ритме не то от собственного наваждения, не то от боли, к которой взывал этот ледяной взгляд, а быть может, что всего вернее, и от того, и от другого одновременно.
— Я хотела Вас видеть, — Жаклин простодушно пожала плечами. — Я соскучилась по Вам.
И снова молчание. Как же оно терзало душу. Но оно же дарило и надежду. Будто за это тишиной скрывалось совсем не то, что казалось очевидным, но то, что так страстно желал видеть одержимый разум.
— К чему все это? — Анриетта вновь подняла опущенный взгляд. — Кажется, накануне отъезда мы с Вами это обсудили. А Вы так и не поняли…
— Анри, — подойдя к герцогине, Жаклин провела дрожащей ладонью по ее руке. — Прошу дай мне шанс, — отчаянным полушепотом произнесла она. Это обращение на «ты», выдернутое из прошлого, в котором ей было дозволено все и даже больше, имело целью возвать к увядшим чувствам, но тщетно. Графиня наблюдала все тот же холодный взгляд. Сердце в преддверии надрыва бешено колотилось, но отчаяние брало свое, заставляя идти в своем намерение до конца. — Клянусь, все будет иначе, — она осела на колени, сжимая в своих руках ладонь Анриетты. Она умоляла взглядом, все еще надеясь, но и это не возымело должного эффекта. — Я люблю Вас.
— Вы все эти годы так упивались своим новым титулом и привилегиями, что не замечали ничего, — тихо произнесла Анриетта. Во взгляде появились легкие оттенки сожаления, но даже они не в силах были умалить жестокость льда, наполнившего синеву бездонных глаз. — А теперь Вы мне в любви клянетесь… Да пусть бы и так. Я Вам поверю. Но я Вас больше не люблю, — она покачала головой и высвободила руку из хвата мадам Дезоне.
Последние слова лезвием прошлись по сердцу. Все то, что отчетливо читалось во взгляде и узнавалось в затяжном молчании теперь было озвучено вслух. Они прозвучали, словно приговор, давно ожидаемый, но оттого не менее ужасающий. Нет. Жаклин не хотелось в это верить. Как будто требовалось что-то еще, чтобы окончательно рассеять туман в голове. И она сама подтолкнула себя к пропасти, когда повинуясь глубокому отчаянию, решилась на последний опрометчивый поступок в отношение герцогини.
Жаклин, поднявшись с колен, стремительно приблизилась к отвернувшейся Анриетте, резко развернула к себе и жадно припала к ее губам. Последний поцелуй. И горестный, и сладостный, он оказался недолгим. Герцогиня оттолкнула от себя мадам Дезоне и сделала несколько шагов назад. Только теперь в ее безэмоциональном взгляде появилось что-то живое. Еще не злость, но сильное раздражение огоньками плясало в ее глазах.
— Прекратите, — сердитым полушепотом сказала она. — Я не знаю, что Вы вбили себе в голову, но это уже переходит все границы. Все кончено, Жаклин. Давно кончено. Не доводите ни себя, ни меня.
Жаклин пошатнулась. Сильная дрожь охватывало тело целиком, и даже ноги отказывали ей в возможности стоять. Она осела на пол, держась за подлокотник кресла. Шоры спадали с глаз, обнажая справедливую, однако же не менее жестокую действительность, в которой она окончательно лишалась всего. Графиня видела, как Анриетта, пытаясь подавить в себе раздражение, отводит взгляд, сжимает кулаки и, видимо, о чем-то крепко думает. Но вдруг — будто бы ей было мало того, что происходит — она решила сама вбить последний гвоздь в гроб своей последней надежды.
— Кто она? — еле слышно спросила Жаклин. — Та девушка, что выходила от Вас.
Анриетта перевела на нее хмурый взгляд, видимо, не сразу поняв, о ком идет речь, затем завела руки за спину и снова отвернулась.
— Вы про Офелию? Принцесса из Итании, — весьма спокойно ответила герцогиня.
— Вы влюблены? — вопрос прозвучал весьма простодушно. Даже голос не дрогнул от накативших слез. Было в этом что-то зловещее, сокрытое одновременно и в глубинах сознания, и в глубинах души. Но даже сама мадам Дезоне еще не сознавала, к чему это может ее привести.
Анриетта ответила не сразу, и в повисшем молчание Жаклин верно угадала размышления, спровоцированные ее вопросом.
— Даже если и так… — герцогиня оборвала мысль, сменив ее очередной паузой. Наконец она обернулась к графине. Голос ее был все таким же тихим, но в нем слышалась твердость, с какой отдают приказы. — Уезжайте, Жаклин. Возвращайтесь в свое имение. Так будет лучше для Вас.
Это звучало, как смертный приговор.
Мутная пелена окончательно спала с глаз, обнажив наконец ту реальность, в которой ее — Жаклин — лишили всего. И чья же в том вина, когда сама она, ослепленная долгое время так внезапно свалившимся титулом, позабыла о главном? Ни дворянский чин, ни привилегии, дарованные августейшими особами, ни деньги не способны купить ни любовь, ни дружбу. И уж тем более мадам Дезоне на протяжение трех лет не вспоминала о том, что нужно иметь хоть какую-то благодарность к той, которая открыла перед ней двери Жуаля. Все воспринималось как должное, будто ей чем-то обязаны. Об чувства Анриетты она вытирала ноги; все дозволения герцогини, данные сверх меры, использовались во вред не только себе, но и опять же Анриетты, которая не раз вступала в конфликты с двором, выгораживая ее, — Жаклин, — а она раз за разом нарушала запреты, уверовав в то, что высокое покровительство никогда не иссякнет. Не внимала Жаклин ни просьбам, ни предупреждениям. Чего же ей не хватало? А было-то у нее все, кроме чувства такта и благодарности. И вдруг пришло и то, и другое, да только слишком поздно. Не было теперь ни любви, ни покровительства. Зато недоброжелателей мадам Дезоне за все четыре года пребывания в титуле графини нажила себе вполне достаточно.
Ее никто не любил. Ни в имение покойного мужа, ни уж тем более в Жуале. Даже Анриетта от нее окончательно отвернулась. Вся жизнь рушилась, словно карточный домик, и Жаклин с болезненным содроганием сердца пыталась заглянуть в мрачное будущее, в котором ее не ждало ничего. Только лишь боль и сожаления, как мрачные тени помпезного торжества, уже навсегда оставшегося в прошлом. Любовь она потеряла, положив ее на алтарь собственной заносчивости, оставался только титул. Да какой теперь от него прок? Блестящая мишура, и только.
Болезненное осознание собственного одиночества отзывалось судорожной болью в сердце. Нестерпимая мука, порожденная не столько злой судьбой, сколько собственными деяниями была неумалима, не могли ее прекратить ни обильные слезы, ни громкие рыдания.
Анриетта сделала неуверенный шаг в сторону Жаклин, вознамерившись успокоить ее объятиями, как тут же себя одернула себя. Ни к чему хорошему такой порыв сострадания привести не мог, а потому наилучшим, пусть и по-своему жестоким, выходом было оставить мадам Дезоне одну.